Владимир Соколов (1928-1997)


* * *

Я не боюсь воскреснуть. Я боюсь,
Что будет слишком шумно. Потому
Я медленно стихи свои читаю.
Я оставляю паузы. Для шумов
Технических и прочих. Будет час,
И человек, похожий на меня,
Найдёт мою потрепанную книжку,
И я в душе грядущей оживу
На миг.
И в этом всё моё бессмертье.
Светлейте, птицы, зеленейте, травы,
Да упасёт вас время от потравы.
И нам другой совсем не надо славы,
Как только той, что будет.
Иногда.

* * *

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.


1948

* * *

Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.

Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.

Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто,
Не знает, что с тобой поделать.

1960

* * *
Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжём никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

Но знаешь, зелёные даты
Я помню не хуже других.
Черемуха... Май... Аттестаты.
Берёзы. Нет школ никаких...

* * *
Машук оплыл – туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.

В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.

Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.

1956

Муравей
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?

А он, упрямец, тащит
Её тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.

И думает, уставший
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей.

«Тащил, собой рискуя,
А вот, поди ж ты, смог.
Хорошую какую
Иголку приволок».

* * *

Мчатся тучи...
А. Пушкин

«Натали, Наталья, Ната...»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей божьего суда.

Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же
Надобе служил.

Есть прямое указанье,
Чтоб её нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт.

1965

* * *
Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.

Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетённо взгляд,
Я чувствую, что покраснею.

А если тяжкий снег идёт
И никому в метель не выйти,
Не прогуляться у ворот,
Мне хочется сказать: простите.

Но я хитрец. Я берегу
Сознание того, что рядом
На москворецком берегу
Есть дом её с крутым фасадом.

Она, не потупляя взгляд,
Когда метель недвижно ляжет,
Придёт ко мне и тихо скажет,
Что я ни в чём не виноват.

* * *
Поэзия, одна не знаешь ты,
В чем цель твоя конечная... Иначе
Ты проявила б все свои черты
Давным-давно. И ни одной не пряча.
Тебе твердит угрюмо: «Ты не та, –
Большой знаток. – Идёшь не в ногу с веком!»
А ты молчишь, задумавшись спроста:
Что происходит с этим человеком?

* * *
Паровик. Гудок его глухой.
Ночь. Платформа. Думы об одном.
Снег метался, тонкий и сухой,
Железнодорожным полотном.

Извивался в свете фонаря,
Шёл в порывах. Дрогнул паровик,
Белый дым, волнуясь и паря,
Снизу вверх окутал мост на миг.

Мост был выгнут через полотно.
Кто-то шёл по этому мосту.
Шёл незримо в клубах дыма, но
Сбоку луч вонзился в темноту.

И на дым летучий, на ничто
Пала человеческая тень.
Тень людская: кепка и пальто.
Дым качнулся, свет умчался в темь.

Паровик прогрохал под мостом,
Электричка встречная прошла.
И исчезла в воздухе пустом
Тень, что дымом поймана была.

Я не знал, что делать мне с тоской
О часах текучих... А кругом
Снег метался, тонкий и сухой,
Задыхался и бежал бегом.

Только я запомнил не его.
Свет и дым, и чью-то тень навек.
И не знал об этом ничего
Тот, мостом прошедший человек.

1959

* * *
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.

Они со мной ночуют
В моём селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.

Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.

И хорошо мне... В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.

1960

* * *
Безвестность – это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.

Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.

Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду...
А вот бесславье – это хуже.
Оно, как слава. На виду.

Венок
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви...
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.

Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.

Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поет за него.

Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб.

Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чём не скажу ему,
Я ни о чём не скажу.

Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.

1966

* * *
Что сердце! Оно по мне
Не этот комок в обрубках –
А бабушкин дом в весне,
Где притолока в зарубках.
И девушка, как ничья,
Стоящая в отдаленье.
И снег, и его ручья
Мерцательное биенье...

1967

* * *
Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.

Я все тебе отдал. И тело,
И душу – до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?

На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.

* * *
Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.

Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.

Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.

Потом подумай
о такой причуде:
все слёзы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою –
и в том оплаканном тобою
мире
жить в той же комнате
и в той квартире.

1967

Пейзаж с дорогой

Интеллигентной милой недотрогой
Сидела б дома возле мамы строгой
Задумав свой лесной пейзаж с дорогой.

Он целый год туманился во мне.
И в тишине. И в шуме. И во сне.
Я рассказал – ты тут как тут. С треногой.

Знай, чёрный ворон каркает в лесу.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Поскольку плохо, видимо, воспитан.
Сосну заденет, мглой веков пропитан,
Сосна роняет иглы и росу.

Огромный бор. Он нынче свеж и тёмен.
Поскольку ливень тоже был огромен,
Как ворон древен и как голубь чист.
А ты, мое любимое созданье,
Уже бежишь, не приходя в сознанье,
Когда к тебе осина тянет лист.

Стой, у рябины – ягоды в горсти.
Возьми. Знакомых дома угости.
Чёрт надоумил взять тебя с собой.
Да. Я влюблён в свою же ученицу.
И даже хоть сейчас готов жениться...
Какой, однако, всё же разнобой.

Столбы лучей сияют меж стволами.
Взлетает ворон, каркая над нами
Уже по-иностранному почти.
На «невермор» от злости переходит.
От чёрных крыл вершины так и ходят.
А ты дрожишь. Тебя волненье сводит.
Я понимаю, бог тебя прости.

Ты говоришь: а где пейзаж с дорогой?
Вот это всё и есть пейзаж с дорогой.
А впрочем, там, за выселкой убогой,
Есть электричка... Клумбы. И пути.

Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.
Гуляй. Но красок масляных не трогай.
Ширяет чёрный ворон над треногой
В художническом пристальном лесу.

Он чует запах, душами пропитан.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Качнет сосной, поскольку так воспитан,
Сосна уронит иглы и росу.

Ещё ты будешь счастлива, я знаю.
Смотри, как тянет просека лесная.
Её считать дорогою не след.
Вернусь сюда один. На склон пологий.
Под шум вершин. Я не собьюсь с дороги.
Я не скажу тебе, что весь секрет
В том, что дороги не было и нет.
Она пройдёт сквозь строй стволов – в итоге.
Просветом. Птицей... Мало ли примет?

1969

* * *
«Можно жить и в придуманном мире», –
Мне сказали. Но правда ли это?
Можно в мире? Как в греческом мифе?
Как в легенде? Как в шутке поэта?
Можно? Это не сложно. Ребёнку
На рассвете. На девичьем утре.
Но когда ты вдеваешь гребёнку
В настоящие взрослые кудри,
Но когда что-то кануло в шири,
А пороги лишь ветром обиты,
Можно ль плакать в придуманном мире
От придуманной горькой обиды?

Я себе хорошо представляю,
Как по детскому зову преданья,
Как по знаку мечты оставляю
Все мирские дела и свиданья
И вступаю в придуманный город,
В сад придуманный, милый до дрожи.
На придуманном озере гогот
Лебедей. Я придумал их тоже.
Я придумал и даль, и округу,
И подругу придумал, и брата,
И врага сочинил я, и друга...
Ты, конечно же, не виновата,
Но заметил я, душу очистив
От земного, приняв неземное,
Тень летит от придуманных листьев
На моё безысходно земное,
Где не может пока что по маю
Цвесть сухумская роза в Сибири...
Но не думайте, я понимаю,
Можно жить и в придуманном мире.

1961

* * *
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной... Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.

Должны быть большие сирени –
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.

И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.

1967

* * *
Я славы не искал, зачем огласка?
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнётся краска,
Сбежит со щёк, и где она – лови.

Он целый мир, казалось, приобрёл,
Но потерял товарищей немногих,
Зато нашёл ценителей нестрогих,
Их ослеплял незримый ореол.

Когда проходит, глаз с него не сводят,
Его же взгляд для них под стать лучу.
Но просто так, как раньше, не подходят,
Ну хоть бы кто-то хлопнул по плечу.

Уйти бы в лес, оставив пустяки,
Собрать минут рассыпанные звенья
И написать прекрасные стихи
О славе, столь похожей на забвенье.

* * *

М. Роговской

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
Оно так долго мучило
Своим непостоянством,
Что мне с ним жить наскучило,
Как дорожить тиранством.
Я так боялся сызмала
Остаться в жалком прахе.
Я делал всё. Но сызнова
Томился в том же страхе:
Бежит, бежит, не поймано,
Не повергаясь в трепет,
Что мне своей рукой оно
Лицо другое лепит.

Ты плачешь в поздней темени,
Что годы жизнь уводят?
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, –

Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдёт, а я останусь!

1971

* * *
Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.

Им не надо, чтоб я был иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.

Это страшно – всю жизнь ускользать,
Убегать, уходить от ответа.
Быть единственным – а написать
Совершенно другого поэта.

1973

* * *
Заручиться любовью немногих,
Отвечать перед ними тайком –
В свете сумерек мягких и строгих
Над белеющим черновиком.

Отказаться, отстать, отлучиться,
Проворонить... И странным путем
То увидеть, чему научиться
Невозможно, – что будет потом.
Лишь на миг. И в смиренную строчку
Неожиданность запечатлеть.
Горьковато-зелёную почку
Между пальцев зимой растереть.

1975

* * *
Она души не приняла.
А я старался. Так старался,
Что и свои забыл дела,
И без иной души остался.
Я говорю о ней: была.

Нехорошо. Она живая.
Она по-прежнему светла.
Она живёт, переживая,
Но – там, где я сгорел дотла,
С ней всё на свете забывая.
Я говорю о ней: была.

Она души не приняла.
Но это – малые дела
Среди дерзаний и сказаний.

Живи, да будет лик твой тих
И чист, как той весною ранней,
Среди оставшишся в живых
Воспоминаний...
Поминаний.

1971

* * *
Так был этот закат знаменит,
Что все галки – о нем, про него...
Нет, не могут стихи заменить
Ни тебя, ни меня, никого.

Ты ушла. Я остался один
С бесконечностью прожитых лет
И с одной из московских картин,
Прочно вбитой в оконный багет.

Так был этот закат знаменит,
Что все стекла, все крыши – к нему...
Нет, не могут стихи заменить
Настоящей любви никому.

1983

* * *
Что-нибудь о России?
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о себе.

Я среди зелени сада
И среди засухи рос.
Мне непонятна отрада
Ваших бумажных берёз.

Видел я, как выбивалась
Волга из малых болот.
Слышал, как песня певалась
И собиралась в поход.

Что-нибудь о России,
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о тебе.

© Владимир Соколов, 1948–1997.

© 45-я параллель, 2012.