Анатолий Жигулин (1930-2000)


Отец
В серый дом моего вызывали отца.
И гудели слова тяжелее свинца.

И давился от злости упрямый майор.
Было каждое слово не слово - топор.

- Враг народа твой сын! Отрекись от него!
Мы расшлёпаем скоро сынка твоего!..

Но поднялся со стула мой старый отец.
И в глазах его честных был тоже - свинец.

- Я не верю! - сказал он, листок отстраня. -
Если сын виноват - расстреляйте меня.

Поэзия
И. Н.
Стоят дубы задумчивы, тихи.
По жёлтой просеке уходит лето.
Ты мне читаешь грустные стихи
Какого-то салонного поэта.

О том, как где-то в городе пустом
На мёрзлых стёклах тает чья-то нежность...
А мы в лесу, в решнике густом,
Вдыхаем жадно утреннюю свежесть.

Я не люблю бескровные слова,
Холодные, искусственные строки.
Зачем они, когда шуршит трава,
Поют синицы и трещат сороки?

Взгляни вокруг! Открой свои глаза,
Зелёные нетающие льдинки.
Большая золотая стрекоза
Качается на тонкой камышинке...

Поэзия! Она всегда - жива.
Ей чужды стёкол мёртвые узоры.
Она растёт и дышит, как листва,
Как гордая осока на озёрах.

Ей тесен мир условной бахромы
И вздохов у замёрзшего оконца...
Поэзия - она живёт, как мы.
Она не может без любви и солнца!

Эпоха
Что говорить. Конечно, это плохо,
Что жить пришлось от воли далеко.
А где-то рядом гулко шла эпоха.
Без нас ей было очень нелегко.

Одетые в казённые бушлаты,
Гадали мы за стенами тюрьмы:
Она ли перед нами виновата,
А, может, больше виноваты мы?..

Но вот опять весёлая столица
Горит над нами звёздами огней.
И всё, конечно, может повториться.
Но мы теперь во много раз умней.

Мне говорят:
«Поэт, поглубже мысли!
И тень,
И свет эпохи передай!»
И под своим расплывчатым «осмысли»
Упрямо понимают: «оправдай».

Я не могу оправдывать утраты,
И есть одна
особенная боль:
Мы сами были в чём-то виноваты,
Мы сами где-то
Проиграли
Бой.

***
Г. К.
Горят сырые листья,
И вьётся горький дым.
В саду, пустом и мглистом,
Он кажется седым.

В молчанье нелюдимом
Я думаю о дне,
Когда растаю дымом
В холодной тишине.

Листок заледенелый
Качается, шурша...
Уже почти сгорела,
Обуглилась душа...

Не будет продолженья
В растаявшем дыму.
И нету утешенья
Раздумью моему.

***
О, жизнь! Я всё тебе прощаю.
И давний голод в недород,
И что увлёк меня, вращая,
Большой войны круговорот.

Прощаю бед твоих безмерность -
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и любви.

Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я всё-таки прощу.

И только с тем, что вечно стынуть
Придётся где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, -
Не примирюсь я никогда.

***
Заколоченные дачи.
Дятел будит тишину.
Талым снегом сосны плачут,
Чуют близкую весну.

И идёт со мной Татьяна
И о чём-то говорит.
Это весело и странно
Называется - «кадрит».

Эх, Татьяна! Хвостик рыжий,
Чёлка лисьего огня.
Ни черта не закадришь ты
Волка старого - меня.

Это всё когда-то было:
И ресницы и глаза.
Это всё, как прежде, мило.
Жаль, что вечно так нельзя.

Жаль берёзу, ту, чьё семя
Пало в снежную постель...
Жаль, что время, время, время
Разбивается в капель.

***
И пусть была лишь одурь пьяная,
Пусть вовсе не было любви -
Возникло тонкое и странное,
Что не изучено людьми.

Неощутимое, невнятное,
Неразличимое почти,
Как та звезда голубоватая,
Едва мелькнувшая в ночи.

Её как будто бы и не было,
Но, догоревшая дотла,
В холодном мраке, в чёрной небыли
Она ведь всё-таки была.

1967
***
Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжёлого, злого похмелья.

Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый целительный холод...

Тяжелее струится вода.
Горизонт недалёк и прозрачен.
И полоскою тонкого льда
Тихий берег вдали обозначен.

А вокруг ни единой души.
И обрывы от инея белы.
И в заливе дрожат камыши,
Словно в сердце вонзённые стрелы.

***
Наконец пришло спокойствие.
Листья падают, шурша.
И рябиновыми гроздьями
Наслаждается душа.

Спит ручей за тонкой наледью,
Сонно, медленно струясь.
Между ним и давней памятью
Есть таинственная связь.

Сердце чувствует согласие
Свежих ран и дальних вех...
Снегири сидят на ясене,
Сыплют семечки на снег.

1968
***
О, Родина! В неярком блеске
Я взором трепетным ловлю
Твои просеки, перелески —
Всё, что без памяти люблю:

И шорох рощи белоствольной,
И синий дым в дали пустой,
И ржавый крест над колокольней,
И низкий холмик со звездой...

Мои обиды и прощенья
Сгорят, как старое жнивьё.
В тебе одной — и утешенье,
И исцеление моё.

1967
[2]
***
 А. Яшину 
Иду в полях. Куда — не знаю.
Межой хрустящею иду.
И всё о чём-то вспоминаю,
И всё чего-то не найду.

Наверно, я ищу рябину,
Степной обветренный дичок.
Вот подойду и сердце выну,
Повешу сердце на сучок.

И буду жить без слёз, без тягот.
Дроздов весёлая семья
Обрадуется цвету ягод,
А это просто — кровь моя.

Забытый случай
Забытый случай, дальний-дальний,
Мерцает в прошлом, как свеча...
В холодном БУРе на Центральном
Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.
Он был тринадцатым, подлец.
По части всяких провокаций
Ещё на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,
Он был «наседкой» среди нас.
Но вот пришёл конец терпенью,
Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,
Хвостом начавшего крутить,
Любой из нас одним ударом
Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,
Когда допрашивать начнут,
Его душили все двенадцать,
Тянули с двух сторон за жгут...

Нас «кум» допрашивал подробно,
Морил в «кондее» сколько мог,
Нас били бешено и злобно,
Но мы твердили: «Сам подох...»

И хоть отметки роковые
На шее видел мал и стар,
Врач записал: «Гипертония» -
В его последний формуляр.

И на погосте, под забором,
Где не росла трава с тех пор,
Он был земельным прокурором
Навечно принят под надзор...

Промчались годы, словно выстрел...
И в память тех далёких дней
Двенадцатая часть убийства
Лежит на совести моей.

Бурундук
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склонённой к воде лесине
Мы поймали бурундука.

По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.

А зверёк заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал: «Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».

- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты, рыжий какой шустряк!.. -
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принёс в барак.

Тосковал он сперва немножко,
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.

А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас - зека!..

Каждый сытым давненько не был,
Но до самых тёплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казённых своих пайков.

А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щёлк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.