После того, как я лихо назвал графоманами 90 процентов пишущих сегодня, наверное, будет не лишним уточнить – что это вообще такое – графомания, чем литератор (специально не разделяю на прозаика или поэта или, к примеру, драматурга) отличается от графомана?

Для начала давайте оттолкнемся от медицинского определения – графоман – человек, терзаемый неукротимой тягой к писательству, но не имеющий при этом таланта.

Кроме того, есть некоторые личные наблюдения, произведенные, так сказать, в полевых условиях, с риском если не для жизни, то для психического здоровья точно.

Начну издалека. Я очень люблю петь. Этак развернешь грудь, разинешь пасть да как затянешь – степь да степь кругом… ходят коооооони…

Аж до слезы, бывает, распоешься. Но беда в том, что у меня слегка оригинальный голос и немного отсутствующий слух. Ну, что есть то есть. Поэтому, когда мне говорят, что лучше не петь, а сидеть в сортире и кричать «занято!» - я отвечаю – точно. Когда мне говорят, что у меня нет слуха, я соглашаюсь. Когда про голос напоминают второй раз, я уточняю – зато рявкнешь – все как лягушки в стороны прыгают. Но петь, конечно, это не мое, я и не скрываю. А главное – не обижаюсь. Что тут обижаться? Лишил меня Господь таланта услаждать чужой слух.

Кроме того, я не умею танцевать, пластично двигаться, и так далее и тому подобное. Но это не повод бросаться на тех, кто говорит правду, и бить из по лицу тряпками. А графоманы делают именно так. Они убить готовы любого, кто усомниться в их гениальности. Причем гениальность стоит на первом месте – можно сколько угодно называть графомана подлецом, подонком и сволочью с одной поправкой – но пишешь ты хорошо. Вот за простенькое «хорошо» он готов тебе простить все что угодно. А если назвать гением – ну, тут можно из товарища веревки вить.

Страсть к писательству у графомана выражается в изобильности. Я говорил – молчание для него смерти подобно, потому что он не имеет права лишать потомков своих алмазных строк. В том, что каждая строка измеряется в каратах, он не сомневается ни на секунду. Он перечитывает – «Коза закричала нечеловеческим голосом» - и расплывается в блаженной улыбке. Про эту самую козу я прочитал в рассказике сына своего шефа, шефенка, как мы его звали, ну, обсмеяли, понятно. Шефенок жутко обиделся. Но самое смешное, что эту фразу в разных вариантах – волк, олень, крокодил – я встречал потом множество раз. Интересно, кто у кого сей шедевр стырил?

Ладно. Итак, сидит графоман, и круглые сутки курит фимиам. В принципе, нормальный писатель, обладатель твердокаменного зада, делает абсолютно тоже самое – он тоже сидит и пишет. С одной лишь небольшой разницей. Писательство для него не просто труд, а труд тяжелый. Он понятия не имеет, откуда что к нему приходит. Он ничтоже сумнящеся удаляет целые главы, если они его чем-то не устроили, он может менять слова и предложения, он работает над текстом так, как ювелир над перстнем. Текст для него – поле деятельности, а не священное писание. Для графомана – именно священное. Все, что выходит из-под его пера, приравнивается к Библии, даром что написано про зомби. Он пишет душой. Особенно это заметно в стихах – корявая, тупая, косноязычная душа графомана орет – спрячь меня и никому не показывай! Но графоман рифмует «пришел-ушел» и… расплывается блаженной улыбкой.

Он искренне не понимает, чем плоха глагольная рифма и с лукавой улыбкой талдычит про Пушкина. Когда ему объясняешь, что кроме глагольной, есть еще, например, дактилические, гипердактилические, йотированные, усеченные, корневые, составные, каламбурные рифмы, он начинает цвести кумачом от гнева. Мы в литинститутах не обучались!

Каждый второй графоман пишет, что не пишет по правилам, что правила, видите ли, ущемляют его вольный талант. Когда ему намекаешь, что правил-то как таковых и нет, что он отвечает? Верно. Они в литинститутах не учились, они-с самородки, поэтому рифмуют корову с акулой.

Изобильность – главная черта графомана. Он не знает, что три катрена могут быть лучше двадцать, ему это в голову не приходит. Он искренне удивляется, когда ему советуют выкинуть половину сразу, а половину сократить на три четверти. Кааак? Это касается как поэтических, так и прозаических писак.

Ну и, конечно, еще одна прекрасная черта графомании – искренняя любовь народа. Потому что оперируют они привычными, простыми понятиями – х.ё моё, армянское радио. Никаких ипостасей. Ипостаси мы оставим для критики. Беря творение графомана, будьте уверены, что солнышко встанет и сядет, что розы будут свежими, а росы – алмазными. Что в посвящениях Высоцкому обязательно будет упомянут нерв, жилы на шее, охота на волков. Бродскому – сигареты Шипка. Пастернаку – ничего, слишком сложен для народа. Вот петрушка – это да.

То, что чтение – беседа с глазу на глаз с собеседником, который и умнее, и сложнее тебя, что он открывает перед тобой горизонты, тебе до этого момента не видимые, опять же – в голову не приходит. Чтение должно радовать и развлекать, а главное – не дай бог возвысится над читателем. Он этого не простит.

Так что графоманы вполне востребованы современным обществом, вполне себе счастливы. Только одно омрачает их безбедное существование – не признают их высоколобые сволочи, хоть тресни, не признают.

Конечно, есть и исключения. Есть работающие графоманы. Я имею в виду – работающие над текстом. Они честно хотят сделать его лучше. Они старательно исправляют – «Незваный гость хуже татарина» на «Незваный гость лучше татарина». Они меняют солнышко ясное на солнышко красное. Кустистые брови на колосистые брови. Они с радостным всхлипом благодарят всех советчиков и делают все хуже и хуже, перечитывают и – расплываются блаженнейшей улыбкой.

Потому что у них не развит художественный вкус, который, конечно, дается от природы, но который можно – и нужно – развивать.

Очень интересно наблюдать за развитием графомана – как тишайший пользователь, накидавший без труда триста романов и пять тысяч девятьсот сорок восемь стихотворений, обласканный непритязательной публикой, получающий по сто похвал ежедневно, вдруг превращается в Гения. Это превращение будет обязательно. Это свойство похвал – восхваляемый, в отличие от хвалящего, рано или поздно начинает верить, что похвалы – не просто так, а за дело. Что продаваемая нынче книжная жвачка покупается не для того, чтобы убить время, а потому что жвачка гениальна.

Единственное, чего не хватает графоману для полного счастья – это признания литературным сообществом. Нормальными писателями. Ему необходима похвала тех, кого он ненавидит до дрожи. Кто не брал его писанину в журналы, кто отказывался писать рецензии ни на его первый, ни на его сто первый романы. Кто не воспринимает всерьез тиражи, апеллируя к порносайтам и эстрадной попсе.

Конечно, графоманов можно было бы пожалеть – неистребимый зуд превращает их жизнь в мученье. Непризнание литературным сообществом мешает ощутить благость и покой.

Можно было бы. Вопрос в другом – если я продам все, что у меня есть, и пойду петь песни своим жутким басом – я буду заслуживать жалость или насмешки? Уважение или брезгливость? Совершенно очевидно, что второе. Почему в таком случае бездари требуют к себе внимания, уважения, изучения? Они убивают читателя, который перестает понимать, что хорошо, а что плохо. Они уничтожают таланты – соревноваться с безумцами, которые, горя глазами, изрыгают тонны серого дерьма – так себе удовольствие.

Они уже уничтожили понятия «писатель» - какой-нибудь косноязычный блогер, штампующий шаблоны для таких же пожирателей хлама, зовет себя как? Верно, писателем. Только за вчера я встретил двух самоназванных писателей – злобную тетку и серого дядьку.

С ними нельзя вести разговор – потому что беседа профессора и гопника будет вежливой, но короткой. Они ненавидят все, чего не понимают, и не могут понять – например, почему им не надо писать – и любой разговор упрется в зависть, злобу, высокомерие… да, и еще страх. И вот как раз страх – пожалуй, в этом ключе вполне обоснован.

Потому что, возможно, уже наступило время всеобщего равенства – и настоящий гений, и ничтожный графоман равны перед мерным движением челюстей жующего стада. Они считают литературой блоги, живописью – уродливые комиксы, музыкой – рэп, юмором – камеди. Они честно не понимают, почему у меня вызывает такую ярость вызывает, например, «Похождения хрипящего вампира» или «Страсть пылающего сердца»

Они читают книги для того, чтобы их выкинуть и искренне не понимают – как можно книги хранить и перечитывать? Для чего? Завтра Тетешкина с Продамана выкинет еще триста написанных за ночь страниц. Или Телятьева. Или еще кто-нибудь. Без силоса не оставят…

При этом само понятие «графоман» исчезло из обихода. Точнее, превратилось в мячик для пинг-понга, который пишущие люди с веселым стуком пасуют друг дружке. И обе стороны чувствуют себя в полном праве – у одних продажи и тиражи, прости Господи, у других – текст. И те, и другие, по нежному определения ведущих критиков, участвуют в литературном процессе. О критиках стоит, конечно, поговорить отдельно. Именно они роняют планку качества, они упразднили профессионализм в литературе, подменив его тусовочкой, которая автоматом поддерживает своих, и заигрывают с графоманами, теша их больное тщеславие своим вниманием.

И признание высоколобых сволочей из всяких там Литинститутов (да, их много, литинститутов этих, как ларьков у метро в девяностые. Встанешь до ветру – а тут институт) уже не нужно, раз есть критики.

Стоит поговорить отдельно – может, позже и поговорю.