Ни дня без строчки
Писатель, поэт и журналист Дмитрий БЫКОВ: «Ленин, скотина такая, писал, что интеллигенция — это не мозг нации, а говно, но тот, кто обзывает интеллигенцию говном, сам в значительной степени говнюк, хотя ко многим делам Ленина я все-таки очень хорошо отношусь»
Сегодня, когда даже квасные патриоты перестали называть россиян самой читающей нацией, жизнь дала на этот вызов адекватный ответ, выведя на авансцену Дмитрия Быкова — человека, напоминающего мне таран или круглую чугунную «бабу»: настолько запросто прошибает он стены безразличия, за которыми пытается отсидеться обыватель, чуждый литературного (и не только) процесса. Соотечественник Быкова открывает газету — там колонка или статья Дмитрия, включает радио или телевизор — слышит его голос, входит в интернет — наталкивается на книги с пометкой «скачать бесплатно» (мой тезка принципиальный противник авторских прав в интеллектуальной сфере).

На вакантное нынче место властителя дум не претендовать Быков не может хотя бы потому, что родился 20 декабря (1967-го) — за сутки до дня рождения Сталина и сутками позже дня рождения Брежнева, при этом вездесущий и триединый Дмитрий загадочным образом соединяет в себе разные ипостаси: известнейшего русского писателя, эпатажного журналиста и жертвенного учителя словесности. Своей плодовитостью он вгоняет в ступор и почти религиозный экстаз сограждан, по природе не склонных к стахановским подвигам на любой ниве, в том числе и литературной, поэтому не удивительно, что с той же страстью, с которой одни собирают быковские «Письма счастья» и цитируют сочиненные им сатирические тексты, другие пытаются сбросить его с пьедестала.

Легко отражая выходки недоброжелателей, которые всячески «обидеть норовят», мой собеседник даже цитирует иной раз их перлы типа: «Быков желает быть покойником на всех похоронах и женихом на всех свадьбах» или «Быков — это свинья, проглотившая соловья», а когда некая критикесса заявила, что выкинула его роман «ЖД» в окно, автор радовался, как дитя, — значит, задело ее за живое (хотя одновременно сочувствовал тем, кто проходил в этот момент внизу, поскольку книга увесистая — 700 страниц!).

Особой благодарности россиян, правда, Дмитрий удостоился не за то, что написал почти дюжину толстенных романов и биографий, а за то, что сумел отстоять их исконное право на употребление великого русского мата. Сначала блестяще сделал это в районном суде, где Быкову пытались навесить статью за использование в газете ненормативной лексики (причем защитником его выступал Эдуард Лимонов), а потом и в телепрограмме «К барьеру!», где обсуждалась необходимость введения для сквернословов жестких карательных мер. На этом, что интересно, литератор не остановился, а совершил паломничество в Перу в поселок с дивным названием — прошу прощения! — Nahui: посетив отдаленные места, в которые за годы острых дискуссий отправил множество народу, из чистого озорства заглянул и в другой перуанский населенный пункт — Huinja. Кстати, Дмитрий уверяет, что на следующий же день после того, как в «Собеседнике» вышел об этом репортаж, ему позвонили немцы и предложили за их счет — с целью популяризации туризма! — съездить в местечко Nahuja, расположенное в Восточных Пиренеях.

Коллеги окрестили его Гаргантюа и Пантагрюэлем русской словесности, а первый заместитель руководителя Администрации Президента России Владислав Сурков, явно оценивший быковские стихотворные фельетоны, удостоил приятного титула «частушечника всея Руси». Сам Дмитрий в пароксизме самокритики называет себя графоманом и на вопрос: «Зачем вы так много пишете?» — честно отвечает: «Деньги нужны», а ведь с такими-то данными давно мог отказаться от журналистской поденщины и даже разбогатеть. Как? Если бы согласился продать свой талант по сходной цене и обслуживать власть предержащих — вспомним примеры куда более прытких Валентина Юмашева и Сергея Доренко.

Удивительно, но факт: Дмитрий Быков отталкивает руку дающую — он, в частности, единственный (!) российский писатель, который отказался прийти на встречу с премьер-министром Владимиром Путиным, чтобы обсудить с ним проблемы литературы. Времени, сказал, нет, во-первых, а во-вторых, идти к премьеру в день его рождения — значит, светские новости обсуждать, тогда как настоящий писатель глобальные вопросы решает.

Рискну предположить, что реальная причина его эпатажа все-таки в другом. Быков — однолюб: 40 лет живет на одной улице, 15 лет состоит в одном браке, четверть века работает в одной профессии и в одной газете, и менять на 44-м году жизни профессию человека пишущего на более модную и прибыльную специальность человека прогибающегося явно не собирается.


Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар Гордона»



«УЛУЧШЕНИЮ НРАВОВ ЛИТЕРАТУРА ОТНЮДЬ НЕ СПОСОБСТВУЕТ — ПИШУЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПОЧТИ ВСЕГДА НЕРВНЫЙ. ВСЕ-ТАКИ БОРЬБА ИДЕТ ЗА БЕССМЕРТИЕ, А ОНА ОСОБЕННОЙ ЛЮБВИ К КОНКУРЕНТАМ НЕ ПРЕДПОЛАГАЕТ»

— Да, Дима, в таких экстремальных условиях — на скамейке в скверике да еще под дождем! — я никогда еще интервью не  брал... 

— (Улыбается). Поздравляю! — все когда-нибудь бывает впервые.

— Вас называют одним из лучших писателей современной России, причем об этом мне говорили такие авторитетные для меня люди, как Виталий Алексеевич Коротич и Евгений Александрович Евтушенко...

— Спасибо, приятно.

— Вы с их оценкой согласны?

— Вопрос на засыпку, ведь если скажу, что нет, естественно, вы меня спросите: а зачем же тогда печатаешься и зачем, собственно, пишешь? А признать, что согласен, — показать себя крайне нескромным. Поэтому я отвечу так: «Мне это слышать лестно, это то, к чему я стремлюсь, но пока подобные слова в свой адрес расцениваю в большей степени как аванс». Мы еще посмотрим, что от всей нашей прозы останется, — процесс, так сказать, далеко не завершен. Россия находится в некоторой бифуркации (раздвоение, разделение, разветвление реки, кровеносного сосуда. - Д. Г.), и не очень ясно, какой она после этого будет. Не исключено, что от всех нас, нынешних, как от литературы позднего Рима, в вечность уйдут каких-нибудь пять имен, и я совершенно не убежден, что мое в этом списке будет.

— Написав книги о Горьком и Окуджаве, вы зарекомендовали себя прекрасным биографом, но с особым удовольствием я прочел вашу книгу «Борис Пастернак», изданную в серии «Жизнь замечательных людей». Интересно, когда погружались в его творчество, какие ощущения у вас были?

— Пастернак — один из очень, как вы понимаете, немногих русских писателей, чью жизнь, именно биографическую ее канву, можно рассматривать как эталон человеческого поведения. Обычно, как мы с вами по себе знаем, улучшению нравов литература отнюдь не способствует — пишущий человек почти всегда нервный (все-таки борьба идет за бессмертие, а она особенной любви  к конкурентам не предполагает). 

Как правило, спокойным нравом писатель не отличается — зачастую он мнителен, болезненно
недоброжелателен к коллегам, очень трясется за свое Эго и просыпается в холодном поту: как же я умру и не напишу? Пастернак благодаря своему свободно выработанному, очень вольно понятому христианскому мировоззрению данной участи избежал, и в этом смысле он чрезвычайно показательная фигура, своего рода образец — в каждую минуту все, что Борис Леонидович делал, можно рекомендовать детям как эталон правильного поведения.

Пожалуй, я могу назвать еще только одного человека, чей этический кодекс так же мне симпатичен, — это Марина Ивановна Цветаева: печаль только в том, что Цветаева не всегда своему кодексу верна, а Пастернак — всегда (ну почти). За ним минут слабости я не знаю, и когда он говорил: «Моя жизнь так пряма, что приму любое ее продолжение», нисколечко не кривил душой. Я действительно испытал глубокое наслаждение от работы с этой биографией, и хотя в книге есть и ошибки и вещи, которые сегодня, может, пересмотрел бы, это были два с лишним года (полтора — написать, и потом мы ее еще до ума доводили) такого счастья...

— ...погружения...

— Да, погружения плюс такого, как мне иногда казалось, прямого общения и какого-то поучительства, что об этом я просто с упоением вспоминаю.

Большому кораблю — большое плаванье

— Будучи биографом Булата Шалвовича Окуджавы, вы сейчас слушаете его песни в машине?

— Понимаете, у меня в машине ни радио нет, ни проигрывателя — это мой принцип. Вон она, кстати, — видите, зеленые «жигули» седьмые стоят. Вернейший способ, как вы знаете, вызвать дождь (смотрит на хмурое небо) — это помыть машину (смеется), и существует она не для того, чтобы что-то в ней слушать, — это такое медитативное, созданное для уединенного размышления, место. Я даже с попутчиками, когда езжу, например, к вам в Крым, разговаривать стараюсь по минимуму, но Окуджаву слушаю очень часто — во время работы, или в гостях, или просто, когда сижу у компьютера: расслабляюсь, во что-то играю, — он всегда включен. Как Булат Шалвович это делает, не совсем понятно, но его просто физиологически приятно и слушать, и петь.

— Среди его песен любимая у вас есть?

— «Надежда Чернова»: «Женщины-соседки, бросьте стирку и шитье...», хотя однозначно ответить на этот вопрос я не могу. Это просто то, что чаще всего про себя пою, а так их очень много. Господи, это и «Моцарт», разумеется, в огромной степени, причем оба («Песенка о Моцарте» и «С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга...». - Д. Г.)...

— ...«Синий троллейбус», наверняка...

— «Троллейбус» нет, потому что я слишком много слушал его в детстве. «Дальняя дорога», конечно — ну, я вам штук 20 его вещей перечислю, но «Надежда Чернова» наиболее, что ли, моему самоощущению соответствует.

«НУ ГДЕ ВЫ ПРИ НАШИХ-ТО ГОНОРАРАХ НАЙДЕТЕ НА НЕГРОВ ДЕНЬГИ?»

— Вы удивительный многостаночник и в то же время исключительно плодовиты — минут 20 назад мы о вас с Виталием Коротичем говорили, и я заметил: «Не припомню ни одного автора, который может так много и при этом одинаково  профессионально, с большим, чувствуется, багажом знаний на разные темы писать»... 

— Ну, я вам с ходу десяток таких авторов назову. Юлю Латынину уж, конечно, знаете, и Андрея Колесникова «коммерсантовского» — безусловно, и его тезку Колесникова-второго — «новогазетовского»...

— Но они же о Пастернаке не пишут...

— Ну и что? — зато Колесников (первый!) пишет о детях: у него замечательная книга «Отцеводство» о том, как их воспитывал, а у Латыниной штук 30 первоклассных романов и еще пять под псевдонимами — иными словами, есть люди, пишущие больше и лучше меня, их просто множество, другое дело, что, вообще, человек, много работающий, в России почему-то всегда подозрителен: даже не знаю, почему. Кстати, в мире это тоже присутствует, но в меньшей степени. Вы же в курсе, что Стивена Кинга коллеги просто ненавидят, и когда этот неисчерпаемый американский писатель очередной выпускает роман, злорадствуют: «У Стива кризис. Две недели уже ничего — вот катастрофа!». Ну не любят людей много пишущих — правильно...

— ...говорят, у них есть литературные негры...

- (Хмыкает). Или негры, или еще что-то...

— А у вас таковые, простите, есть?

— Нет (машет рукой), я очень мало пишу — роман в два года, так где вы, при наших-то гонорарах, найдете на негров деньги...

— ...да еще в Москве...

— Дело даже не в этом, а в иллюзии многописания, которую производит сегодня большинство более-менее активных журналистов. К их числу я мог бы отнести почти всех «известинцев», большинство авторов «Комсомолки», родной «Собеседник», слава Богу, книжки выпускает исправно. Вся эта иллюзия от какой-то всеобщей расслабленности происходит, но, ребята, вспомните Ивана Франко: он 60 лет прожил и 100 томов написал... 

— Или Александра Дюма...

— ...за 68 лет — 300 томов, Льва Толстого: 82 года — 90 томов. Это на самом деле норма — я уж не говорю про людей, которых жизнь, казалось бы, так била, что вообще непонятно, как им удалось хоть строчку потомкам оставить. Возьмите Шевченко, у которого произведений все-таки на 12 полновесных томов набирается, — значит, надо как-то себя подхлестывать, а не других окорачивать.

— Вы столько пишете, а что-нибудь, кроме собственных творений, читать успеваете?

— Ну да — это моя работа, и, кстати, себя я не перечитываю. Нет, возвращаюсь, конечно, к готовому тексту при редактировании, при переиздании, но, в принципе, стараюсь себя не перечитывать, потому что это всегда очень огорчительно.

— Кого в настоящий момент вы читаете?

— Перечислю последнее. За вчерашний день, например, прочел роман Сережи Фомина «Дети пустоты», который на рецензию мне прислали, перед этим «Толстого-Американца» Михаила Филина в серии «ЖЗЛ», потому что о нем сценарий пишу, а до него, насколько я помню, были 30 ученических сочинений о «Мертвых душах» (приходится это делать — у нас в школе, где я литературу преподаю, заканчивается учебный год). Я читающий человек, причем должен сказать, что самым интересным из этого перечня был, конечно, «Толстой-Американец», а на втором месте ученические сочинения.

— Любимый писатель сегодня у вас есть?

— Их много. На первом месте в этом ряду продолжает оставаться, наверное, Александр Житинский — он гениальный прозаик, и новый его роман «Плывун», который сейчас выходит, по-моему, абсолютный шедевр. Люблю Валерия Попова и, естественно, все, что он делает, очень нравится мне Фридрих Горенштейн покойный, и я горько жалею о том, что в «ПРОЗАиКе» мы никак не  можем издать его последние книги. 
Есть возможность выпустить роман-пьесу «На крестцах», но правообладатели дорого 
просят, а таких денег у нас, к сожалению, нет. По-прежнему очень люблю Юрия Трифонова, а давеча, давая детям в 11 классе «В круге первом», я снова его перечел и должен сказать, что это роман выдающийся. Думаю, мы долго еще будем Солженицына истолковывать — он глубже, чем наше время, интереснее.


«Я ГЛУБОЧАЙШИМ ОБРАЗОМ УБЕЖДЕН, ЧТО ПОСЛЕДНЯЯ ГАЗЕТА ЕЩЕ НАПИШЕТ О ЗАКРЫТИИ ПОСЛЕДНЕГО ТЕЛЕКАНАЛА»

— Классика, на ваш взгляд, медленно умирает или она жива?

— Вы знаете, тут как раз интересная вышла штука. Я, если честно, думал, что угасает — не то чтобы умирает, а перестает быть горячо воспринимаема, чему множество есть примеров. Вот я очень люблю Шатобриана, допустим, но он все-таки отошел, отплыл на какой-то льдине, обожаю, допустим, Джейн Остин, но она тоже отъехала, а русская классика не уезжает, потому что наша родимая реальность законсервировалась в таких формах, что и Капнист вполне актуален, и Фонвизина читаешь, словно вчерашнего. Больше того: давеча я давал детям «Ревизора» — у нас был «суд» над Хлестаковым и над Городничим, и поразился тому, насколько это актуальная пьеса — ну, абсолютно вчера написанная. Все персонажи те же, и я всегда буду устраивать над «Ревизором» суды, потому что это всем интересно. Дети говорят: «А поставьте себя на место Городничего — вы могли бы управлять иначе?», и я понимаю — нет, не мог бы.

— Островский тоже абсолютно актуален, правда?

— Совершенно правильно Константин Райкин сказал, что из современных драматургов Островский на первом месте — особенно с тех пор, как в Россию вернулись такие приметы времени, как банк, банкротство, замужество за генералом богатым.

— Что с российским телевидением сейчас происходит?

— Не знаю — просто у меня дома телевизора нет. Есть компьютер, по которому я смотрю кино, есть Skype, по которому с друзьями общаюсь, а «ящик» мне совершенно не нужен, потому что зачем? Кстати, дети первое время роптали, а потом как-то успокоились: я приношу им в большом количестве фильмы — всякие научпопы, классику, и этого им достаточно.

— Счастливый вы человек — без телевизора живете...

— Хм, а что вам мешает устроить себе такое же счастье?

— Сегодня многие в мире, в частности, в Соединенных Штатах, говорят, что у газет будущего нет, а вы как считаете?

— Месяц назад я приехал из Штатов — там периодику активно читают...

— ...но тиражи падают катастрофически...

— Да, падают, а число сетевых подписчиков растет, и я глубочайшим образом убежден, что последняя газета еще напишет о закрытии последнего телеканала. Пресса переживет все, особенно в России, где это такая антропная, человекоудобная вещь, ведь из газеты массу штук можно сделать. Я, например, как постоянный дачник знаю, что с ее помощью разжигается костер или печка...

— ...да и в туалет пол-России с ней ходит...


— Хрен с ним, с туалетом, — это, говорят, как раз очень вредно, но как удобно шапочку из нее делать, да? А кто не слышал выражение «газета помогла», которое употребляется обычно, когда ее, родимую, расстилают и на ней воблу раскладывают? Ну и потом, ее ж почитать можно! Мы с другом недавно поехали в гости и обнаружили там на антресолях огромный архив газет 60-х годов — оторваться неделю не могли, понимаете? Это упоение было, поэтому правильно Мария Васильевна Розанова — дай Бог ей здоровья! — сказала: «Собирайте старые газеты!».

— Если бы вы еще журнал «Огонек» почитали за 50-е-60-е годы...

— Читаю, а как же! У нас на даче этого добра полно, весь чердак литературой забит, и я продолжаю настаивать на том, что газета — единственная примета времени. Если ее сегодня нельзя читать, через 10 лет это будет счастье, и недавняя выставка Оли Свибловой «Перестройка» в московском Доме фотографии продемонстрировала, что это самый интересный, самый живой экспонат: газета никогда не умрет!


«МОЯ ЖЕНА — ЭТО ТЯЖЕЛЫЙ СИБИРСКИЙ СЛУЧАЙ, ЗАТО НАДЕЖНЫЙ ТЫЛ И АБСОЛЮТНАЯ УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО В СЛУЧАЕ ЧЕГО НЕ СДАСТ»

— В своем статусе, при невероятной занятости и большом общественном звучании вы преподаете русский язык и литературу в школе — зачем это вам?

— Вообще-то, в вашем вопросе явное преувеличение налицо, потому что писатель — это не статус, а кличка довольно обидная...

— ...крест.

— Ну, не знаю — скорее уж, «ноль». В общем, ничего особенно хорошего в принадлежности к пишущему цеху нет, а в словесники я пошел, потому что всю жизнь мечтал преподавать в школе — все-таки учительский сын Бог знает в каком поколении. У нас в роду учителя с обеих сторон, у жены тоже, и вообще, я не вижу сейчас никаких более осмысленных занятий, к тому же разговоров более интересных, чем в учительской, ни в одной редакции давно, к сожалению, не веду.

— Если учителя хорошие...

— У нас они замечательные, хотя школа «Золотое сечение», где я литературу читаю, на общем московском фоне сравнительно недорогая. Вдобавок это же такая как бы тайная сеть, покрывающая Москву, а в значительной степени и Россию — словесники, историки хорошо своих коллег знают, бегают друг к другу на уроки и помимо этого много встречаются.

Вот я, например, в понедельник иду послушать одного знаменитого историка московского в «Интеллектуале» — в неплохой частной школе, в пятницу в «Марину» пойду: там пройдет семинар, где будут американский романтизм докладывать, и мне любопытно, как они это будут детям давать. Какое-то количество словесников приходит ко мне на того же Солженицына, потому что им интересно.

Сложилась некая тайная сеть, по-своему вполне масонская, которая собирается и думает, как бы спасти нам юное поколение (пусть это на чей-то взгляд и смешно), причем мы стараемся все-таки не превратиться с детьми в секту. Мы с ними тоже собираемся помимо школы за рюмкой чая, о чем-то беседуем, и это та среда, которая меня привлекает. Я, условно говоря, ее себе оптимизирую, а с кем мне еще общаться, как не с коллегами?

— В последнее время Михаил Задорнов не устает повторять, что молодое поколение пропадает, потому что ему навязана западная система образования, которая совершенно для неокрепших мозгов разрушительна...

— Нет, на самом деле, система Джона Дьюи — та, что лежит в основе американского образования, неплохая: она учит не помнить информацию, а знать, где ее взять. В свое время Лев Лосев (царствие ему небесное!) меня за это разагитировал, и ничего против я не имею.

Я тоже не заставляю, например, учить стихи наизусть, не даю длинных диктантов — считаю, что в идеале ребенок просто знать должен, где взять информацию и как ею воспользоваться, другое дело, что американская система сейчас тоже видоизменяется, на месте она не стоит. Я бывал у них в школах и университетах, многажды читал что-то сам и знаю, что уровень образования  современного американца на порядок превосходит уровень его сверстников в России. 

— Трагедия!..

— Да, безусловно, поэтому говорить, что американская система губит и разрушает...

— ...и тем более что они дураки...

— ...примитивные люди, больше не надо. Они выстроили себе систему прекрасную, и дай Бог им здоровья! — во всяком случае, до них нам еще расти и расти, тянуться и тянуться.

— Как вы думаете, в целом российская молодежь образованная или нет — есть на этот вопрос однозначный ответ?

— Видите ли, она все-таки очень дифференцированна, и, по моим эмпирическим данным, 10-15 процентов образованны лучше нас в свое время, а 80 — значительно хуже.

— Печально...

— Молодежь очень поляризованна, но это ведь неплохо, потому что 10 процентов всегда тащат за собой какое-то большинство, и в результате у них есть все шансы не отстать от прогресса.

— Вы общались с большим количеством умных, интеллигентных, продвинутых людей, у многих интервью брали — встречи с кем стали для вас незабываемыми?

— Если чисто по-человечески, то самое большое впечатление в жизни произвела на меня Новелла Матвеева (я ее научный ученик), да и вообще, в огромной степени поэты и писатели ленинградской школы: Нонна Слепакова, Александр Кушнер, Лев Лосев. Сюда же и Лев Мочалов относится, и Житинский, и Попов, и Битов, принадлежащий к ним, хотя и живущий в Москве. Кстати, и ленинградские живописцы того же времени: в наибольшей степени Ярослав Игоревич Крестовский, который моим любимым художником остается. Я глубоким стариком его знал, но все равно это был безусловный гений, беспримесный — очень горжусь  тем, что успел о нем написать. 

Из других людей... Ну Окуджава — конечно, Борис Гребенщиков — безусловно: это, вообще, такой луч света в темном царстве, и, кстати, очень большое впечатление произвела на меня собственная жена и как-то до сих пор продолжает его производить, что очень странно. 15 лет уже мы продолжаем страшно драться по большинству главных вопросов — религиозных, мировоззренческих, литературных: меня так раздражают некоторые ее взгляды...

— Ирина Лукьянова ведь тоже писатель...

— Ну да, и хороший. Постоянная необходимость как-то дорастать, соответствовать, чтобы не заскучала и все дела, — это, конечно, тяжелый сибирский случай, зато, понимаете, надежный тыл и абсолютная уверенность, что в случае чего не сдаст. Астафьев, который на меня тоже большое впечатление произвел, мне уже по первым ее рассказам сказал: «Эта баба тебе всегда поможет, но как она будет тебя пилить, какой бурав в тебя загонять!..». Его пророчество сбылось полностью — в людях Виктор Петрович понимал.


«ПРИРОДА ГЕНИЯ ПРОТИВОПОЛОЖНА ПРИРОДЕ ТАЛАНТА — ОНА НЕ ПРЕДПОЛАГАЕТ УМА, НО ПРЕДПОЛАГАЕТ ЗВЕРИНУЮ ИНТУИЦИЮ»

— Ленин — кажется, в письме к Горькому — утверждал в свое время, что интеллигенция — это не мозг нации, а говно...

— Да, писал, скотина такая.

— Интеллигентных людей вы вообще в жизни видели?

— Очень много, и больше вам скажу: мне вообще кажется, что тот, кто обзывает интеллигенцию говном, сам в значительной степени говнюк, хотя все-таки я очень хорошо ко многим делам Ленина отношусь и считаю его первоклассным публицистом. Была в нем какая-то замечательная утопическая жилка, и вообще, есть что-то трогательное в том, чтобы в начале 20-х годов подписывать декреты о детских санаториях или о лечении борцов мирового пролетариата...

— ...в промежутках между массовыми убийствами...

— Ну, насчет убийств старался не один он и не лично. Там много всего было, Ульянов — фигура сложная, но его отношение к интеллигенции я не разделяю ни в какой степени хотя бы потому, что сам он интеллигент, и правильно Егор Яковлев говорил, что эта ненависть к прослойке имела у него, безусловно, характер самоненависти.

— На день рождения в прошлом году Виталий Алексеевич Коротич подарил мне уникальную книгу — не знаю, или вы с ней знакомы. В 34-м году после Первого съезда советских писателей была издана его стенограмма — и Коротич в 60-е годы обнаружил ее в Магадане, готовую к уничтожению, и банально украл...

— Ах, молодец!

— Я внимательно прочитал зубодробительные речи столпов, классиков советской литературы и пришел просто в ужас от того, какие люди пытались воспитывать в нас вкус, прививать гуманизм и так далее, — а что думаете об этом вы?

— Видите ли, уровень Союза советских писателей в 34-м году, конечно же, оставлял желать много лучшего, но на фоне перманентных «Брусков», «Цементов» и «Энергий»...

— ...панферовских...

— ...гладковских и даже горбатовских, что ни говорите, а определенное светлое пятно есть. Как бы мы ни относились к творчеству «попутчиков» и к явлению попутничества в целом, а все-таки до определенного момента, хотя и очень недолго, советская власть давала людям мощный творческий импульс — они попали в такое странное место, которое Бог посетил.

Советская литература 20-х годов примерно как нынешняя молодежь: на 90 процентов ужасна, но на оставшиеся 10 — гениальна, и если бы мы сегодня оказались современниками Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, просто должны были благодарить судьбу... Мандельштама я не называю, потому что его как раз за три месяца до закрытия съезда арестовали, но все равно средний срез весьма неплохой. Вообще, интеллектуальное состояние общества в России всегда очень мало зависело от степени тирании, и, более того, первосортные тирании давали первоклассных интеллектуалов.

— Вызывали всплески...

— Да, а сейчас, например, когда общество никакое, без вектора, нет у него и интеллекта. Россия уж так устроена, что вектор ей необходим, независимо от того, противостоит она ему или с ним совпадает, — страна наша ценит, по большому счету, не идеологию, а масштаб эпохи, который в 34-м году был велик. Над всем великий ужас навис, и соответственно появилась великая литература, а сегодня эпоха, может, не столь ужасная, но абсолютно ничтожная, и в таком же ничтожестве пребывает большая часть страны.

— Солженицын хороший писатель?

— Гениальный, вопросов нет.

— Однозначно?

— Да, никаких сомнений! Напишите сначала что-нибудь подобное «Случаю на станции Кочетовка», а потом дискутировать будем, сопротивляться (правда, сначала была станция Кречетовка, но при публикации название, чтобы не было намека на известного автора, изменили). Гениальный Солженицын писатель, и я свои оценки на детях всегда проверяю. У меня есть абсолютно безупречный способ заставить класс слушать вот так (широко распахивает глаза): я зачитываю главу «Улыбка Будды» из романа «В круге первом», где, помните, госпожа Рузвельт посещает тюрьму — они ржут как не в себе.

Александр Исаевич был гениальный сатирик, первоклассный публицист и, естественно, очень сильный психолог: я до сих пор считаю, что финал «Ракового корпуса» с посещением зоопарка — лучшая русская проза 60-х годов. Ну, может, только Трифонов и Аксенов с ним сопоставимы, а остальные на 11-м каком-то месте.

Он великий писатель, написавший очень много глупостей, потому что природа гения противоположна природе таланта — она не предполагает ума, но предполагает звериную интуицию. У Солженицына много плохих текстов, но у всех гениев их полно, кроме, может быть, Пушкина (и то мы не знаем, что бы в «Истории Петра» получилось)...

— ...и Чехова, наверное?

— Ой, у Чехова есть настолько слабые тексты, что просто ужас какой-то! Когда его ранние вещи читаешь, вообще непонятно, как он себя сделал, как к вершине привел — и глупостей у него дикое количество, и странные убеждения какие-то, а вместе с тем где он Бог, там Бог, поэтому я за то, чтобы великие ошибки и заблуждения ценить даже выше, чем великие прозрения, — не заблуждается только тот, кто не думает вообще.

(окончание следует)