Антология русской поэзии.
Подготовлено М.Синельниковым

Спохватившись, вижу, что пропустил день рождения(по некоторым данным 129-летие) поэта Валериана БОРОДАЕВСКОГО, одного из любимых мною("Ты в дублёном полушубке Хороша, как зимний день..."). Прошу извинения перед его тенью - склероз и переездные хлопоты...Впрочем, мало кому сейчас дело до его поэзии. Трава забвенья...Вот что происходит с теми, кто не примкнул ни к какой литературной группе, не прибился к стае... Да, но не прибившийся и не примкнувший остался собою и не подпал под действие устава,в частности, обязывающего похваливать соратников.
Ниже - целиком собранная мною подборка стихов Бородаевского в будущей антологии.

ВАЛЕРИАН БОРОДАЕВСКИЙ (12(24).12.1874г., по другим сведениям 1(13).1.1875 г., село Кшень Тимского уезда Курской губернии — 16.5.1923 г., Курск). Происходил из дворянского рода, известного с начала XVIII в., сын помещика. Окончил Курское реальное училище, затем Горный институт в Петербургу (1894–1900). Работал инженером на шахтах Донбасса (эти впечатления отразились в стихах), позже служил фабричным инспектором в Пабьянице (Польша) и в Самаре. В конце 1908 г. решился всецело посвятить себя литературной деятельности и поселился в собственном имении Петропавловка (Тимский уезд Курской губернии). Занимавший выборные должности в земстве, Б. после февральской революции был избран комиссаром Курского губернского земства, а после октябрьского переворота работал в советских учреждениях Курска.
Первая публикация стихов Б. состоялась в 1899 г. (стихотворение «Странник. Подражание восточному» напечатано в «Книжках "Недели”»). Первый его сборник вышел через десятилетие («Страстные свечи». Спб. 1909). Протекшее десятилетие было порой напряженных духовных поисков, работы над формой. В первой книге Б. сразу явился мастером стиха, разнообразным и изобретательным, поэтом высокой культуры, обширной образованности. В том же году в издательстве Вячеслава Иванова «Оры» с предисловием этого признанного поэта, оказавшего на Б. большое влияние, вышла новая книга Б. «Стихотворения. Элегии, оды, идиллии». Рецензии Сергея Городецкого и Юрия Верховского были одобрительными. Все же Иннокентий Анненский высказался сурово: «Пьесы разнообразны, но кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний». Николай Гумилев, заметивший, что образы Б. «бывают не всегда продуманы и обладают досадно-случайными чертами», все же восхитился стиховой мощью этой книги: «… рифмы в ней то нежны и прозрачны, как далекое эхо, то звонки и уверенны, как сталкивающиеся серебряные щиты». Рецензия Гумилева заканчивается так: «… затаенная жестокость и делает его творчество глубоко индивидуальным несмотря на заметное влияние Тютчева, Фета и В. Иванова» . Конечно, давление на поэтику Б. названных авторов очевидно. Очевидно также влияние «Сумерек» Баратынского и «Цветов зла» Бодлера (и вообще французской поэзии, старинной и новейшей). Но образовавшийся сплав оказался оригинальным. Существенно и воздействие на Б. отечественной философии: Владимира Соловьева, Н.Ф. Федорова (его памяти Б. посвятил цикл проникновенных стихов) и особенно Константина Леонтьева (Б. замышлял написать книгу о его религиозных взглядах). В своем предисловии Вячеслав Иванов называет Б. «византийцем духа» (а ведь, в сущности, это могло быть сказано и о себе). «Византизм» Б. явно леонтьевского происхождения. Важным кажется замечание Вячеслава Иванова: «… манихейский дуализм в восприятии жизни, и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения».
Б. считался «неоклассиком», сложившимся в эпоху кризиса символизма, когда возникли новые поэтические школы, по-своему символизм преодолевавшие. Но Б. был одинок и в своем курском имении, и в литературе. Его оригинальность — в попытке сочетать достижения модернизма с опытом классической поэзии и даже классической прозы. Пожалуй, его описательные стихотворения, живописующие помещичий быт, находятся в родстве с бунинскими рассказами, с заволжскими повестями Алексея Николаевича Толстого. С А.Н. Толстым Б. связывало приятельство (целый цикл стихов Б. посвящен А.Н. Толстому). Иногда Б. заимствовал ритмический рисунок антологических стихотворений Вячеслава Иванова, но вносил свое содержание — жизнь уездной глуши.
Вышедшая в марте 1914 г. в московском издательстве «Мусагет» большая книга Б. первоначально называлась «На лоне родной земли», но была по ходу печатания в типографии переименована в «Уединенный дол» (поэтому две части тиража носят разные названия). В книгу вошли пейзажные, исторические, историософские стихи, любовная лирика, сонеты (в том числе о деятелях истории и культуры). И в стихах, насыщенных образами Древнего Востока, и в эллинистических и гностических мотивах, и в бытовых зарисовках, и в самой интимной лирике поэт точен, изящен, наделен той «лирической дерзостью», которая, по мнению Льва Толстого, была великим достоинством поэзии Афанасия Фета. Здесь стоит вспомнить предисловие Вячеслава Иванова к предыдущей книге Б.: «Форма его стихов чаще всего привлекательна соединением обдуманности и решительности, своей емкостью, веселостью и своеобразной добротой эстетического действия, подчас же и счастливой новизной словесного и звукового изобретения».
Поздние стихи Б. долго оставались, в основном, неопубликованными. Редко перепечатывались и достаточно известные в эпоху Серебряного века. Удивительно, что стихотворения Б. не вошли ни в евтушенковскую антологию русской поэзии «Строфы века», ни в аналогичное издание, вышедшее под редакцией В. Кострова и Г. Красникова. Это, конечно, вопиющая несправедливость. И неясно, что тому виной: предубежденность или неосведомленность.
Влияние Б. ощутимо в творчестве поэтов советского времени, сохранивших связь с Серебряным веком. Например, в стихах Арсения Тарковского.
НАПИСАННОЕ ДО 1909 Г.
* * *
… Вкруг колокольни обомшелой,
Где воздух так безгрешно тих,
Летают траурные стрелы
Стрижей пронзительных и злых.

Над кровью томного заката
Склоненных ив печаль светла.
И новых стрел душе не надо:
Душа все стрелы приняла.

Стрижи ватагою победной
Дочертят вещую спираль;
И, догорая, запад бледный
Отбросит пурпурную шаль.

И будут ив бездумны речи,
Как черствый ропот старика,
Когда одна стучит далече
Его дорожная клюка.
* * *
Маскарад любите погребальный!
Да живит, как легкое вино,
Этот блеск цилиндров триумфальный,
Строй коней под черным домино, —

Фонари, повязанные крепом,
Длинный гроб, где кто-то, притаясь,
В этом фарсе, милом и нелепом,
Мертвеца играет, не смеясь!

Хороши под балдахином дроги
И цветы из ласковых теплиц,
И зеленый ельник по дороге,
И слеза на выгибе ресниц…

И люблю, когда, со мной равняясь,
Подмигнет он радости моей.
Я молчу… Я только улыбаюсь
Черным маскам ряженых коней.
Эолова арфа
Ты, да вечер, да арфа эолова
На столбе, в голубой вышине.
Тяжко дремлется… Мало веселого!
Как в горячечном пышет огне

Изнемогшая степь. Трескотание
Замирает усталых цикад.
И растет, искушая стенание,
Оловянные петли звенят…

Через степь, через степь дымносерую
Преклоняется нудный быльняк…
Нынче горестно в Господа верую:
Нынче Бог — будто тот же бедняк.

На крыльце прикорнул Он у хижины,
Загляделся в бесплодную степь…
И, к Предвечному страшно приближены,
Все влекут бесконечную цепь:

Ты, да ветер, да арфа эолова…
Ах, уснуть бы, уснуть. Не могу!
Затомила коробка из олова:
Топором бы хватить по столбу.
В недрах
Плесень по сводам, осклизные стены.
И рудокоп, ночью и днем,
С чахлым огнем,
Вянущим, тающим, — в долгие смены,
Медленным мерно стучит молотком…

Кони понурые вдоль галереи
Гулко катят груды камней.
Окрики: бей!
Плавно дрожат седловатые шеи,
Вислые губы темничных коней.

Словно над гробом, поют молотками…
Слышишь удар? То динамит
Скалы громит.
Цепи тележек бегут за конями.
Снова и снова гремит и гремит.

Мнится, рассядет утроба земная.
Дух заняло… В глубях земли —
В желтой пыли —
Скорбные тени, огнями качая,
Движутся, движутся. Мимо. Прошли…
Барельеф
Пока на льва Сарданапал
С копьем в руках и рдяным оком,
Напрягши мышцы, наступал,
И зверь кидался и стонал,
И падал, пораженный роком, —

В опочивальне смутных грез
Царица тихо распускала,
Как знамя грусти, траур кос,
И чаши увлажненных роз
К грудям пылающим склоняла…

Далекий рев! Предсмертный рев!
И плеск, и буйственные клики…
Но неподвижен и суров,
Подъят над спинами рабов
Чернобородый лик владыки.
Внесли… Поникни головой,
Склонясь, поздравь царя с победой,
Да примет кубок золотой, —
И пурпур губ его отведай,
Закрывшись бледною фатой.
Голубятник
Когда в закатный час, к лазури,
Над сизой головой твоей,
Ты бросишь к небу голубей
И смотришь вверх, глаза сощуря,
На осветленный хоровод,
А с колоколом позлащенных,
Как в медь, в сердца неутоленных
Гудящий колокол забьет,
И тряпка белая взовьется
На палке в старческих руках, —
Я мыслю: все пройдет, как прах,
Но этот вечер помянется…
Пусть немы рабские уста.
Твоя молитва, в плоть одета,
На белых крыльях в струях света,
Кружа, взлетит к Нему — туда.

В лесу
II
Оттепель. С длинных сосулек сбегая,
Капля за каплей бежит, напевая.
Серо и сонно. В косматом лесу
Гулко рокочут высокие кроны.
Смутно пророчат, — и нежные звоны
В сердце больном я покорно несу.

Эти печальные, сладкие звоны…
Жалобный крик пролетевшей вороны
И безнадежная зелень хвои!
Оцепенение и содрогание,
Жизни прощение, смерти лобзание, —
Лед, — это слезы твои!
СТИХИ 1909–1913 ГГ.
Ковыль
Где только плуг пройдет, ковыль, волшебство степи,
Развеется, как серебристый дым;
И дикая страна немых великолепий
Отступит вглубь, за пастырем своим.

С печальным рокотом, встревоженные волны,
За валом вал, спеша, прольют гурты;
Верблюдов проплывут чудовищные челны,
Качая рыжекосмые хребты.

И косяки коней сомкнет гортанным кликом,
Арапником над головой свистя,
Широкоскулый всадник с медным ликом,
Родных степей любимое дитя.

За пыльным облаком, без дум и без желаний,
Исчезнет, как непонятая быль;
И уходя, свернет ковры бесценных тканей, —
Жемчужный и серебряный ковыль.
Скиты
Они горят еще — осколки древней Руси —
В зубцах лесной глуши, в оправе сизых вод,
Где в алый час зари, распятый Иисусе,
Любовный голос Твой и плачет и зовет.

Чуть из конца в конец неизреченный клекот
Небесного орла прорежет сонный бор
И сосен мачтовых ответит струнный рокот
И запоет в груди разбуженных озер;

И за свечой свеча, разверзнут очи храмы —
Кругом у алтаря, как черный ряд столпов,
Сойдутся иноки, торжественны и прямы,
Сплетать живую сеть из верных тайне слов.

Там старцы ветхие в священных гробах келий,
Где дышит ладаном, и воском, и смолой,
Уж видят кровь Твою, пролитую сквозь ели,
И воздвигают крест иссохшею рукой.

И в алый час зари, распятый Иисусе,
Как голос Твой томит и манит, и зовет
Разрезать плен сердец — к осколкам древней Руси,
К зубцам лесной глуши, к оправе сизых вод.

К сиянью алтарей и чарованьям строгим
Стихии таинственных, чтоб сетью властных слов
Жемчужину любви привлечь к сердцам убогим
Из царства розовых и рдяных облаков.

Старцы
Волы священные — Иосиф, Варсонофий, —
Глубок взрезали вы скитские поля.
И белый — тих и благ, а сизый — тем суровей,
Чем неподатливей заклеклая земля.

На жесткий ваш ярем, два сопряженных брата,
В лучистом трепете нисходит крестный знак;
И с ликом огненным божественный Вожатый
К отцовым пажитям ведет ваш мерный шаг.

Две кельи связаны объятьем низких сводов,
Две дружные сестры у нежно-алых врат;
Их окна зрячие, презрев дрему и отдых,
В седую мглу ночей без устали глядят…

Глядят на дремный бор, что глуше всё и старей,
На перегиб тропы, завитой меж стволов,
Где тихо шествуют Амвросий и Макарий
Прозрачной радугой в лиловый сон снегов.

Икона
Я не один, когда с таинственной иконы
Предтеча Господа, Архангел окрыленный,
Глазами дикого, пустынного орла
Глядит, пронзительный и острый, как стрела,
И в согнутой руке, глася о грозном чуде,
Подъемлет голову кровавую на блюде.
Хладеют сумерки, и желтый вечер строг.
Из скал зазубренных, опоры смуглых ног,
Кривится тощий куст, а у корней, под древом,
Секира брошена, отточенная Гневом,
И свиток выгнулся, как разъяренный змей,
Готовый броситься в сумятицу людей.

Я не один, когда с крылатым Иоанном,
Я, духом пробудясь, пою о несказанном,
И в тихие часы мне, как своя, близка
Меж скал гремящая пустынная тоска,
И пальмы стройные, и волны Иордана,
Где, верую, моя запекшаяся рана
Тобой омоется, а перст укажет твой
Вдали Идущего с поникшей головой.

Иволга
В сады моей страны и хмурые дубровы
Ты солнце тропиков на перьях принесла;
И строгой красоты нарушила основы,
Вся — слиток золота, и уголь — два крыла.

И крик твой радостный волшебною волторной,
Как вызов прозвенит, как дерзостная весть,
Что для любви моей медлительно упорной
Есть солнце жаркое, и счастье тоже есть!

Когда по синеве пологими волнами
Ты мягко кинешься, твой золотистый след
Хочу я задержать широкими глазами,
В душе нарисовать отрадный силуэт.

В сады моей страны и строгие дубровы,
Вся — слиток золота, и уголь — два крыла,
Ты образ женщины любимой принесла,
С ноги заточника снимающей оковы.
Богиня
Из было две по сторонам балкона,
Отрытые из древнего кургана,
Две бабы каменных, широкоскулых
И с плоским носом — две огромных глыбы,
Запечатлевших скифский вещий дух.
И милый дом, восставшие от праха,
Вы сторожили, мощные богини,
С улыбкой простоватой и жестокой
На треснувших, обветренных губах…

Одна была постарше, с вислой грудью.
Ее черты казались стерты влагой:
Быть может, сам великий, синий Днепр
Ее терзал в порыве покаянном, —
Владычицу греховную зачатий, —
И мчал к морям, с порога на порог.
Другая, юная еще хранила облик
Девический; граненых ожерелий
Тройная цепь ей обнимала шею,
Округлую и тяжкую, как столп.
О, серый камень, как томил ты дивно
Ваятеля, — как мучил он тебя,
Чтобы мечту пылающих ночей
Привлечь к твоим шероховатым граням!

Когда ко мне прекрасная хозяйка,
Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе
И пышных локонах, кивая головой,
И становилась, опершись на плечи
Одной из двух таинственных богинь, —
О, что тогда в груди моей кипело…
Я слышал речь ее, с едва заметным
Акцентом польским, целовал персты
И увлекал от каменных чудовищ
К террасе, завитой плющом тенистым…
А там, внизу, оне стояли грузно
И каменные плечи их серели
Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

* * *
Ты, женщина любви, бегущая вольней,
Чем дикий мчится конь в безудержье степей
И, буйный, прядает, кидая вширь ногами;
Немая женщина с желанными губами,
Раскрытыми для нег, как розовый бокал,
Что в забытьи моем я вновь и вновь искал!
Я знаю — ты спешишь… Твои мерцают взоры.
Окно зовет тебя; открыты дерзко шторы
На площадь шумную, где каждый друг и брат, —
И пальцы по стеклу насмешливо стучат…

О, конь! Каким тавром плечо твое отметить
Иль бархатистый круп, чтоб, — где тебя ни встретить, —
Моя рука одна властительно легла
На холку длинную бездумного чела,
И ты пошел за мной, забыв и степь и волю,
И буйных косяков приманчивую долю?

Какой бы тайный знак мне в сердце начертать
Твоем, о женщина, чтоб, обратившись вспять,
Ты вновь пришла, любя, и, сжав чело перстами,
Сжигала кровь мою безумными словами?
Уездная
Я люблю печаль уездных городов,
Тишину ночей беззвездных, гул подков;
Площадей ленивых травы — подорожник и лопух —
И причудливые нравы придорожных молодух.

Что мне в том, что машет осень рукавом,
Льется дождь, другим несносен, — что мне в том?
Переклик неугомонный ржавых труб,
Сердцу, ищущему звоны, — только люб!
Сердцу, любящему струны, — лучший друг
Ночь, несущая буруны, матерь вьюг.

На стене моей белеют два скрещенные ружья
И портрет необметенный — будто милая моя;
Затянуло паутиной взор усталый, нежилой,
И над грудью лебединой окружило, как фатой.

Ударяет тихо в ставни чья рука, —
Или ты, друг стародавний, ты Тоска?
Нежно бусы прозвенели на губах.
Этот пламень в гибком теле, детский страх!

Ах, в пурпурных этих винах мне ли к берегу доплыть?
Ты притихнешь и подсолнух станешь робко теребить.
На груди, не позабыла, принесла стыдливый дар
И, потупясь, говорила: «Муж хмелен и стар…»

Как любил я эти нравы молодух!
Площадей ленивых травы и лопух;
Тишину ночей беззвездных, загруженный гул подков, —
Грусть забытых и безвестных, слишком русских городов.
* * *
Ты в дубленом полушубке
Хороша, как зимний день!
Целовал бы эти губки,
Да подняться что-то лень.

Сапоги твои расшиты,
На подковке каблучок;
Брови хмуры и сердиты,
И нахохлился платок.

А глаза — что у голубки:
Не видал таких во сне…
Целовал бы эти губки,
Только жутко что-то мне.

Слово горькое отрубит
Иль ударит — не беда.
Страшно, если приголубит,
Зацелует навсегда.

Брови хмуры и сердиты,
Ходят бусы на груди…
Нецелованный, небитый,
Лучше мимо проходи.
София
София, София, Небесная Дева,
Кропила и грела ты эти поля;
Но рдяные заросли вражьего гнева
Мне к нету высоко подъемлет земля.

София, София, Царица, Царица,
От гарпий спасет ли твой гибнущий всход?
Взмахнешь ли серпом, светлоликая жница, —
Крылатая стая мне сердце клюет!

В победе неверной на миг взлетает
И кубком горячим упьется одна, —
Но мертвая снова, грозя, оживает
И вновь с победившей змеей сплетена.

София, София, Небесная Дева,
Царица над сонмами ложных цариц,
Исполнись святого и правого гнева!
Сожженный к стопам твоим падает ниц…

София, София, Царица, Царица,
Еще я не кончил молитвы моей, —
Как новая сладкая, страшная птица
Резнула мне сердце ударом когтей.
Падающая башня
Точно в платье подвенечном тонкий стан ты преклонила;
Или вправду ты — невеста, золотая кампанилла ?
В кружевах окаменелых, в многоярусных колоннах,
В этом небе густо-синем ты мечта для глаз влюбленных!
И когда спиралью шаткой я входил, и сердце ныло,
Близко билось чье-то сердце — не твое ли, кампанилла?
В бездну падали колонны, и над сизыми холмами
Облака сплывались в цепи и кружились вместе с нами.
И я думал: там за далью целый мир пройдешь безбрежный,
Чудо равного не встретишь этой девственнице нежной!
И я думал: чары знаешь, а напрасно ворожила:
Будешь ждать его веками, не дождешься, кампанилла!