Виктор ФИЛИМОНОВ 
                 
          ...От счастья до кручины
Сквозь миг,
            сквозь жизнь,
                        сквозь век
Иду я, дурачина,
                        советский человек...
                   ( В. Спектор. «Усталый караул»)
 
    Наверное, я не самый подходящий рецензент для поэта Владимира Спектора.   Слишком субъективен в оценках, слишком пристрастен и слишком,  в итоге, эмоционален.  И   тому есть ряд причин.
    Во-первых, я, как и Володя (надеюсь, он простит мне эту фамильярность), старый луганчанин. Точнее и вернее, ворошиловградец.  В город моя семья вернулась из эвакуации года за два до рождения Владимира Спектора.  И вплоть до своей зрелости я мог бы, как и он, ежедневно отмечать:
В частном доме с утра –
            деревенский покой.
Лишь трамвай прозвенит
                        вдалеке...
    Я жил там  с конца 40-х  прошлого века, когда город уже давно был Ворошиловградом и покинул  его  Ворошиловградом в середине 1980-х.  Надолго. Навсегда, наверное.  
   «А я из Луганска. Вы тоже, вы тоже?» - слышится в стихах Спектора.  Вот именно – я тоже.  То есть я тоже - из Ворошиловграда. Наши места жительства   разделяло пространство в полкилометра, а то и меньше. И опять же вслед за ним я мог бы назвать те же  опознавательные вешки времени, которое «называлось Детство»: улица Франко, «с 20-й школой по соседству».  
      Да, 
  ...Взлетал Гагарин, пел Муслим,
«Заря» с Бразилией играла,
И, словно ручка из пенала,
Вползал на Ленинскую «ЗИМ».
В «Луганской правде» Бугорков
Писал про жатву и про битву...
...Я был товарищ, друг и брат
Всем положительным героям
И лучшего не ведал строя.
Но был ли в этом виноват?
 Я жил на улице Франко
В Луганске – Ворошиловграде...
    Лирика Владимира Спектора плотно настояна на неповторимой атмосфере этой исконно и неизменно советской провинции, населена ее вещественностью – от предметов быта до хорошо осязаемых и обоняемых явлений  природы, со времени тех самых 50-х. Поэтому стихи его мне внятны предельно. Когда сквозным эхом от первых его до последних по времени стихов несется тарахтенье старенького луганско-ворошиловградского трамвая, пущенного впервые в 1934 году, я чутко эху внимаю. Оно не может не проникнуть, это   первобытное звучание,  в мое сердце   и, соответственно, откликнуться.  
    До аптеки и обратно. На трамвае и пешком.
Принимаю аккуратно все таблетки с молоком.
От бронхита до ангины тот трамвайчик держит путь.
В перерывах – час с малиной и горчичники на грудь.
 
От ступени – до ступени. В кулаке пирамидон.
Кот садится на колени, а в ушах – трамвайный звон...
 
     Вот смотрите: в процитированных строчках нет ничего, кроме предметов того самого  быта. И как раз это меня глубоко трогает, пробуждает мою ностальгическую память.
     Во-вторых. Я привязался к стихам Володи в самый ранний период его становления как поэта. Кажется, тогда, когда он их принес в конце 70-х в редакцию областной молодежной газеты, где я на ту пору подвизался в качестве заведующего отделом культуры.   И, как ни странно, пропаганды. Владимир, замечу в скобках, слишком значимое место отводит мне в становлении его поэтической биографии. Но то, что он тогда мне показал,  и что  вошло в его первый сборник «Старые долги» (1989), мне пришлось по вкусу. Не все, но многое. Поясню – почему. Это необходимо, поскольку, в силу непреодолимых обстоятельств, я не мог регулярно следить за творческим развитием и ростом Владимира Спектора.   Однако ж, обратившись гораздо позднее к его сборникам, а их к нынешнему моменту накопилось довольно много, я, отмечая достоинства его зрелой лирики, все-таки отдаю, по старой памяти, предпочтение «Старым долгам». Что опять-таки очень субъективно и продиктовано, возможно, возрастной ностальгией. 
Живу. Мне тридцать третий год.
Я сыт, одет, обут.
И не испробовал, как дед,
Военной соли пуд... -
  -  читаю   в «Старых долгах».
      Ну, а мне, когда я встретил Володю, который моложе меня года на три-четыре,  примерно, столько же и было. Чуть больше 30. А ему – соответственно.  Дело, конечно, не совсем в ностальгии. А в тех взглядах на поэзию как особый род словесного творчества, которые как раз тогда во мне сформировались и которым я,  в главном, следую до сих пор.   
    Русская лирическая поэзия после векового господства классического романа, пройдя сквозь романный опыт и усвоив его, пройдя  сквозь опыт чеховской прозы и драмы, утратила вкус к отвлеченностям чистой медитации, к символической абстрактности. Она, поэзия, обратилась, по предсказанию Александра Сергеевича Пушкина, к суровой прозе повседневности. Даже к предмету быта, но к такому, сквозь который явно проглядывало и бытие. Именно поэтому  в ту давнюю пору мне стала страшно близка лирика поэтов военного поколения, где поэтический  предмет всегда был нагружен реальным жизненным опытом.
     А у Спектора я и ныне нахожу внятное мне, в этом смысле. Ну, такое, скажем:
      ...Врастает бытие в дорожный быт.
Судьба в купе, как в панцире улитка...                  
    Вот это проникновение образа бытия сквозь приземленный, прозаический предмет быта я ощутил, в какой-то мере, и в ранних его стихах. Причем вещественное присутствие прозы быта там совершенно очевидно прорастало из его, пусть и не такого еще богатого, но физически осязаемого жизненного опыта. Меня покоряют, например, строки:
   
В дождливом небе молчаливая сорока
Летит куда-то по своим делам.
Сороке, видно, тоже одиноко,
И я делю с ней небо пополам.
    Или эти:
  ...Снег срывается. Бьёт как попало
Серый дождь по поникшим стволам.
Вдоль речушки по сизым холмам
Ковыляет собака устало...
Запоздала весна, запоздала.
 
  Я убежден в том, что, если вы хотите  войти внутрь  поэтического мира Владимира Спектора, нужно вначале познакомиться с его автобиографической прозой, насыщенной такой точностью подробностей и деталей   человеческого существования, что кажется иногда, ты имеешь дело не столько  со словесностью, сколько с киноэкраном, причем хроникально-документальным. Где-то на страницах своих мемуаров он вспоминает, как еще старшеклассником, в середине десятого класса, написал, как ему казалось, «достаточно приличное стихотворение о вечернем городе, дожде и душевном томлении» и показал его любимому учителю литературы 20-й школы Алексею Михайловичу Ушакову. К слову сказать, это был и мой когда-то любимый учитель. И вот далее: «Он прочитал, приобнял меня за плечи и сказал неожиданную в тот момент фразу: «Ты, Володя, стихи не пиши. Ты прозу пиши». Я просто обалдел от этого. Но охота сочинять рифмованные тексты действительно исчезла. Надолго».
 Но писать стихи Спектор не перестал. Однако старый учитель оказался, на мой взгляд, прозорлив в том, что лучшее в стихах Володи там, где сквозь поэзию видим лицо прозы, бытие - сквозь быт. 
      У него самого в средине 90-х  вырвалось: 
        ...Не пойму ничего. Не пойму.
Начинается жизнь другая.
Может, время стихов ушло,
Время прозы суровой настало?..
    А в самом  конце десятилетия  он твердо констатирует:
       ...  в конце благодатного лета
Все прозаики мы. Не поэты.                   
    И я думаю, что не только в преддверии «зимних» времен, но уже одновременно с появлением первых настоящих стихов  он хорошо чувствовал поэтическую силу прозы. Как раз потому, что лирический сюжет у Владимира Спектора чаще всего (во всяком случае, в тех стихах, которые мне ближе) отталкивается от прозаической подробности или детали быта, пережитых и освоенных автором, а вслед за тем и его лирическим героем, как раз поэтому его   стихотворство превращается в лирический автопортрет, прочно прикрепленный к предметно осязаемым пространству и времени его существования. Я бы даже сказал, в личный лирический документ времени.
     Посмотрите, как точно у него определено пространство и время его детства, унаследованное и его же собственным ребенком, в совершенно другом детском опыте.   Детство ушедшее и возродившееся.  
Бурьян пророс из детства моего.
Я не узнал его.
Он посерел от пыли.
Качаясь скорбно на ветру,
Он шелестит. И шепчет мне:
«Мы были.
И ты играл со мной
В военную игру...»
«И с другом! –
Я кричу ему. –
И с другом!»
И смотрит дочка на бурьян
С испугом.
А он пророс из детства моего.
 
     И здесь ключевое слово, из которого прорастает не только детство, но и образная ткань стихов, конечно, абсолютно прозаический бурьян («Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...»)! И я хорошо помню этот самый бурьян почти сельских улочек и проулков Ворошиловграда... Но в чем ценность этого, спросите вы, автопортрета, если он так обытовлен, что впору раствориться в  повседневности каждого из нас, в чем, в таком случае, его неповторимость?
     А в том, отвечу, что это, как я сказал, еще и документ времени, в котором проживал человек, целиком взращенный советской историей в ее постсталинском варианте. Но при этом в провинциальном ее изводе и вовсе не Луганска, хотя именно это имя города чаще всего возникает в лирике Спектора, а именно, повторю, Ворошиловграда. Даже если учесть оттепель, когда он на десятилетие превратился в Луганск. То есть вполне и исключительно советского областного промышленного центра. Это история человека, личностно становившегося в относительно благополучной семье в советской провинции. И вот этот привычный и, более или менее, стабильный мир неожиданно  сдвинулся и поехал. Оторвался неизвестно куда  уже с конца 1980-х годов. Тогда, когда и вышел первый сборник Спектора, но не со следами переживаемого настоящего, а - прошлого, когда еще возможны были такие  строки:
   
Вспоминаю армейскую жизнь.
Как шептал я себе: «Держись!»
Как гонял меня старшина
И кричал мне: «А вдруг, война?..»
 
Как я песни в строю орал,
Как потом в лазарете хворал.
Как до блеска я драил полы,
Как казался себе удалым,
 
Хоть и не был большим удальцом –
Хмурый воин с худущим лицом.
Но зато по команде «Отбой» –
Засыпал я, довольный судьбой,
 
Потому что служил стране,
И светилась звезда в окне,
Потому что, как ни ряди –
Жизнь была ещё вся впереди.
 
    Иные переживания зафиксировали последующие его книги.    Переживания, связанные не только с привычным миром, съехавшим со своего, как оказалось, не очень надежного фундамента. Но и с абсолютным крушением декорации этого мира в событиях 2014 года и следующих лет, что, вероятно, и заставило  автора этих сборников покинуть родные места. Теперь уже не Ворошиловград, а Луганск, с которым лирический герой Спектора ведет разговор, как с близким другом. Уже в следующем, втором его сборнике, «Усталый караул» (1991), где вновь слышен перестук колес старого ворошиловградского  трамвая, читаем:
    ...И мы с тобой идём по замкнутому кругу,
Хоть, кажется, вершим движение вперёд.
И только тень в глазах надежды и испуга –
Испуга за страну,
                        надежды на народ.
                              (Трамвайного пути избитые законы...)
 
    И в гораздо более поздних стихах попытки осознать события поворота истории чаще и чаще оборачиваются отторжением явившегося, похожего, тем не менее, как мне кажется, на не очень прочно забытое старое.
                        ...понять пытаюсь это время,
В котором «так» похоже на «не так»,
Где нет покоя с теми и не с теми,
Где «бывший друг» звучит, как «бывший враг».
(Весна на улице и нет покоя...)
     И вот что интересно: чем больше в стихах Владимира Спектора сомнений по поводу происходящего, тем менее места остается для опоры лирического сюжета – то есть для чувственно ощутимого предмета, вещи. Ощутимого в таких, очень близких мне  интонационно стихах:
                      
Запах «Красной Москвы» –  середина двадцатого века.
Время – «после войны».  Время движется только вперёд.
На углу возле рынка –   С весёлым баяном калека.
Он танцует без ног,   он без голоса песни поёт...
Это – в памяти всё у меня, У всего поколенья.
Мы друг друга в толпе мимоходом легко узнаём...
     С какого-то момента в стихах обнаруживается пограничное пространство перехода.  Теперь лирический сюжет все чаще направляет противостояние  не очень внятных  моему уху    «Да» и «Нет».
     
На наши «да» и «нет» – каким будет ответ, 
И кто его услышит? Текут, словно вода,
Все наши «нет» и «да». И голос их всё тише.
 
Мгновенье – и забыт Забот мешок и быт,
И с ними – ты в придачу. Спешат за нами вслед
Все наши «да» и «нет». И ничего не значат.
        Этой оппозиции  созвучны другие.  Такие же неопределенные в ощущении. «Так» и «не так», «еще» и «уже», «до» и «после»...  Возможно,   дело в том, что  из-под ног исчезает опора предмета (быт – забыт), потому-то:
          
Ответов на вопросы нет.
Но поиск их всё длится...
 
...Зачем, куда, откуда, как?
– Бог весть, моя родная...
Я знаю – свету нужен мрак, 
но почему – не знаю.
     В это  гулкое слепое пространство «мрака» вдруг провалились и исчезли с детства милые сердцу предметы, тот вещественно-природный мир провинции, который был для лирического героя Владимира Спектора, в самом прямом смысле, уютным домом, где каждый угол ему приветливо улыбался и приглашал к беседе и размышлению. 
      ...Не пойму, не пойму,
                        не могу я понять,
            хоть и поезд нелитерный – мой,
   Но за чайной водой,
                        вперемешку с бедой,
            услыхал я: мы едем домой...
          (Проходящий  маршрут...) 
 
   Но дорога  в  ТОТ ДОМ ему, лирическому герою поэта, уже заказана!
   Когда эта личная катастрофа произошла, он в поисках опоры вошел в область медитации, философствования как попытки объяснить происходящее, не поддающееся приятию человека с менталитетом, сложившимся во второй половине ХХ века. Лирический герой Спектора отказывается принять сумбурную логику 1990-х и последующих десятилетий. Поддерживает его лишь трепетная любовь к Луганску-Ворошиловграду.
.
 Как мне обнять то, что с детства любимо –
Улицу Даля, Советскую, мимо
Завода ползущий трамвай,
Мимо родного Луганска... Вставай!
На остановке – знакомые лица.
Время Луганска упрямое – длится
Среди разрухи, страданий и ран.
Это история, словно таран,
Лупит, на прочность судьбу проверяя...
Здравствуй, сосед! Что ж так долго трамвая
Нету и нету... – Не жди, не придёт.
Год, считай, нету. Да, больше, чем год.
Значит, пешком, как нормальный влюблённый,
Вдоль Карла Маркса и вдоль Оборонной.
Вон – Дом со Шпилем, «Россия» и Пед,
И «Авангард», где «Зари» гаснет свет.
В мыслях иду, как летаю по краю,
И, обнимая в душе, понимаю –
Тает слезинкой дорога назад...
Где ты, Луганск-Ворошиловоград?
       
      Вы заметили, что имена улиц, домов родного города повисают в воздухе как ярлыки  реалий, когда-то насыщенных до боли знакомой плотью? Сейчас это – миражи в миражном мире. Вот в чем личная, частная драма лирического героя как эмоциональный документ общего времени истории. Ему, герою, остается только бросить вызов, весьма абстрактный, недоброй и такой же абстрактной силе, настоящее лицо которой или размыто, или в него просто нет сил слишком пристально вглядываться и искать истоки, откуда «есть пошло».
 
Условно делимы на «право» и «лево». как славно незримы «король, королева,
Сапожник, портной»…  Это со мною и с целой страной,
Где всех поделили почти безусловно 
на «любишь — не любишь», на «ровно — не ровно»,
А будто вчера -  жизни беспечной была, как сестра,
Страна, где  так быстро привыкли к плохому,
Где «эныки-беныки» вышли из дому, а следом свинец,
Хочешь — не хочешь, но сказке — конец.
      Или:                        
На повороте визжат тормоза.
Модно быть «Против». Не модно быть «За».
Модно награды давать палачу...
Модно быть гадом.
Но я – не хочу!
       Или еще:
 И, в самом деле, всё могло быть хуже. – мы живы, невзирая на эпоху.
И даже голубь, словно ангел, кружит, как будто подтверждая: «Всё – не плохо».
Хотя судьба ведёт свой счёт потерям, где голубь предстаёт воздушным змеем…
В то, что могло быть хуже – твёрдо верю. А в лучшее мне верится труднее.
    Кира Твердеева пишет, что лирика зрелого Владимира Спектора медитативна, склонна к философско-поэтической рефлексии. И в этом находит ее несомненное достоинство.  Могу  с этим согласиться.  Но замечу, что, по моим наблюдениям,  поэтическая философия у него ныне является там, как я уже говорил, где исчезает почва той самой знакомой и дорогой ему ПРОЗЫ БЫТА, формировавшей мировидение поэта, его ПОЭТИЧЕСКОЕ БЫТИЕ. Без него герой обречен, подобно чаплинскому пилигриму, балансировать в пустоте между временами, как между  «ДА» и «НЕТ».
    Между тем, Владимир Спектор обладает удивительно плодотворным даром нравственного приятия реальности в ее ЦЕЛОСТНОСТИ. И эта восприимчивость к миру, открытость ему, готовность с ним сотрудничать, в конце концов, позволяет преодолеть метания героя, рожденные тяжелым чувством непознаваемости зигзагов современной истории. Этот дар  не позволяет поэту предаться отчаянью и отторгнуть реальность, даже  в ее, на первый взгляд, непреодолимой катастрофичности. Что, впрочем, всегда было присуще большим художникам, вроде любимых им Вадима Шефнера, Арсения Тарковского, к которому обращены и вот  эти замечательные строчки:
  Ничего не изменилось,
                Только время растворилось 
и теперь течёт во мне.
               Только кровь моя сгустилась,
Только крылья заострились 
              меж лопаток на спине,
И лечу я, как во сне. 
               Как цыганка нагадала:
Всё, что будет, – будет мало.
                        Быть мне нищим и святым.
Где-то в сумраке вокзала
                        мне дорогу указала.
Оглянулся – только дым.
Где огонь был – все дымится.
            Крыльев нет. Но есть страница,
Вся в слезах. Или мечтах.
На странице чьи-то лица.
                        Небо, дым, а в небе птицы,
Лица с песней на устах.
Ветер времени играет.
                        Ветер кровь мою смущает
                                   Наяву или во сне.
Мальчик с узкими плечами,
                        парень с хмурыми очами –
Я не в вас. Но вы во мне.
                        Мы с лопаткой на ремне
                        маршируем на ученье,
Всё слышнее наше пенье.
                        Мы шагаем и поём.
О красавице – дивчине,
                        о судьбе и о калине,
И о времени своём.