Владимир Губанов

Он в весеннем завихреньи,
в тихой пустоши земной,
словно тайное знаменье,
по Большой летит Морской
мимо летних рестораций,
над горячей мостовой,
где зелёный дым акаций
и жасминовый прибой.
О, возок провинциальный,
старичок-империал!
Ты какой великой тайной
горожан околдовал?
Чем из северного тлена
зазываешь юный май –
вестовой его бессменный,
севастопольский трамвай?

… За минувшими годами
нам увидится во сне
строгой дамы, строгой дамы
удивлённое пенсне,
гимназиста на подножке
загорелый локоток,
а в окошке, а в окошке –
синей бухты лоскуток.

В это светлое мгновенье,
что превыше всех прикрас,
неподвластное забвенью
очаровывает нас?
Моря чистая полоска,
южный полдень налитой
и – нелепая повозка
на брусчатке голубой.
Где, мучительно неловки,
двое, прячась от зевак,
проезжая остановки,
не расстанутся никак.
И во власти милых ручек
(Бог, удачу призови!)
восхитительный поручик
изъясняется в любви.

… В час, исполненный моленья,
увези нас в этот рай,
в эти давние мгновенья,
севастопольский трамвай!
В Аполлоновку, где тает
дребезжащая свирель,
и где рельсы заметает
 тополиная метель…

Под колпаком полярной ночи

Живём под колпаком полярной ночи,
затёртые снегами на века.
Разгадываем тайны многоточий –
посланий, что летят с материка.

Не трепетные снасти бригантины,
не радужные блики парусов –
винты радиоактивной субмарины
несут нас от ледовых берегов.

Всегда на нерастраченном пределе,
в любви на расставания легки,
подводные листаем параллели
в отсеках из титановой брони.

И музыка торпедного затвора
не заглушит забытые миры,
когда на индикаторах обзора
мы видим тополиные дворы.

А где-то благоденствует природа,
полуденные блещут небеса…
У нас – всегда другое время года,
другие часовые пояса.

Мы, ледяной пучины посредине,
от берега, как прежде, далеки,
несёмся на урановой турбине
 в отсеках из титановой брони.

Вековая ладонь Чатырдага

Ветер щёки нам бреет недобрый,
и штормовки, как панцирь литой.
Отворив снеговые затворы,
мы идём чатырдагской грядой.

Мы, мятежники снежного ада,
за собой не оставим следа.
Нас уносит метель без возврата –
в леденящую муть, в никуда.

Пусть нас ветер толкает с вершины,
мы с улыбкой ему говорим:
– Чатырдаг верховодит над  Крымом,
ну, а мы – верховодим над ним!

Крепко сбитая наша ватага
побеждала в огне и воде.
Вековая ладонь Чатырдага
нас удержит и в этой беде.

И пускай нас не впишут в анналы,
но в дремотном снегу января
мы венчаем не зря эти скалы
 и метели буравим не зря!

 Севастополь (частушки)

На Примбуле вечернем погашены огни,
и пары не кружатся, невеселы они,
и старики судачат: неужто мир таков,
и кровушка людская дешевле орденов?

Нам смена не прибудет – такие, брат, дела.
Поблёкла позолота двуглавого орла.
Неуставной на флоте объявлен перекур.
Глядим на Севастополь – и видим Порт-Артур…

На площади кремлёвской парады не слышны,
и свёрнуты знамёна до будущей войны,
и не найти, ребята, другой такой земли,
где русского Ивана так просто развели.

… На Примбуле вечернем умолкнут голоса.
Забытые герои взойдут на небеса.
Их ангелы приветят в туманном далеке
 и пропоют осанну на русском языке…

Мечтам превратиться вели

Мечтам превратиться вели,
пусть даже немало греха в них,
в безудержные корабли,
презревшие тихие гавани.

Под их парусами царят
законы особого братства,
и счастье превыше наград –
земле неизвестной обрадоваться.

Матросы баллады поют,
что в мире подлунном исконны,
и правилом чести живут,
как цепью единою скованы.

И все, кто под флаги несли
зло смуты, на мачтах распяты –
отныне чисты корабли
и их паруса не запятнаны.

Им кажется в их чистоте,
что берегом правит измена,
а чистое всё в суете
на медные деньги разменяно.

Ждут порты, огнями горят…
Но как бы в любви ни везло там,
у них не в чести якоря,
 пусть даже отлиты из золота…

Пилигримы Нового Света

Мы спешим от любого ристалища,
показные обходим пиры.
Потаённые наши пристанища –
на крутых перевалах шатры.

Нас извечно зовут пилигримами.
На туманных орбитах планет
мы, блуждая путями незримыми,
всё мечтаем открыть Новый Свет.

Будем в синей лагуне Разбойничьей
флибустьерами чистых кровей.
Так судьбе нашей, видно, невольничьей
в этом мире надёжней, верней.

Бригантина под ветром корёжится…
Триумфальных не ждите вестей.
Наши души, поверьте, продолжатся
мириадами млечных огней.

Жить нелегко, поверьте нам,
под парусами,
следуя к дальним берегам
за чудесами.
Книги о далях голубых
тихо листаем.
Тайну своей земной судьбы
 не разгадаем.

Давай повторим этот путь

Давай повторим этот путь,
и заклубит дорога дальняя,
то весела, а то печальная,
и нам с нее не повернуть.

Давай забудем про долги,
и сразу ляжет карта вечности,
растают горести и нечисти
и все забудутся враги.

Давай махнем в такую даль,
где только пылкие объятия,
где не голгофы, не распятия,
а золотая пастораль;

где все слова еще в цене,
не признаются многоточия,
и, чтоб молва там ни пророчила,
ты, милый друг, поверишь мне.

Одно условие дано:
не предаем свои обеты мы,
и быть такими же отпетыми
нам, милый друг, не суждено.

На расставания легки,
кружили мы, руками скованы.
Теперь колоды растасованы,
и порознь ходим, чудаки.

Всего-то, Господи, пустяк –
дорогу выкроить обратную.
Уже готовы на попятную,
 но вот беда, не знаем как…

 Нас изводит одна маета

Нас изводит одна маета –
ходота, ходота, ходота.
Замыкаем дневной переход.
Километры уходят в улет.

Мы не гнемся на горных снегах,
и у нас неслабеющий шаг.
Наши души, как ветер, просты
и чисты, как лоскут бересты.

Что ни день, то преграда. И пусть
нами правит неясная грусть,
ты на сердце ее не держи –
перед нами стена Демерджи.

Позади без особых помех
череда нами пройденных вех,
и лежат, обращенные в прах,
Куш-Кая, Беш-Текне, Чатырдаг.

Кто придумал в мятежном бреду
эту призрачную ходоту?
Мы ломаем копеечный страх
 на нехоженых крымских горах.

Нас еще позовут поезда,
и полночная глянет звезда.
Мы еще поведем разговор
на отрогах неведомых гор.

Что ж, закончен небесный набег –
надо мною пластается снег.
Но ступил на незамкнутый круг
чей-то новый, проверенный друг.

Этот друг, независим и крут,
он пройдет заповедный маршрут;
всё пройдет, до последней версты,
 и затеплит былые костры…

Перламутровый прибой

Где луною просвечено облако
и созвездий висит полотно –
кипариса безмолвствует колокол,
гераклейское бродит вино.

И откуда, скажи мне, бессонница?
Неужели всему и виной –
кипарисов зелёная звонница,
перламутровой пены прибой?

Наших рук мимолётность касания –
и не держит уже тетива
сумасшедшие наши признания,
потаённые наши слова.

Полетим за степной паутинкою,
где цикад неустанный мажор,
что играет старинной пластинкою
на игле фиолентовых гор.

И пускай о столетия сточатся
и сойдут в океан берега,
но для нас это лето не кончится,
наши души не тронут снега.

И навеки, поверь мне, запомнятся
и отныне пребудут с тобой
кипарисов зелёная звонница,
 перламутровой пены прибой.

На подрамнике Клода Монэ

В петербургский окраинный рай
увези нас, летучий трамвай,
и навеки меня окольцуй,
доверительный твой поцелуй.
Унеси, золотая ладья,
на осколки людского жилья,
где, представьте, в зелёном окне
тлеют всполохи Клода Моне.

Кто сказал, что февраль не поёт,
вековой созывая поход,
в водосточные трубы трубя, –
это всё, милый друг, про тебя.
Нас несла золотая ладья…
Что припомнить могу ещё я?
Эти дни мы горели в огне
сумасшествия Клода Моне.

… Пусть негладко порою в судьбе,
век неверный, признаюсь тебе:
как безумно ты нас ни тасуй,
мне всё памятен тот поцелуй,
тот окраинный призрачный рай,
золотой петербургский трамвай…
Жизнь моя утопает в вине
 на подрамнике Клода Моне.

На перекрёстке дорог

Дни непутёвые катятся
без вековых перемен.
В душах всё та же разладица
прежней эпохи измен.
Что ж он никак не устроится,
наш коммунальный мирок?
Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог.

Там, на неведомых росстанях,
где не примята трава,
в землю, умытую росами,
эти ложатся слова,
и отрешённо обмолвится
неумолимый пророк:
«Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог».

Пусть говорят, что не модные,
но, неизменные вновь,
звёзды горят путеводные:
Вера, Надежда, Любовь.
Эта заветная троица
благости нашей зарок.
Счастье надёжное кроется
 на перекрёстке дорог.