«Я сгораю…» К 120-летию Николая Островского

Алексей МЕЛЬНИКОВ

Сюда редко заходят посетители. На узкую и извилистую улицу Павла Корчагина. В спрятанный в тени кипарисов и выглядывающий из-за частокола бамбука белый изящный особнячок. Даже вывешенные загодя стрелочные указатели «Музей» мало тому способствуют – сочинский туристический вал катится мимо: к пляжам, отелям, барам, горнолыжным трассам, казино и проч. Но непременно – в обход главной достопримечательности Сочи – музея Николая Островского. Человека-легенды. Подвижника, апостола, борца, революционера, мученика, святого…

Он не дожил до возраста Христа ровно год. Но точно также умирал распятым – параличом и слепотой на инвалидной койке. Умирал многажды. Воскресал столько же. Даже после смерти не оставлял начатого: воскресать и умирать заново. Чтобы потом опять стряхнуть пепел забвения со своей судьбы. А заодно – и своих деяний…
Бунтовал против святош и сам был причислен к лику ангелов. Ещё при жизни. Но уже после распятия. «Это – святой!» – произнесёт после встречи с ним Андре Жид, Нобелевский лауреат, один из его «идейных врагов». Не было такого несчастия, которое обошло бы его стороной. Но и не нашлось такого проклятия, которое бы он не вынес.
Отречение от господа родной матушки после смерти младшей своей сестры. Каторжный детский труд посудомойкой и кочегаром. Мясорубка гражданской за недостижимый рай для всех бедных людей планеты. Ранняя юность, брошенная под копыта свирепых конниц. Жадный и хваткий ум, кинувшийся на приступ праведности. Жестокая горячность, готовая расправиться с каждым, кто станет на пути к пролетарскому счастью…

В витринах музея – документальная летопись вознесения революционного прометея к царствию этого самого счастья. На стенах – точные графические образы подвижничества героя. Великая графика Саввы Бродского – ещё один краеугольный камень фундаменте веры в апостольство евангелиста революции.

В 18 он уже искалеченный ветеран кавалерийских атак. Умудрённый жизнью, прошедший пожар революции. В 22 года – перестает ходить. В 24 – видеть. Постепенно набирается багаж для главного подвига – сочинения книг. О вихре жестоких схваток. О жизнеутверждающей силе разрушающих бурь. О том, как закаляться в этой стихии до крепости стали. И – не умирать в ней, будучи распятым заживо…
Сочиняет слепым и неподвижным. Терзаемый периодическими приступами сотней недугов, каждый из которых способен был загнать идейного страдальца в гроб.
«Сейчас у меня только крупинка здоровья, – пишет Николай Островский старому приятелю по «комсе» в Харьков, – я почти совсем слеп, не вижу, что пишу. Я… жестоко загнан в физический тупик… – такая радость жизни. Разгромив меня наголову физически, сбив меня в этом со всех опорных пунктов, никто не может лишь унять моего сердечка, оно горячо бьётся».

Он спасается от молниеносного телесного разгрома в санаторном Сочи. От душевного – в книге. Решает наполнить разгромленную жизнь содержанием. Положить на бумагу проповедь об этом самом содержании. А именно – о поисках его. В борьбе, сражениях, потерях и победах… Победах, которые даются порой ценой жизни. А значит – побеждают смерть.
«То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги, и я ни черта не вижу, – сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать хоть одну ногу и один глаз, – я буду такой же скаженный. Как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».

Он был боец. С детства. И непримиримым – тоже с самого начала. Таким, как правило, нужны враги. Точнее – они для непримиримых неизбежны. И не обязательно классовые. Но в данном случае классовые пришлись как нельзя кстати. Потому что без борьбы не может быть жизни. И жизнью для прикованного и обессиленного недугом революционера становится книга.
«… я сгораю. Чувствую, как тают силы. Одна воля неизменно чётка и незыблема. Иначе стал бы психом или хуже… Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила. Я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции борьбы и труда своего класса. Неправ тот, кто думает, что большевик не может быть полезен своей партии даже в таком, казалось бы, безнадёжном положении. Если меня разгромят в Госиздате, я ещё раз возьмусь за работу. Это будет последний и решительный. Я должен, я страстно хочу получить «путёвку» в жизнь. И как бы ни темны были сумерки моей личной жизни, тем ярче моё устремление».
Не примириться с «распятием» – удел подвижников. Победить смерть – удел святых. Даже – с большевистским билетом в кармане. Он яростно пишет. Водит еле подвижной рукой вдоль деревянного транспаранта. Буквы наползают одна на другую. Резь в слепых глазах. Тяжесть одеревеневшего тела. Движения становятся всё скупей. Когда они прекращаются вовсе, приходится диктовать. Благо память – феноменальная. Сочинительство стало напоминать шахматы вслепую. Вполне гроссмейстерский уровень…

Впрочем, особых иллюзий насчёт своего литературного дара он не питает. И мужественно признаётся в этом другому Нобелевскому лауреату – в последнем письме:
«Помни, Миша, что я штатный кочегар и насчёт заправки котлов был неплохой мастер. Ну, а литератор из меня хужее. Сие ремесло требует большого таланта. А «чего с горы не дано, того и в аптеке не купишь…»
Здесь он ошибся. Было дано… А может и по-другому: сотворено. Сотворено собственной судьбой. Собственной жизнью. Собственной смертью. И последующей за всем этим бессмертием.

Из музея Николая Островского выходишь с навязчивой мыслью: апостольство живо. Неважно под каким флагом живо – в подвижническом гуманизме антипартийных и фракционных групп нет. Есть только мечта, страсть и сгорающее в борьбе за оправдание человечества сердце…