Алексей Колобродов
Ворошиловград и Миргород: о романе Сергея Жадана «Ворошиловград»

Давно не бывал я в Донбассе,
Тянуло в родные края.
Туда, где доныне осталась в запасе
Шахтерская юность моя. –
была такая советская песня Никиты Богословского на стихи Николая Доризо. Ее проникновенно исполнял певец Юрий Богатиков, народный артист УССР.
Роман Сергея Жадана «Ворошиловград» (М.; Астрель, 2012), сильный без дураков, уже нашумевший, увенчанный премией Би-Би-Си «Книга года», - ровно об этом. Разве что шахтеров следовало бы заменить на «газовщиков», футболистов и цыган.
Герой «Ворошиловграда» - молодой человек Герман, занятый, по нынешнему обыкновению, какой-то мутной деятельностью в крупном городе, получает известие. Брат его, владелец заправки и автосервиса на трассе близ небольшого городка в Донбассе, без объяснений укатил в Амстердам (да-да, в подтексте рекламируется эта легкость необыкновенная перемещения из Украины в столицу европейского кайфа), и теперь с бизнесом надо что-то делать. Герман пытается, и всё заканчивается, в общем, хорошо.
Пафос основного конфликта почти есенинский – на малую родину Германа, половодье чувств и островок воспоминаний, наступает чужое каменное и стальное; брызжет новью на его поляны и луга. Шатается и скрипит патриархальный уклад. Правда, знаки несколько поменялись – заправка и сервис имеют определенное отношение к индустрии и технологиям; у корпорации же, воюющей с Германом и его компаньонами за землю, новь весьма архаичная, кукурузная. Колесо эволюционной, социальной сансары.
Кажется, пока никто из рецензентов не обратил внимание на прямую перекличку титлов – «Ворошиловград» и «Миргород». И очевидное противопоставление мирному городу военного поселения – фамилия многолетнего наркома обороны, первого красного офицера – символ советского милитаризма. Двусмысленный, конечно, у Жадана: не «ворошиловский стрелок», а клятва юных блатных – СэБэНэВэ. («Сука буду на века»; официальный вариант – «Советский боевой нарком Ворошилов»).
Жадан гоголевские реминисценции педалирует сознательно, а травестирует неосознанно. Он - эдакий Гоголь-хипстер, со страстью фотографирования всего и вся ручной мыльницей. Пусть с качеством проблемы, но схема зависания в соцсетях – «прикол + креатив» - реализуется с блеском.
Другое принципиальное отличие – угрюмая мистика Гоголя (наш ответ европейской готике), настоянная на закарпатских болотных туманах («Страшная месть», «Вий»), у Жадана оборачивается прирученным магическим реализмом. Даже не классического латиноамериканского, а постмодернового балканского извода, как будто ром смешали с ракией и разбавили до крепости бражки.
Оптика Жадана размыта, пластика приблизительна, мотор и мясо сюжета – вечная дорога с экзотическими приключениями и персонажами – вполне умозрительны. Равно как футбольный «матч смерти» - сюжетный контрапункт первой части, трудовые будни автосервиса, стрелка и разборка, любовь с прекрасными взрослыми женщинами (тут явственней всего проявляется инфантилизм, вообще присущий этому роману).
Сергей пишет о футболе – и не дотягивает даже до уровня среднего комментатора, не говоря о шедеврах русской футбольной прозы; команда покойников – по замыслу беспокойных и героических – чисто тинейджерская массовка, утренник в седьмом классе. Секс – как вялая сцена в арт-хаусном фильме, хорошо, хоть без непристойных укрупнений.
Возможно, впрочем, что по-украински (на русский «Ворошиловоград» переведен З. Баблояном) оно выглядит куда как вкусно и сочно. Однако есть подозрение, будто «Ворошиловград» как раз проигрывает в оригинале – сдается мне, на русском имитировать полнокровие как-то проще, а врать сподручней. Молодые языки приспособлены для имитации меньше.
В хипстерском запале погони за приколом-креативом Жадан грешит не против реальности, шут бы с ней, но против художественной правды. Бэкграунд одного из персонажей:
«Сам Коча всё больше пил, и развал страны прошел мимо его внимания. В конце восьмидесятых, когда в городе появился серийный убийца, власть и правоохранительные органы подозревали Кочу. Однако арестовать его не отважились, потому что просто боялись. Соседи тоже были уверены, что это Коча насилует звездными душистыми ночами работниц молокозавода, протыкая их после этого острым металлическим предметом. Мужчины его за это уважали, женщинам он нравился».
Ну, объясните мне, в каком макондо возможно столь нежное отношение к маньяку? Оно понятно: хотелось, так сказать, смешать пласты, ведь и Маяковский с Хармсом любили смотреть, как умирают дети, которые гадость. Однако коктейльное дело знает не только кубу-либре, но и мед с дегтем – и сей микс еще не самый рвотный.
Тем не менее, я с порога назвал «Ворошиловград» сильным романом, хотя стоит некоторых трудов обозначить главное его достоинство. Пожалуй, оно в цельной и яркой ностальгической мелодии, знакомой, но привязчивой, как донбасская песня Богословского-Доризо-Богатикова, равно как ее предшественница про курганы темные. В ощущении неразрывности связи времен, в магнитной аномалии не оставленной Господом родины. Именно поэтому не возникает вопросов, когда Герман из случайного гостя на этом празднике жизни без всяких романов воспитания превращается в крепкого туземного авторитета. Футбольное правило – в родном доме и стены, и цыгане, и шунды, и мертвецы…
Возможно, этот мотив если не противоположен, то не магистрален авторскому замыслу. Сергей Жадан – звезда явления под названием українська сучасна література (т. е. современная украинская литература), и в этом статусе вроде бы должен быть чужд имперской ностальгии. Но статусы хороши в соцсетях, а не в прозе.
P.S. Надо сказать, что гоголевская закваска у писателей Украины (или авторов украинского происхождения) – отдельный и большой сюжет. Если российская проза вышла из шинели, то украинская сучасна – из Миргорода.
Сектантский боевик «Библиотекарь» Михаила Елизарова – это же «Тарас Бульба» - возьмем даже бряцающие арсеналы, драматургию батальных сцен, идеалы Веры и Братства, за которые и жизни не жалко, линию воюющих вместе и по разные стороны отцов и детей…
В «Книге Греха» Платона Беседина и в главном ее герое, которого так и кличут Грех, за всеми достоевскими наворотами, нет-нет, да и откроются искаженные смертной мукой черты Колдуна из «Страшной мести».
Украинский код да винчи – роман киевлянина Алексея Никитина «Маджонг», выдвинутый в этом году на Нацбест – и вовсе ставит Гоголя в центр фабульной схемы.
Татуированные демоны Адольфыча тащат по своим роуд-муви сонного Вия вечных девяностых.
В Миргород под именем Ворошиловграда всё это сумел собрать Сергей Жадан, пожертвовав, впрочем, совсем немногим – самим Гоголем.

http://www.promegalit.ru/publics.php?id=6022