Дж.Д.Сэлинджера (1919-2010)


Словом, началось это в субботу, когда шел футбольный матч с
Сэксонн-холлом. Считалось, что для Пэнси этот матч важней всего на свете.
Матч был финальный, и, если бы наша школа проиграла, нам всем полагалось
чуть ли не перевешаться с горя. Помню, в тот день, часов около трех, я
стоял черт знает где, на самой горе Томпсона, около дурацкой пушки,
которая там торчит, кажется, с самой войны за независимость. Оттуда видно
было все поле и как обе команды гоняют друг дружку из конца в конец.
Трибун я как следует разглядеть не мог, только слышал, как там орут. На
нашей стороне орали во всю глотку - собралась вся школа, кроме меня, - а
на их стороне что-то вякали: у приезжей команды народу всегда маловато.
На футбольных матчах всегда мало девчонок. Только старшеклассникам
разрешают их приводить. Гнусная школа, ничего не скажешь. А я люблю бывать
там, где вертятся девчонки, даже если они просто сидят, ни черта не
делают, только почесываются, носы вытирают или хихикают. Дочка нашего
директора, старика Термера, часто ходит на матчи, но не такая это
девчонка, чтоб по ней с ума сходить. Хотя в общем она ничего. Как-то я с
ней сидел рядом в автобусе, ехали из Эгерстауна и разговорились. Мне она
понравилась. Правда, нос у нее длинный, и ногти обкусаны до крови, и в
лифчик что-то подложено, чтоб торчало во все стороны, но ее почему-то
было жалко. Понравилось мне то, что она тебе не вкручивала, какой у нее
замечательный папаша. Наверно, сама знала, что он трепло несусветное.
Не пошел я на поле и забрался на гору, так как только что вернулся из
Нью-Йорка с командой фехтовальщиков. Я капитан этой вонючей команды.
Важная шишка. Поехали мы в Нью-Йорк на состязание со школой Мак-Берни.
Только состязание не состоялось. Я забыл рапиры, и костюмы, и вообще всю
эту петрушку в вагоне метро. Но я не совсем виноват. Приходилось все время
вскакивать, смотреть на схему, где нам выходить. Словом, вернулись мы в
Пэнси не к обеду, а уже в половине третьего. Ребята меня бойкотировали всю
дорогу. Даже смешно.
И еще я не пошел на футбол оттого, что собрался зайти к старику
Спенсеру, моему учителю истории, попрощаться перед отъездом. У него был
грипп, и я сообразил, что до начала рождественских каникул я его не увижу.
А он мне прислал записку, что хочет меня видеть до того, как я уеду домой,
Он знал, что я не вернусь.
Да, забыл сказать - меня вытурили из школы. После рождества мне уже
не надо было возвращаться, потому что я провалился по четырем предметам и
вообще не занимался и все такое. Меня сто раз предупреждали - старайся,
учись. А моих родителей среди четверти вызывали к старому Термеру, но я
все равно не занимался. Меня и вытурили. Они много кого выгоняют из Пэнси.
У них очень высокая академическая успеваемость, серьезно, очень высокая.
Словом, дело было в декабре, и холодно, как у ведьмы за пазухой,
особенно на этой треклятой горке. На мне была только куртка - ни перчаток,
ни черта. На прошлой неделе кто-то спер мое верблюжье пальто прямо из
комнаты, вместе с теплыми перчатками - они там и были, в кармане. В этой
школе полно жулья. У многих ребят родители богачи, но все равно там полно
жулья. Чем дороже школа, тем в ней больше ворюг. Словом, стоял я у этой
дурацкой пушки, чуть зад не отморозил. Но на матч я почти и не смотрел. А
стоял я там потому, что хотелось почувствовать, что я с этой школой
прощаюсь. Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю, но никогда и не думаю ни
про какое прощание. Я это ненавижу. Я не задумываюсь, грустно ли мне
уезжать, неприятно ли. Но когда я расстаюсь с каким-нибудь местом, мне
надо п о ч у в с т в о в а т ь, что я с ним действительно расстаюсь. А то
становится еще неприятней.
Мне повезло. Вдруг я вспомнил про одну штуку и сразу почувствовал,
что я отсюда уезжаю навсегда. Я вдруг вспомнил, как мы однажды, в октябре,
втроем - я, Роберт Тичнер и Пол Кембл - гоняли мяч перед учебным корпусом.
Они славные ребята, особенно Тичнер. Время шло к обеду, совсем стемнело,
но мы все гоняли мяч и гоняли. Стало уже совсем темно, мы и мяч-то почти
не видели, но ужасно не хотелось бросать. И все-таки пришлось. Наш учитель
биологии, мистер Зембизи, высунул голову из окна учебного корпуса и велел
идти в общежитие, одеваться к обеду. Как вспомнишь такую штуку, так сразу
почувствуешь: тебе ничего не стоит уехать отсюда навсегда, - у меня по
крайней мере почти всегда так бывает. И только я понял, что уезжаю
навсегда, я повернулся и побежал вниз с горы, прямо к дому старика
Спенсера. Он жил не при школе. Он жил на улице Энтони Уэйна.
Я бежал всю дорогу, до главного выхода, а потом переждал, пока не
отдышался. У меня дыхание короткое, по правде говоря. Во-первых, я курю,
как паровоз, то есть раньше курил. Тут, в санатории, заставили бросить. И
еще - я за прошлый год вырос на шесть с половиной дюймов. Наверно, от
этого я и заболел туберкулезом и попал сюда на проверку и на это дурацкое
лечение. А в общем я довольно здоровый.
Словом, как только я отдышался, я побежал через дорогу на улицу
Уэйна. Дорога вся обледенела до черта, и я чуть не грохнулся. Не знаю,
зачем я бежал, наверно, просто так. Когда я перебежал через дорогу, мне
вдруг показалось, что я исчез. День был какой-то сумасшедший, жуткий
холод, ни проблеска солнца, ничего, и казалось, стоит тебе пересечь
дорогу, как ты сразу исчезнешь навек.
Ух, и звонил же я в звонок, когда добежал до старика Спенсера!
Промерз я насквозь. Уши болели, пальцем пошевельнуть не мог. "Ну, скорей,
скорей!" - говорю чуть ли не вслух. - Открывайте!" Наконец старушка
Спенсер мне открыла. У них прислуги нет и вообще никого нет, они всегда
сами открывают двери. Денег у них в обрез.
- Холден! - сказала миссис Спенсер. - Как я рада тебя видеть! Входи,
милый! Ты, наверно, закоченел до смерти?
Мне кажется, она и вправду была рада меня видеть. Она меня любила. По
крайней мере, мне так казалось.
Я пулей влетел к ним в дом.
- Как вы поживаете, миссис Спенсер? - говорю. - Как здоровье мистера
Спенсера?
- Дай твою куртку, милый! - говорит она. Она и не слышала, что я
спросил про мистера Спенсера. Она была немножко глуховата.
Она повесила мою куртку в шкаф в прихожей, и я пригладил волосы
ладонью. Вообще я ношу короткий ежик, мне причесываться почти не
приходится.
- Как же вы живете, миссис Спенсер? - спрашиваю, но на этот раз
громче, чтобы она услыхала.
- Прекрасно, Холден. - Она закрыла шкаф в прихожей. - А ты-то как
живешь?
И я по ее голосу сразу понял: видно, старик Спенсер рассказал ей, что
меня выперли.
- Отлично, - говорю. - А как мистер Спенсер? Кончился у него грипп?
- Кончился? Холден, он себя ведет как... как не знаю кто!.. Он у
себя, милый, иди прямо к нему.




2


У них у каждого была своя комната. Лет им было под семьдесят, а то и
больше. И все-таки они получали удовольствие от жизни, хоть одной ногой и
стояли в могиле. Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том. Просто
я хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а если про него
слишком много думать, начинаешь удивляться - за каким чертом он еще живет.
Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе уронит мел,
так кому-нибудь с первой парты приходится нагибаться и подавать ему.
По-моему, это ужасно. Но если не слишком разбираться, а просто так
подумать, то выходит, что он вовсе не плохо живет. Например, один раз, в
воскресенье, когда он меня и еще нескольких других ребят угощал горячим
шоколадом, он нам показал потрепанное индейское одеяло - они с миссис
Спенсер купили его у какого-то индейца в Йеллоустонском парке. Видно было,
что старик Спенсер от этой покупки в восторге. Вы понимаете, о чем я?
Живет себе такой человек вроде старого Спенсера, из него уже песок
сыплется, а он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла.
Дверь к нему была открыта, но я все же постучался, просто из
вежливости. Я видел его - он сидел в большом кожаном кресле, закутанный в
то самое одеяло, про которое я говорил. Он обернулся, когда я постучал.
- Кто там? - заорал он. - Ты, Колфилд? Входи, мальчик, входи!
Он всегда орал дома, не то что в классе. На нервы действовало,
серьезно.
Только я вошел - и уже пожалел, зачем меня принесло. Он читал
"Атлантик мансли", и везде стояли какие-то пузырьки, пилюли, все пахло
каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще-то не слишком люблю больных.
И все казалось еще унылее оттого, что на старом Спенсере был ужасно
жалкий, потертый, старый халат - наверно, он его носил с самого рождения,
честное слово. Не люблю я стариков в пижамах или в халатах. Вечно у них
грудь наружу, все их старые ребра видны. И ноги жуткие. Видали стариков на
пляжах, какие у них ноги белые, безволосые?
- Здравствуйте, сэр! - говорю. - Я получил вашу записку. Спасибо вам
большое. - Он мне написал записку, чтобы я к нему зашел проститься перед
каникулами; знал, что я больше не вернусь. - Вы напрасно писали, я бы все
равно зашел попрощаться.
- Садись вон туда, мальчик, - сказал старый Спенсер. Он показал на
кровать.
Я сел на кровать.
- Как ваш грипп, сэр?
- Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше, пришлось бы
послать за доктором! - Старик сам себя рассмешил. Он стал хихикать, как
сумасшедший. Наконец отдышался и спросил: - А почему ты не на матче?
Кажется, сегодня финал?
- Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.
Господи, ну и постель! Настоящий камень!
Он вдруг напустил на себя страшную строгость - я знал, что так будет.
- Значит, ты уходишь от нас? - спрашивает.
- Да, сэр, похоже на то.
Тут он начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек столько
времени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого ли он качает
головой, что задумался, или просто потому, что он уже совсем старикашка и
ни хрена не понимает.
- А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что у
вас был долгий разговор.
- Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете часа два, если не
больше.
- Что же он тебе сказал?
- Ну... всякое. Что жизнь - это честная игра. И что надо играть по
правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не сказал. Все
насчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете.
- Но жизнь д е й с т в и т е л ь н о игра, мой мальчик, и играть
надо по правилам.
- Да, сэр. Знаю. Я все это знаю.
Тоже сравнили! Хороша игра! Попадешь в ту партию, где классные
игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть
на д р у г у ю сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра? Ни черта
похожего. Никакой игры не выйдет.
- А доктор Термер уже написал твоим родителям? - спросил старик
Спенсер.
- Нет, он собирается написать им в понедельник.
- А ты сам им ничего не сообщил?
- Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером, когда
приеду домой.
- Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?
- Как сказать... Рассердятся, наверно, - говорю. - Должно быть,
рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.
И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.
- Эх! - говорю. Это тоже привычка - говорить "Эх!" или "Ух ты!",
отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногда
веду себя совсем не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне
уже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не
больше. Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов и
два с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня
на одной стороне, справа, миллион седых волос. С самого детства. И
все-таки иногда я держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня все
говорят, особенно отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда
думают, что они тебя видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет,
когда тебя поучают - веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так,
будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни
черта они не замечают.
Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу.
Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец
туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что, кроме меня,
никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как ковыряют
в носу.
Потом он заговорил:
- Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когда
они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они
изумительные люди.
- Да, конечно. Они хорошие.
"Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когда
слышишь такие слова.
И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажет
что-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее.
Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинуть
его на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была в двух дюймах от
него, а он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал и
положить на кровать. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этой
комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. Вообще-то я не
возражаю, пусть говорит, но чтобы тебя отчитывали, а кругом воняло
лекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это уж
слишком. Не хотелось слушать.
Тут и началось.
- Что ты с собой делаешь, мальчик? - сказал старый Спенсер. Он
заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов
ты сдавал в этой четверти?
- Пять, сэр.
- Пять. А сколько завалил?
- Четыре. - Я поерзал на кровати. На такой жесткой кровати я еще
никогда в жизни не сидел. Английский я хорошо сдал, потому что я учил
Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе.
Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали сочинения.
Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.
- Я провалил тебя по истории, потому что ты совершенно ничего не
учил.
- Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать?
- Совершенно ничего не учил! - повторял он. Меня злит, когда люди
повторяют то, с чем ты с р а з у согласился. А он и в третий раз
повторил: - Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник
хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!
- Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю. Не хотелось
его обижать. Он был помешан на своей истории.
- Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя, с позволения
сказать, экзаменационная работа вон там, на полке. Сверху, на тетрадях.
Дай ее сюда, пожалуйста!
Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою тетрадку и
подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел на эту
бетонную кровать. Вы себе и представить не можете, как я жалел, что зашел
к нему проститься!
Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже.
- Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал
он. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебе
послушать, что ты написал?
- Да нет, сэр, не стоит, - говорю.
А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудь
сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.
- "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в
одной из северных областей Африки. Она, как известно, является самым
большим материком в восточном полушарии".
И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь. Свинство,
честное слово.
- "В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам.
Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные
составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица
не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще
бросает вызов современной науке двадцатого века".
Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его в эту
минуту.
- Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, - проговорил
он тем же ядовитым голосом. Никогда бы не подумал, что в таком древнем
старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку лично
мне, - добавил он.
- Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он хоть это
не читал вслух. Куда там - разве его остановишь! Из него прямо искры
сыпались!
"Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я
знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя Вы читаете
про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я все равно уже
провалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий вас
Х о л д е н К о л ф и л д".
Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так, будто
сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не прощу ему, что он прочитал эту
чушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово даю.
А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было неловко
меня проваливать.
- Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.
- Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он перестал называть меня
"мой мальчик", черт подери!
Он бросил мою тетрадку на кровать. Но, конечно, опять не попал.
Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил на "Атлантик мансли".
Вот еще, охота была поминутно нагибаться.
- А что бы ты сделал на моем месте? - спросил он. - Только говори
правду, мой мальчик.
Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня провалил.
Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно отсталый,
вообще кретин, что я сам на его месте поступил бы точно так же и что
многие не понимают, до чего трудно быть преподавателем. И все в таком
роде. Словом, наворачивал как надо.
Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,
а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в
Центральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а если
замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются
утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть,
подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто
улетают?
Все-таки у меня это хорошо выходит. Я хочу сказать, что я могу
наворачивать что попало старику Спенсеру, а сам в это время думаю про
уток. Занятно выходит. Но когда разговариваешь с преподавателем, думать
вообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает.
- Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик? Интересно
было бы знать. Весьма интересно.
- Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю. Хоть бы
он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно.
- Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в Хуттонской
школе, и в Элктон-хилле?
Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно.
- Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, - говорю. - Я не
проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.
- Разреши спросить - почему?
- Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще довольно
сложно.
Ужасно не хотелось рассказывать ему - что да как. Все равно он бы
ничего не понял. Не по его это части. А ушел я из Элктон-хилла главным
образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не
продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика
я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,
например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки всем родителям, которые
приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми
он одинаково здоровался - у некоторых ребят родители были попроще,
победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с родителями
моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать толстая или смешно
одета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки на нем
старомодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им два
пальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать с другими
родителями - полчаса разливается! Не выношу я этого. Злость берет. Так
злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.
Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все думал
об этом подлом Хаасе.
- Что вы сказали, сэр? - говорю.
- Но ты хоть о г о р ч е н, что тебе приходится покидать Пэнси?
- Да, конечно, немножко огорчен. Конечно... но все-таки не очень.
Наверно, до меня еще не дошло. Мне на это нужно время. Пока я больше
думаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин!
- Неужели ты совершенно не думаешь о своем будущем, мой мальчик?
- Нет, как не думать - думаю, конечно. - Я остановился. - Только не
очень часто. Не часто.
- Призадумаешься! - сказал старый Спенсер. - Потом призадумаешься,
когда будет поздно!
Мне стало неприятно. Зачем он так говорил - будто я уже умер? Ужасно
неприятно.
- Непременно подумаю, - говорю, - я подумаю.
- Как бы мне объяснить тебе, мальчик, вдолбить тебе в голову то, что
нужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь?
Видно было, что он действительно хотел мне помочь. По-настоящему. Но
мы с ним тянули в разные стороны - вот и все.
- Знаю, сэр, - говорю, - и спасибо вам большое. Честное слово, я
очень это ценю, правда!
Тут я встал с кровати. Ей-богу, я не мог бы просидеть на ней еще
десять минут даже под страхом смертной казни.
- К сожалению, мне пора! Надо забрать вещи из гимнастического зала, у
меня там масса вещей, а они мне понадобятся, Ей-богу, мне пора!
Он только посмотрел на меня и опять стал качать головой, и лицо у
него стало такое серьезное, грустное. Мне вдруг стало жалко его до
чертиков. Но не мог же я торчать у него весь век, да и тянули мы в разные
стороны. И вечно он бросал что-нибудь на кровать и промахивался, и этот
его жалкий халат, вся грудь видна, а тут еще пахнет гриппозными
лекарствами на весь дом.
- Знаете что, сэр, - говорю, - вы из-за меня не огорчайтесь. Не
стоит, честное слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, сами
знаете. У всех это бывает.
- Не знаю, мой мальчик, не знаю...
Ненавижу, когда так бормочут.
- Бывает, - говорю, - это со всеми бывает! Правда, сэр, не стоит вам
из-за меня огорчаться. - Я даже руку ему положил на плечо. - Не стоит! -
говорю.
- Не выпьешь ли чашку горячего шоколада на дорогу? Миссис Спенсер с
удовольствием...
- Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее попасть
в гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр. Огромное спасибо.
И тут мы стали жать друг другу руки. Все это чушь, конечно, но мне
почему-то сделалось ужасно грустно.
- Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно?
- Прощай, мой мальчик.
А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то заорал мне
вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал "Счастливого пути!". А может
быть, и нет. Надеюсь, что нет. Никогда я не стал бы орать вслед
"Счастливого пути!". Гнусная привычка, если вдуматься.