ВИКТОР ШУТОВ (27 июля 1921, Юзовка — 21 июля 1988) 
Виктор Васильевич Шутов родился 27 июля 1921 года в городе Донецке в семье шахтера. После окончания десятилетки поступил в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. В 1939-1940 гг. принимал участие в войне с белофиннами. Во время Великой Отечественной войны - участник обороны Ленинграда и прорыва блокады.
После демобилизации работал воспитателем в школе ФЗО, на машиностроительном заводе, инструктором Донецкого обкома комсомола. С 1949 года - на журналистской работе. В 1953 году окончил Московский литературный институт имени А. М. Горького.
Отмечен боевыми и трудовыми наградами. Награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета УССР.
В. Шутов - член КПСС с 1943 года.
Издал более десяти сборников поэзии. Среди них -"Трудный пласт" (1957), "Когда юность уходит" (1958), "Лирика моего города" (1960), "Земная тяга" (1961), "Семицветъе" (1963), Крутые уступы" (1971), "Любовь и память" (1979) и другие.
В. Шутов - автор нескольких книг прозы и многих песен о донецком крае и шахтерах, написанных совместно с советскими композиторами.

СЛОВО О ХЛЕБЕ

Пахнет улица коркой пшеничной,
золотистой и сладко хрустящей , –
в магазины развозят отличный
хлеб насущный наш, хлеб настоящий.

Подрумяненный, пышный, горячий,
не буханки, а чудо печное...
А ты знаешь, ты видел, как плачет
изнуренный солдат после боя?

Нет, он взводных друзей не хоронит,
слава богу, никто не подкошен,
держит пайку свою на ладони,
держит хлеб, что на сутки положен.

На руке суррогатная тяжесть
в триста граммов, как будто железо;
сразу съесть его весь не отважась,
не решается даже разрезать –

чтоб на завтрак, обед и на ужин
по кусочку, хоть в палец, но было...
И не ранен боец, не контужен,
а вот к горлу слеза подступила.

И война вдруг не кровью,
не гарью, а запахла домашним хлебом –
шел из детства к голодному парню
запах тот под блокадное небо.

Только снова земля задрожала,
и солдат приготовился к бою
за сегодняшний хлеб державы...
А случилось все это со мною.

О ЛЮБВИ

Помню, помню сейчас,
как все было тогда:
в Ленинград и Донбасс
не идут поезда.

Друг о друге вестей
нету год, нету два,
и от крови, смертей
очерствели слова.
Толькой бой,
только боль...

Через тысячу лет
будет встреча с тобой,
потому что меня
скоро пуля пробьет.
От смертей и огня
поседел небосвод,
закипела вода,
задымилась трава,
в груди навсегда
почернели слова.

Я не знаю, какой
поцелуй у любви...
Крой их!
В душу их крой,
ребятишки мои!
Я не знаю, о чем
пишут в письмах любви.
Гадов к черту пошлем,
побратимы мои.

И она где-то там
ждет, как хлеба, любви.
Нет пощады врагам!
Бей их, други мои!

А потом – тишина,
и тревога – потом:
кто она? где она?
и какая лицом?

И тогда ты пришла
и осталась со мной.
То ли рядом была,
то ли в небе – звездой.

Я не знал, не гадал,
надо мной – синева,
и во мне, как во сне,
посветлели слова.

А сейчас ты со мной
и не веришь тому,
что вставала звездой
в ту смертельную тьму.

* * *
Яблок на станции Чаплино – вдоволь,
их продают солдатские вдовы,
в темных косынках до самых бровей
молча глядят на проезжих людей.

Вдруг встрепенется одна из них,
искорки вспыхнут в глазах сухих,
вспыхнут и вновь угасают с тоской:
нет, это кто-то мелькнул другой,
кто-то чужой, но похожий – мимо,
путь его дальше, к своей любимой...

Поезд уходит, и рельсы, как нервы,
снова солдаток ведут в сорок первый.
Красный вагон и зеленый вагон, то ли гудок,
то ли плач,
то ли стон...

Яблоки...
Просто бесхитростный повод
к поезду выйти ей снова и снова:
тлеет надежда в груди до сих пор,
словно недавно забытый костер.
Яблоки носит который уж год
и проезжающим их раздает.

В запахах сочных вечерний перрон,
мимо идет за вагоном вагон...

СЕРДЦЕ

Кайсыну Кулиеву

О чем задумался, поэт,
под светлый лепет лип –
о тех, кого сегодня нет,
кто на войне погиб,

кто на безвестном берегу
до срока в землю лег
и на коротком на веку
все совершил, что мог?

А может, дума о живых
тревожит твой покой,
какой огонь в сердцах у них,
их подвиг ждет какой?

А липы тихо шелестят
о вечности земной
нетленным голосом солдат,
чтоб стать твоей строкой

Неповторимой, как приказ,
что ты давал в бою;
ты побывал и сам не раз
у смерти на краю.

Тебе дано соединить
всей силой струн своих
судьбы торжественную нить
и павших, и живых.

ПАМЯТИ БРАТА ДМИТРИЯ

На юность – вечная прописка...
Без имени и без наград
лежит мой брат в земле латвийской –
Советской Армии солдат.

На сердце боль, и тяжко нервам,
их память горькая сечет:
вновь оживает сорок первый,
и в бой идет стрелковый взвод.

Из праха, вечностью покрытого,
в лучах зари, в сиянье звезд
бойцы поднялись – из гранита,
из камня встали в полный рост.

До ночи выстоять хотя бы
в свинцовом огненном кольце...
Ах, почему так руки слабы,
кровь на груди и на лице?

Прилипла к телу гимнастерка,
и солнце катится во тьму,
и брат упал – земля пригорком
легла под голову ему.


Июль не горечью полыни,
а чабрецом хмельным пропах,
как там – на милой Украине,
в родных донбассовских степях.

Ему бы выжить, только выжить –
он разорвет проклятый плен,
а пулеметы смотрят с вышек
и ждут: подымется ль с колен?

Нелегкий год передо мною
гудит землей Саласпилса,
с тоской не каменной – живою –
глядят на ближний лес глаза.

РЯБИНА

Стройная рябина листьями узорными
осторожно трогает стекло.
Мать сидит подолгу вечерами черными,
тяжело на сердце, тяжело...

Провожала сына – слез своих не выдала,
только попросила об одном:
"Посади рябину, чтоб всегда я видела,
как цветет весною под окном".

...Жарким летом рдела, наливалась соками
и закрыла солнышко в окне.
Шел родимый где-то землями далекими –
третий год с друзьями на войне.

Посылала сыну весточки летучие:
"Приезжай с победою, родной,
я тебе настойку сладкую, шипучую
настою на ягоде хмельной.


Да рябину нашу, шумную и стройную,
пересадишь – дальше от окна.
Вечером печальная, ночью беспокойная –
все стучится ветками она".

.. .Как давно от сына письмецо получено,
заблудилась весточка о нем.
На столе – настойка горькая, шипучая,
буйная рябина – под окном.


* * *
Вторая зона.
Станция Ручьи.
Уходят вдаль глазастые вагоны,
на осокорях возятся грачи –
давным-давно здесь нет запретной зоны.

Рубеж войны лежит под спудом лет,
он проходил сквозь нашу батарею.
но я волнуюсь, мну в руках билет
и, как тогда, перед тобой робею.

Гляжу в твои глубокие глаза,
от власти их мне никуда не деться.
далекий залп, или гремит гроза,
а может, память так стучится в сердце?

Слеза скупая на губах горчит –
да, в нашу юность нет уже дороги...
Вторая зона.
Станция Ручьи –
исток моей любви, моей тревоги.


ВОСПОМИНАНИЕ

В Ленинграде снега,
я тоскую по ним,
как по юности давней –
снегам голубым.

Небо щедрое вновь
над Невой, над тобой
сыплет звезды зимы,
дарит снег голубой.

И мороз – не мороз,
и пурга – не пурга,
полонили тебя
голубые снега.

Почему голубые?
В блокадные дни
вместе с небом
багровыми были они.

Помню серые,
черные помню снега...
Отчего же ты, юность,
мне так дорога?

Может, снег виноват:
стал он толщею лет
и укрыл или смыл
горькой горечи след?

Только память опять
неподвластна годам,
неизменно идет
за тобой по пятам.


С той поры огневой
по дорогам крутым...
В Ленинграде снега –
я тоскую по ним.

* * *
Должно быть, года загасили
отчаянность, гнев и азарт,
и память с безудержной силой
меня возвращает назад.

Назад – но не к смертному бою
на невском крутом берегу,
назад – и тогда я с тобою
опять повстречаться смогу.

С тобою – девчонкой глазастой
в кирзовых больших сапогах;
скажу я задиристо: "Здравствуй!",
а в сердце заплещется страх.

Конечно, отчаянный воин,
с врагами в бою был на "ты",
но вдруг я тебя недостоин,
серьезной твоей красоты?

Стоял пред тобою, волнуясь,
не смея признаться в любви...
И все же, наивная юность,
верни мне тревоги твои.

* * *
От служебных забот и тягот,
расписание не торопя,
в край хваленых грибов и ягод
увезла электричка тебя.


Ты идешь над лесной рекою,
и тебя отражает она,
а в лукошке – грибы горою,
и корзина полным-полна,

ох, полна заалевших ягод –
для варения в самый раз,
лета щедрый подарок на год
будет к чаю – и про запас.

А моим – на всю жизнь! – запасом
стала память о речке той –
под бомбежкою и фугасом
мы вступали в неравный бой.

Что там черной – была кровавой
и вскипала речная вода,
где всходили солдатской славой
годы верности навсегда.

...Над глухой и замшелой тропою
сосны чутко о чем-то шумят,
а быть может, они с тобою
обо мне, молодом, говорят.

О ПРАВДЕ

Он воевал, как все солдаты, –
и отступал, и наступал,
в бою и от его гранаты
противник замертво упал.

И не один,
я в том уверен,
он подымался на врага,
и был атакам счет потерян,
и выл свинец, а не пурга.

Ярился гнев, и злость вскипала,
и наступала, черт возьми,
не власть ума,
а власть металла,
и суд вершила над людьми.

Сыновний долг перед страною –
превыше всех душевных прав,
и жил солдат от боя к бою,
в смертельной схватке смерть поправ.

Но в дни затишья фронтового,
и после – дома, в мирный час –
о тех, убитых им, – ни слова,
таков для памяти наказ.

А ты, должно, другой удачи,
предсмертной горечи оскал
вблизи не видел ты,
иначе
о том с трибуны б не кричал.

А он не выйдет, нет, на сцену
тревожить боль ушедших дней.
Солдат молчит.
Он знает цену
и вражьей крови и своей.

БАЛЛАДА О СТИХАХ

Старики стихов не читают –
старики стихи вспоминают,
не любые – самые лучшие,
не случайно, а в крайнем случае.

В самом сердце до смерти носят,
будто клятву их произносят.

Отдавали себя державе,
были вровень с ее мечтой,
как атланты, страну держали
на плечах судьбы молодой.

Были схватки, атаки были,
кровь, и голод, и пыль дорог –
и тогда они жадно пили
из криниц стихотворных строк.

Старики стихи вспоминают –
с ними юность свою встречают.


* * *
Наград не густо на груди –
был в обороне я, в блокаде.
Огонь стеною – впереди,
а голод, как трясина, – сзади.

И все бои, бои, бои –
ни отступать, ни продвигаться,
а рядом сверстники мои,
как по ранжиру, всем по двадцать.

Но мы дубленые уже
и на ветру, и на морозе,
стоим на смертном рубеже,
ни хлеба и ни сна не просим.

...Не густо на груди наград,
в блокаде путь военный пройден.
Но жив и славен Ленинград –
на всех один великий орден.

* * *
Семнадцать лет чужой металл
тебе покоя не давал,
он свет мутил, тревожил сны
тяжелым грохотом войны.

И вот хирург нашел его,
извлек из тела твоего –
осколок черный на столе...
А сколько их таких в земле!

Ты в тишине к ней припади,
услышишь боль в ее груди –
в рубцах окопов и траншей
лежит кормилица людей.


УЛИЦА ВАНИ ПЕТРОВА

На улице, с детства знакомой,
неярко горят фонари,
горят возле каждого дома
до самой шахтерской зари.
Кого-то они провожают
на шахту в глубокий забой,
кому-то они освещают
дорогу со смены домой.

Я с Ваней Петровым когда-то
ушел от родного крыльца,
по долгу и праву солдата
страну защищать до конца.
Узнали мы горечь пожарищ,
свинцовые вьюги и дым.
В чужой стороне мой товарищ
остался навек молодым.

По улице, с детства знакомой,
с работы хожу я опять
и вижу у старого дома
на лавочке Ванину мать.
Как прежде, она по привычке
встречает сынка своего,
но только на белой табличке –
геройское имя его...

Счастливая молодость снова
не спит до шахтерской зари
на улице Вани Петрова,
где мирно горят фонари.
Кого-то они провожают
на шахту в глубокий забой,
кому-то они освещают
дорогу со смены домой