Владимир Губанов

Памяти российских моряков, погибших на подводной лодке «Комсомолец» 

На карте, где остров Медвежий,
 рука адмирала замрёт.
 Титана губительный скрежет
 кинжалом под сердце войдёт.

Нерусское море надёжно
 их чистые души хранит.
 Над ними сквозь снежное крошево
 лишь чайка заплачет навзрыд...

И это всех лучше расскажет
 мелодии рвущейся плач.
 Вивальди шестое адажио
 печальный играет скрипач.

Негромкие эти пассажи –
 так просто не скажешь, о чём, –
 в сердцах износившихся наших
 выводит дрожащим смычком.

На карте, где остров Медвежий,
 рука адмирала скользит.
 Последняя чья-то надежда –
 охрипшая чайка летит.

Штабные улягутся страсти.
 Безусый совсем морячок
 сломает на карте фломастер,
 рисуя особый значок...

Промокли улицы вечерние, 
но непогоде вопреки 
одной мелодии свечение 
не угасают огоньки. 

Они несут мотивчик давешний 
в оцепеневшие дворы 
под перламутровые клавиши 
пассажей уличной игры. 

Дома озябшие сутулятся, 
проулки тёмны и сыры, 
тебе же, барду этой улицы, 
другие видятся миры. 

Но за пустяшными беседами, 
своих не ведая путей, 
мы, осторожные, не следуем 
простой мелодии твоей. 

Помилуй, уличной симфонией 
надолго ли утешишь ты, 
безвестный баловень гармонии, 
среди обмана и вражды? 

Покуда мгла висит осенняя, 
какой, помилуй, нам резон 
услышать вестником спасения 
нелепый твой аккордеон? 

… Казалось, мир уже в агонии 
и потемнели небеса, 
а ты, возлюбленный гармонии, 
творишь такие чудеса! 

Забытой музыки свечению 
мирволят лики всех святых 
и повинуют нас учению 
волшебных клавишей твоих. 

Романс друзьям

Из той поры, где молодость на взлёте, 
 доверье рук, казалось, на века –
 из той поры на самой верхней ноте 
 пришло ко мне дыхание стиха.

Мы там, друзья, ещё неразделимы,
 там греет свет родного очага,
 но минет год – хотим иль не хотим мы – 
 нас позовут другие берега.

И не найти тепла рукопожатья, 
 ушедших лет беспечные миры, 
 где юных дев счастливые объятья 
 и до утра кипящие пиры.

И повернуть былое невозможно, 
 как талый снег поднять на небеса.
 Своих друзей я вижу еженощно, 
 как наяву, их слышу голоса.

Их голоса сливаются друг с другом, 
 они скорбят и клятвами частят… 
 Но не сомкнуть, как прежде, плечи кругом, 
 где наши кубки пенные кружат.

Покуда мы во сне лишь различимы, 
 судьба, сведи нас, встречи не порушь
 и вознеси над грустью той причины, 
 что развела орбиты наших душ.

Юный апрель 

Солнце с утра светит, как по заказу.
 Бьются сердца, ожиданий полны.
 Что он сулит, отгадаешь не сразу –
 юный апрель в окоёме весны.

Всё ничего, но душа не на месте.
 Кажется, зря уплывают часы.
 Ты погоди, прогуляемся вместе,
 юный апрель в окоёме весны!

Если в крови аргентинское танго, 
 и допекли неспокойные сны, 
 ты подмигни – на Приморском свиданка –
 юный апрель в окоёме весны.

Этой поры не придумаешь лучше: 
 жарко в паху и объятья тесны… 
 Вот почему мы с тобой неразлучны, 
 юный апрель в окоёме весны.

Севастопольский Король

… но ему роковою решёткой упала монета, 
 неудачи нахлынули с главной бедой во главе, 
 и по чьей-то кровавой вине отгоревшее лето 
 тишиной обошло придорожное это кафе. 

Понесутся беспечным потоком шальные недели,
 симферопольской трассы осядет горячая пыль,
 и мирские заботы сотрут, как бы мы ни хотели,
 в нашей памяти гулких времён невесёлую быль.

В этот век, где давно уже плакать навзрыд разучились,
 всяк играет свою, лишь ему отведённую роль.
 Отчего ж мы никак не поверим, скажите на милость,
 что под стать нашим душам дарованный Богом Король?

Наша жизнь как по льду ненадёжному в вальсе круженье,
 и в людской толкотне я Всевышнего тихо молю:
 разведи непутёвых танцоров, даруй им прощенье
 и грехи отпусти Севастопольскому Королю!

Балаклавская элегия

Загадать, господа, невозможно,
 что сулит этот век ненадёжный
 и куда занесёт нас фортуна 
 обманчивая.
 Но подарит земное спасение
 балаклавского рая мгновение,
 у дощатых причалов фелюги 
 покачивая.

Зло, как прежде, в чести и лютует,
 а добро всё гнетут и шельмуют,
 и тревогой томит нас эпоха 
 неистовая.
 Невесёлые эти страницы
 не найти в заповедной провинции,
 закоулки её не спеша 
 перелистывая.

Звёзды падают, в бухту слетая.
 Я альбом Балаклавы листаю.
 Мне ночная волна принесёт 
 ветку пальмовую…
 Эту книгу держу в изголовье,
 Балаклаву рифмую с любовью
 и надежду на гриновский парус 
 вымаливаю.

Севастопольский трамвай

Он в весеннем завихреньи, 
 в тихой пустоши земной, 
 словно тайное знаменье, 
 по Большой летит Морской 
 мимо летних рестораций, 
 над горячей мостовой, 
 где зелёный дым акаций 
 и жасминовый прибой. 
 О, возок провинциальный, 
 старичок-империал! 
 Ты какой великой тайной 
 горожан околдовал? 
 Чем из северного тлена 
 зазываешь юный май – 
 вестовой его бессменный, 
 севастопольский трамвай? 

… За минувшими годами 
 нам увидятся во сне 
 строгой дамы, строгой дамы 
 удивлённое пенсне, 
 гимназиста на подножке 
 загорелый локоток, 
 а в окошке, а в окошке – 
 синей бухты лоскуток. 

В это светлое мгновенье 
 что превыше всех прикрас, 
 неподвластное забвенью 
 очаровывает нас? 
 Моря чистая полоска, 
 южный полдень налитой 
 и – нелепая повозка 
 на брусчатке голубой. 
 Где, мучительно неловки, 
 двое, прячась от зевак, 
 проезжая остановки, 
 не расстанутся никак. 
 И во власти милых ручек 
 (Бог, удачу призови!) 
 восхитительный поручик 
 изъясняется в любви. 

… В час, исполненный моленья, 
 увези нас в этот рай, 
 в эти давние мгновенья, 
 севастопольский трамвай! 
 В Аполлоновку, где тает 
 дребезжащая свирель 
 и где рельсы заметает 
 тополиная метель…

Заполярная седина

Где-то южный городок в пыли,
 поцелуи моря голубого,
 а у вас – и не подыщешь слова –
 снежная окраина земли.
 Что же вы, ребята, в ней нашли?

Так уж испокон заведено:
 ненадёжность этой глухомани
 лишь таких мужчин к себе поманит,
 у кого есть качество одно,
 объяснить какое – мудрено.

– Наша жизнь – певучая струна!
 Счастье каждый день, по крайней мере.
 – Ах, ребята, я бы вам поверил,
 если бы не ваши ордена
 и из-под пилотки седина...

Зимняя песенка

Снова в Севастополе недолгая зима, 
 щедрая такая – и не ведает сама.
 Словно белым снегом все бульвары занесло, 
 выбелило всюду опостылевшее зло.

Кажется, отныне безвозвратно, на века 
 миром будет править милосердная рука, 
 к счастью недалёкому сподобимся идти 
 мы не по окольному, как водится, пути.

Может быть, настанут золотые времена, 
 лягут в землю грешную благие семена
 и привычной будет невозможная пора,
 полная любви и безоглядного добра.

… Что вам эти чаянья поэта-чудака? 
 Посудите сами – белый снег не на века, 
 и опять греховные пророчит времена,
 как и прежде, юная распутница весна…