Надежда Кондакова 

Родилась в Оренбурге. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. 

Автор многих книг и публикаций.

* * *

Счастье призрачно, мгновенно,

ускользающе, опасно.

И когда — огонь по венам,

и когда — светло и ясно.

А в финале жизни краткой —

то ли было, то ли сплыло…

То ли капал Бог украдкой

исчезавшие чернила.

* * *

Могилы нет у Мандельштама.

Но и у деда моего

c хохляцко-русского баштана

нет ни надгробья, ничего.

Лишь безымянный ветер истов.

Лишь крест Голгофы гонит тьму.

…А этот бес, из галеристов, —

он точно знает, что к чему.

* * *

Ты говоришь — совок.

А я твержу — лопата,

и мерзлая земля, и тачка, и кайло…

И матушка моя — ни в чем не виновата,

и твой отец-троцкист — не мировое зло.

Теперь мне жалко всех —

и сытых, и голодных,

и правых, и неправых, потому

что сдохли все в борениях бесплодных

и погрузились в паморок и тьму.

Двадцатый век — надежды не оставил.

А двадцать первый кружится в башке,

как мелкий бес, ведет бои без правил

и говорит на лживом языке.

«Распад» или «развал» —

из глуби филологий,

из памяти людской, беспамятства и тьмы

проступит не стигмат, а только смысл убогий

тщеславий и торжеств,

что заказали мы.

…Как внучка кулака и ты, как сын троцкиста,

присядем на крыльце тихонечко, рядком,

помирим наконец — огонь идеалиста

и русский задний ум (с хохляцким говорком).

Нам родина дана

одна — страдать и плакать.

Как Тютчев завещал.

Как Фет приговорил.

Она внутри — орех,

она снаружи — мякоть.

И горе у нее: «Там человек сгорел».

* * *

В Бутово на полигоне,

не приближаясь ко рву,

в кровь обдирая ладони,

рву молодую траву.

Сколько их было — не знаю,

список не полон пока…

Вижу: монашенок стаю

ангел несет в облака.

Небо, как рана сквозная, —

не заживет и века.

Вижу: священника в белом,

черные вижу кресты…

И обессиленным телом

падаю с той высоты.

…Мир разрывая на части,

цельность от боли круша,

вновь недостойна Причастья —

гневом палима — душа.

* * *

От сетей ловца, от слов мятежных

комсомолок, нынешних старух,

от воспоминаний неизбежных

сохрани мой замысел и слух!

Я хочу не слышать эти бредни

и не помнить праздных толковищ,

чтоб в церковке бедной у обедни

стал мой дух беспомощен и нищ.

Чтобы в свет преобразилось горе

и глаза очистились от слез,

чтобы на божественном просторе

облако за облаком неслось.

Вот тогда увижу я, как пламя

выжигает паморок и тьму.

…А к Тому, кто сжалился над нами,

тихо побредем по-одному.

* * *

Мало просила и мало молилась.

Много хотела.

Вот и досталось анчутке на милость

грешное тело.

Вот он и носит, по свету кружа,

падшую душу.

Вот и ступаю на жало ножа,

даже не трушу.

Ладно б, за все отвечала одна,

спрятав за спину,

уберегая от страшного сна

малого сына.

Мелкие флирты, романы, стихи

и разговоры,

мертвого мужа большие грехи,

мелкие ссоры.

Эти поэты — всегда в неглиже,

напрочь раздеты!

Вырастет сын и найдет в кураже

те же ответы.

Что теперь окрик, зачем теперь крик —

некуда деться…

Перебелить бы навек черновик —

все, кроме детства.

* * *

У меня не будет предсказаний,

и не ждите, я не укажу

эту дату, этот смысл воззваний

только в руки Господа вложу.

Суеверий мало маловерке —

вот вам пропасть, вот последний шаг

в этом сумасшедшем фейерверке

жизни, отдающейся в ушах.

Но когда заплачу у Голгофы —

ни с того как будто, ни с сего,

вы поймете степень катастрофы

бедного дыханья моего.

Это на холмах Иерусалима

в свете Света облетает ржа

и встает из пламени незримо,

как новорожденная, душа,

чтобы вновь изгадиться, избиться

о житейский хаос и бардак.

Чтоб о вечной родине томиться,

зная, г д е она нас ждет и к а к.

* * *

Из боли ничего не выудишь —

ни полстранички, ни полстрочки,

и только душу свою вынудишь

просить у Господа отсрочки,

чтобы еще чуток помаяться,

чтоб всех успеть простить — обидевших,

покуда горе занимается

пожарищем для слабовидящих.

И вот тогда над Иудейскою

пустыней, как бы неподвижною,

твоя душа оставит детское,

измеряное все и книжное,

чтоб ты, не умудряясь опытом,

ведомый посохом незрячим,

услышал сказанное шепотом,

как по камням прошел горячим.

* * *

Намокли гортензии в нашем саду,

пригнулись к земле виноградные лозы.

За слезы любимых мы будем в Аду,

за эти горючие, честные слезы.

Давайте любить и любимых прощать,

оплошности мелкие ставить в кавычки.

Давайте навеки любовь обещать,

навеки! — вы слышите?! — не по привычке.

И если над нами черны небеса,

и если опять тяжелит несвобода,

давайте другу другу посмотрим в глаза

и руку протянем — у Горнего входа.

Памяти Бориса Примерова

Годы ушли на то,

чтобы расстаться

с верой, что в решето

может вода набраться.

С памятью о другом

нерасторопном деле

годы бегут бегом,

тащатся еле-еле.

Маленький личный ад,

или большой — эпохи?

Глянешь в сердцах назад:

слезы — как скоморохи.

А впереди того

хуже и беспросветней.

Не подтвердить родство

ни бакшишом, ни сплетней.

Так вот и бесперечь

тащатся, цуг за цугом,

память моя и речь

с неродовым испугом.

На получение премии

Вот это все теперь уже неважно:

и президентов искренняя ложь,

и премия твоя, и рой бумажный,

в который не поверит молодежь.

А все, что было — голодно иль сыто,

вся жизнь твоя — теперь, издалека,

как с палубы волною грязной смыта, —

бессмысленна, жестока, велика.

* * *

На фоне пигмеев большие уходят — великими,

на этом почти тектоническом сдвиге эпох.

Так было уже. Стали лица серебряных — ликами,

и рожами стали обычные лица пройдох.

Наш век верховодил, смеялся, стыдил, обесчещивал,

и тихо прощал, и винился, и, словно во сне,

ужа и ежа, как Мичурин, чудовищно скрещивал,

и выросли гномы, и тихо пошли по стране.

На фоне пигмеев, на месте большого пожарища

великой страны, повторивший Титаник, точь-в-точь,

я вас провожаю, мои дорогие товарищи —

как Гоголь сказал бы и вы, уходящие в ночь.

И пусть мы за вами прошли, не поддержаны вами,

пусть много средь нас не сносило своей головы,

мы в мерзлую землю войдем, как последнее пламя

большого огня, на котором сгорели и вы.

2011-2013