Страницы советской классики. Николай Асеев

Н. Н. Асеев родился 28 июня (10 июля) 1889 года в городе Льгове (ныне Курской области) в семье страхового агента Николая Николаевича Штальбаума. Мать поэта Елена Николаевна, урождённая Пинская, умерла молодой, когда мальчику ещё не было 8 лет. Отец вскоре женился вторично. Детские годы провёл в доме у деда, Николая Павловича Пинского, заядлого охотника и рыболова, любителя народных песен и сказок и замечательного рассказчика. Бабка Варвара Степановна Пинская была в молодости крепостной, выкуплена из неволи дедом, влюбившимся в неё во время одного из своих охотничьих скитаний. Она много помнила из быта старой деревни.

Мальчик был отдан в Курское реальное училище, которое окончил в 1909 году. Затем учился на экономическом отделении в Московском коммерческом институте (1909—1912) и на филологических факультетах Московского и Харьковского университетов. В 1915 году призван в армию и попадает на австрийский фронт. В сентябре 1917 года он избран в полковой Совет солдатских депутатов и вместе с эшелоном раненых сибиряков отправляется в Иркутск. Во время Гражданской войны оказался на Дальнем Востоке. Заведовал биржей труда, затем работал в местной газете, сначала выпускающим, позже в качестве фельетониста.

В 1920 году вызван в Москву телеграммой А. В. Луначарского. Участник группы «Творчество» вместе с С. М. Третьяковым, Д. Д. Бурлюком, Н. Ф. Чужаком. В 1922 году приехал в Москву. Один из лидеров групп ЛЕФ (1923—1928) и РЕФ (1929—1930). С 1931 года и до своей кончины жил в «Доме писательского кооператива» в Камергерском переулке, о чём напоминает установленная на здании мемориальная доска. В годы войны, как невоеннобязанный по возрасту, находился в эвакуации в Чистополе.

Активно помогал выдвижению молодых поэтов в период хрущёвской «оттепели». Сохранились его письма Виктору Сосноре[3], написанные незадолго до смерти. Письма полны живого участия в творческой карьере молодого поэта.

Н. Н. Асеев умер 16 июля 1963 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 6).

В честь поэта названа улица Асеева в Москве. Курская областная научная библиотека и одна из улиц Курска носят имя Асеева. В городе Льгове действует литературно-мемориальный музей поэта, его именем названа улица.

Простые строки

Я не могу без тебя жить!

Мне и в дожди без тебя - сушь,

Мне и в жару без тебя - стыть.

Мне без тебя и Москва - глушь.

Мне без тебя каждый час - с год,

Если бы время мельчить, дробя;

Мне даже синий небесный свод

Кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать -

Слабость друзей, силу врагов;

Я ничего не хочу ждать,

Кроме твоих драгоценных шагов.

1960

Синие гусары

1

Раненым медведем

мороз дерет.

Санки по Фонтанке

летят вперед.

Полоз остер -

полосатит снег.

Чьи это там

голоса и смех?

- Руку на сердце

свое положа,

я тебе скажу:

- Ты не тронь палаша!

Силе такой

становись поперек,

ты б хоть других-

не себя - поберег!

2

Белыми копытами

лед колотя,

тени по Литейному

дальше летят.

- Я тебе отвечу,

друг дорогой,

Гибель не страшная

в петле тугой!

Позорней и гибельней

в рабстве таком

голову выбелив,

стать стариком.

Пора нам состукнуть

клинок о клинок:

в свободу - сердце

мое влюблено.

3

Розовые губы,

витой чубук,

синие гусары -

пытай судьбу!

Вот они, не сгинув,

не умирав,

снова

собираются

в номерах.

Скинуты ментики,

ночь глубока,

ну-ка, запеньте-ка

полный бокал!

Нальем и осушим

и станем трезвей:

- За Южное братство,

за юных друзей.

4

Глухие гитары,

высокая речь...

Кого им бояться

и что им беречь?

В них страсть закипает,

как в пене стакан:

впервые читаются

строфы "Цыган".

Тени по Литейному

летят назад.

Брови из-под кивера

дворцам грозят.

Кончена беседа,

гони коней,

утро вечера

мудреней.

5

Что ж это,

что ж это,

что ж это за песнь?

Голову на руки

белые свесь.

Тихие гитары,

стыньте, дрожа:

синие гусары

под снегом лежат!

Декабрь 1925

Работа

Ай, дабль, даблью.

Блеск домн. Стоп! Лью!

Дан кран — блеск, шип,

пар, вверх пляши!

Глуши котлы,

к стене отхлынь.

Формовщик, день,—

консервы где?

Тень. Стан. Ремень,

устань греметь.

Пот — кап, кап с плеч,

к воде б прилечь.

Смугл — гол, блеск — бег,

дых, дых — тепл мех.

У рук пристыл —

шуруй пласты!

Медь — мельк в глазах.

Гремит гроза:

Стоп! Сталь! Стоп! Лью!

Ай, дабль, даблью!!!

Примечание: I.W.W. (Industrial Workers of the World), «Индустриальные рабочие мира» - профсоюзная организация США, созданная в 1905 г.

1923

* * *

Вещи — для всего народа,

строки — на размер страны,

вровень звездам небосвода,

в разворот морской волны.

И стихи должны такие

быть, чтоб взлет, а не шажки,

чтоб сказали: «Вот — стихия»,

а не просто: «Вот — стишки».

1947

Надежда

Насилье родит насилье,

и ложь умножает ложь;

когда нас берут за горло,

естественно взяться за нож.

Но нож объявлять святыней

и, вглядываясь в лезвие,

начать находить отныне

лишь в нем отраженье свое,—

нет, этого я не сумею,

и этого я не смогу:

от ярости онемею,

но в ярости не солгу!

Убийство зовет убийство,

но нечего утверждать,

что резаться и рубиться —

великая благодать.

У всех, увлеченных боем,

надежда горит в любом:

мы руки от крови отмоем,

и грязь с лица отскребем,

и станем людьми, как прежде,

не в ярости до кости!

И этой одной надежде

на смертный рубеж вести.

1943

Небо

Небо — как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

словно обломки какого-то храма,

ниспровергнутого в бездну веков!

Это, наверно, был храм поэзии:

яркое чувство, дерзкая мысль;

только его над землею подвесили

в недосягаемо дальнюю высь.

Небо — как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

только пустая воздушная яма

для неразборчивых знатоков!

1956

* * *

Глаза насмешливые

сужая,

сидишь и смотришь,

совсем чужая,

совсем чужая,

совсем другая,

мне не родная,

не дорогая;

с иною жизнью,

с другой,

иною

судьбой

и песней

за спиною;

чужие фразы,

чужие взоры,

чужие дни

и разговоры;

чужие губы,

чужие плечи

сроднить и сблизить

нельзя и нечем;

чужие вспышки

внезапной спеси,

чужие в сердце

обрывки песен.

Сиди ж и слушай,

глаза сужая,

совсем далёкая,

совсем чужая,

совсем иная,

совсем другая,

мне не родная,

не дорогая.

Глядя в небеса

Как лед облака, как лед облака,

как битый лед облака,

и синь далека, и синь высока,

за ними — синь глубока;

Летят облака, как битый лед,

весенний колотый лед,

и синь сквозит, высока, далека,

сквозь медленный их полет;

Летят облака, летят облака,

как в мелких осколках лед,

и синь холодна, и синь далека,

сквозит и холодом льнет;

И вот облака превращаются в лен,

и лед истончается в лен,

и лед и лен уже отдален,

и снова синь небосклон!

1949

Двое идут

Кружится, мчится Земшар —

в зоне огня.

Возле меня бег пар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь начинает свой сказ

с азов.

Двое идут — шаг в шаг,

дух в дух;

трепет в сердцах, лепет в ушах

их двух.

Этот мальчонка был год назад

безус;

нынче глаза его жаром горят

безумств.

Эта девчурка играла вчера

с мячом;

нынче плечо ей равнять пора

с плечом.

Первый снежок, первый дружок

двойник.

Как он взглянул — будто ожог

проник!

Снег, а вокруг них — соловьи,

перепела;

пальцы его в пальцы свои

переплела.

Стелят не сумерки, а васильки

им путь,

и не снежинки, а мотыльки —

на грудь.

«Не зазнобила бы без привычки

ты рук!»

Их, согревая без рукавички,

сжал друг.

«Ну и тихоня, ну и чудила,

тем — люб!

Как бы с тобою не застудила

я губ!»

Кружится, вьется Земшар,

все изменя.

Возле меня щек жар,

возле меня,

возле меня блеск глаз

губ зов,

жизнь повторяет давний рассказ

с азов!

1950

* * *

Еще и осени не близко,

еще и свет гореть - не связан,

а я прочел тоски записку,

потерянную желтым вязом.

Не уроню такого взора,

который - прах, который - шорох.

Я не хочу земного сора,

я никогда не встречу сорок.

Когда ж зевнет над нами осень,

я подожгу над миром косы,

я посажу в твои зеницы

такие синие синицы!

1919

* * *

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков...

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синюю полу гая

ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой —

всё равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрью.

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой — зову так,

что изорвано небо в клочья.

1916

Золотые шары

Приход докучливой поры...

И на дороги

упали желтые шары

прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов

пригнут тревоги:

они падут в конце концов

прохожим в ноги.

1956

* * *

Мозг извилист, как грецкий орех,

когда снята с него скорлупа;

с тростником пересохнувших рек

схожи кисти рук и стопа...

Мы росли, когда день наш возник,

когда волны взрывали песок;

мы взошли, как орех и тростник,

и гордились, что день наш высок.

Обнажи этот мозг, покажи,

что ты не был безмолвен и хром,

когда в мире сверкали ножи

и свирепствовал пушечный гром.

Докажи, что слова — не вода,

времена — не иссохший песок,

что высокая зрелость плода

в человечий вместилась висок.

Чтобы голос остался твой цел,

пусть он станет отзывчивей всех,

чтобы ветер в костях твоих пел,

как в дыханье — тростник и орех.

1956

* * *

Мы пили песни, ели зори

и мясо будущих времен. А вы -

с ненужной хитростью во взоре

сплошные темные Семеновы.

Пусть краб - летописец поэм,

пусть ветер - вишневый и вешний.

«А я его смачно поем,

пурпурные выломав клешни!»

Привязанные к колесу

влачащихся дней и событий,

чем бить вас больней по лицу,

привыкших ко всякой обиде?

О, если бы ветер Венеции,

в сплошной превратившийся вихрь,

сорвав человечий венец их,

унес бы и головы их!

О, если б немая кета

(не так же народ этот нем ли?)

с лотков, превратившись в кита,

плечом покачнула бы землю!

Окончатся праздные дни...

И там, где титаны и хаос,

смеясь, ради дальней родни,

прощу и помилую я вас.

Привязанных же к колесу,

прильнувших к легенде о Хаме,-

чем бить вас больней по лицу,

как только не злыми стихами?!

1919

Откровение

Тот, кто перед тобой ник,

запевши твоей свирелью,

был такой же разбойник,

тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий,

свой гнев теперь на него лью,

чтоб божьи холеные уши

рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете,

но я — перед ним ведь нищий.

Я годы собрал из меди,

а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно,

хотя б в предсмертном хрипе,

как желты в Сити соверены,—

я море бы глоткой выпил.

А если его избранник

окажется среди прочих,

как из-под лохмотьев рваных,

мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье,

кричу, что перед тобой ник

душистой робкой сиренью

тебя не узнавший разбойник.

1916

Песнь о Гарсиа Лорке

Почему ж ты, Испания,

в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку

увели для расстрела?

Андалузия знала

и Валенсия знала,-

Что ж земля

под ногами убийц не стонала?!

Что ж вы руки скрестили

и губы вы сжали,

когда песню родную

на смерть провожали?!

Увели не к стене его,

не на площадь,-

увели, обманув,

к апельсиновой роще.

Шел он гордо,

срывая в пути апельсины

и бросая с размаху

в пруды и трясины;

те плоды

под луною

в воде золотели

и на дно не спускались,

и тонуть не хотели.

Будто с неба срывал

и кидал он планеты,-

так всегда перед смертью

поступают поэты.

Но пруды высыхали,

и плоды увядали,

и следы от походки его

пропадали.

А жандармы сидели,

лимонад попивая

и слова его песен

про себя напевая.