Среди сегодняшних писателей популярна та утешительная, но малопродуктивная иллюзия, что можно сделаться крупным писателем, не будучи крупной личностью. Или, что то же самое, можно сделаться крупной личностью, не радея душой за какое-то крупное дело. Или, что еще раз то же самое, - можно написать масштабную вещь, лишенную масштабного замысла, поскольку вся масштабность есть не что иное как наследие тоталитарного прошлого.

     «Обещание на заре» Ромена Гари поначалу ничего из ряда вон не обещает: да, конечно, отличная проза, но для писателя с мировым именем ничего особенного – ну, изящно, ну, лирично, ну, иронично, так мы ничего другого и не ждали. Просто можно расслабиться и получить удовольствие, что с современной прозой случается не часто.

     И вот изящно и зримо течет история неудавшейся актрисы-еврейки, добравшейся до волшебной Франции из большевистской России, чтобы мыкать эмигрантское горе матери-одиночки в роскошной Ницце и наперекор всем (курам на смех) провозглашать на каждом углу, что ее сынишка когда-то сделается летчиком, героем, знаменитым писателем и дипломатом,- и на всегда последние франки и сантимы готовит его ко всем этим поприщам, воображая их такими, какими они, по ее представлениям, были в пушкинскую эпоху: гибель Пушкина на дуэли представлялась ей самым поэтическим событием мировой истории. Поэтому она постоянно нанимала кого-то из «бывших», чтобы они научили ее мальчика фехтовать и стрелять из пистолета в предвидении будущих дуэлей из-за разбитых женских сердец.

     Самоотверженность и нелепость материнских фантазий разрастается уже до степени почти клинической, когда наконец до тебя доходит, что перед тобою просто-напросто новая версия Дон Кихота. С той разницей, что второе пришествие бессмертного идальго, перечитавшего рыцарских романов, осуществилось в женском образе, не таком уж и печальном, невзирая на старость, хромоту и диабет. Да еще на битву со злом она отправляется не самолично, а упорнейшим образом готовит к ней боготворимого сына. Готовит его к сражениям, которые заведомо остались в далеком прошлом, если только вообще когда-нибудь имели место.

      И что же? Все без исключения ее химеры сбываются! Ее обожаемый мальчик становится летчиком, героем, знаменитым писателем и дипломатом! В век прагматизма и релятивизма Дон Кихот одерживает победу! И только когда начинаешь понимать глубину этой метафоры, роман возносится из разряда просто отличных до уровня почти великих.

     В «Обещании на заре» есть потрясающая сцена: на аэродроме в Бордо-Мериньяке, куда после капитуляции Франции стягивались обломки ее военно-воздушных сил, глупцы, желающие во что бы то ни стало сражаться дальше, разыскивают друг друга, и обнаруживается, что этих невольников чести еще вчера было бы невозможно выделить из толпы – еврейский наследник русских аристократов оказывается в одной команде со вчерашним сутенером, на подмогу к которому вдобавок подтягивается и сегодняшняя, а также завтрашняя проститутка: нашим мальчикам на чужбине будет одиноко, а у меня крепкий крестец!

     Рассказывая об этих чудаках, умудренный автор ни на миг не оставляет своей излюбленной печальной иронии, относящейся, по его словам, ко всему уделу человеческому, но вместе с тем не упускает случая и подчеркнуть, что лишь чудаки, не утратившие наивной веры в прекрасные сказки о чести и справедливости, и могли справиться с Гитлером: трезвым людям, прекрасно понимавшим всю биологическую и метафизическую беспомощность человека, было ясно как дважды два, что зло и в социальном мире рано или поздно должно взять верх. И этого не случилось только потому, что какие-то чудаки возжелали во что бы то ни стало навязать миру свою систему мер и весов, навязать жизни литературные законы справедливости и красоты.

     Хотя из них самих уцелел едва ли каждый пятнадцатый…

     И тем не менее… Романтизм – единственная жизнеспособная форма существования человека, - этот итог складывается так изящно, иронично и ненавязчиво, что, к своему удивлению, ему начинаешь даже верить. «Безумство храбрых – вот мудрость жизни» - Ромен Гари умудрился сказать об этом так, что от истины ходячей всем стало больно и светло.

     Не зря он однажды признался, что заменил свою скромную фамилию Кацев, на более эффектный псевдоним, восходящий к русскому глаголу повелительного наклонения – гори!