ИРИНА РОСНИЦКАЯ

***

В тени украинских черешен –

немного тени… Степь и пыль.

Был Пушкин женщиной  - утешен.

В пылу народныя тропы,

что заросла, но не пропала –

чьего там только нет следа?

Любви – всегда бывает мало.

Любовь, увы, не навсегда.

Отдав «мятежным наслажденьям»

не меньше, чем служенью муз, -

черешен он хотел! И тени.

И повторялся потому.

«Садок  - вишневий коло хати».

Черешни? Вишни? – Ерунда.

Есть слово нежное – «кохати»…

По-русски так не скажешь, да?

«Я помню чудное мгновенье…»

Елизавета? Анна? Что ж,

за поколеньем поколенье

в любовь играет молодёжь.

Вишнёвым соком – не напиться.

Младых черешенок краса

пусть нарождается и длится,

и длится… Чтобы написать:

«Я вас любил…» Любил, быть может.

И может быть, и может быть –

приник к черешне придорожной

усталый баловень судьбы…

Есть встречи и начал начала,

прощанья и прощенья дрожь..

Когда-то в школе - изучала.

Но, «изучая», не поймёшь.

И даже - выучив, всё зная

и наизусть, и просто так,

вдруг – замираешь, открывая

вкус черешнёвый на устах!

Пушкин в 12 лет. Лицей.

Активный мальчик, ёрник и повеса,

в словесность ловит и свои слова.

Ещё в тумане айсбергом Дантесы

и светлая, без женщин, голова.

Ещё Лицей элитным дурдетдомом

любовь на дружбу заменяет враз,

а отрочество выпендрёжем новым

одолевает Гения, как нас.

Ещё ветра не превратились в ветры,

и зиждятся громоздкие слова,

И дедушку Державина, как мэтра,

не поразил смышлёныш наповал.

Ещё – весна! И Царское ликует

теплейшим гимном солнышка в кровать,

чтоб тёплым материнским поцелуем

ласкать, как приласкать должна бы - мать…

Вот: и порог, и запах светской кухни,

фамильный императорский расчёт,

и Ваня Пущин, и вихрастый Кюхля,

и детство, не прошедшее ещё.

Уже потом - пороются в постелях,

бельё развесят, на погост снесут…

Ещё на балаболку, пустомелю

ребячества ссужает божий суд.

Декабрь – не скоро, а октябрь – в фаворе.

Молитва - в церкви. Церковь - при дворе.

Безумствуя при северной авроре,

стихия чуть стихает на заре…

И он – бежит! Он медленней не может.

Не изменён, не выменян судьбой.

И памятника твёрдое подножье

буцает лихо собственной ногой.

Ещё в пути русланы и людмилы,

и сказки, сказки… В жизни мало их.

Пространен срок с рожденья до могилы.

И дарит наперёд творенья стих.

Пушкин.37 лет.Дуэль.

Так должен был он в жизни поступить…

Быть  притчей во языцах - и нарваться.

Давно за   тридцать и уже не двадцать.

Кому-то нужно: Пушкина – убить!

Им, серым кардиналам, не впервой

наушницам паскудно вдунуть в уши,

что, мол, писака болен головой,

поскольку, мол, рога он дома сушит.

Что, мол, жена сбегает от него,

что он несостоятелен и резок…

И – Пушкина взорвалось естество

и оборвало жизненный отрезок.

Вот, пять шагов. Вот, десять… Тает снег,

от тренья нетерпения и злости.

На Чёрной речке чёрен облик тех,

кто замышляет казнь… Что удалось им.

Ещё на шаг… И пистолет в руке

чуть дрогнул: Отчего? Зачем? Откуда

тот Геккерен явился налегке,

не запылился… Чтоб тебя! Иуда!

Ещё два шага… Вот и всё сейчас.

Прощай же, Таша! Береги детишек.

Убит, не умер. Чёрный пробил час.

И чёрный день стремглав ползёт под крышу.

И солнце закатилось от тоски.

От муки мук – подрагивают веки…

Последний шаг… И чернота реки

с поэтом соглашается навеки.

Он будет жить уже в стихах своих:

обидчивый, усталый, одинокий…

Всё… Чернота окутывает щёки.

Ползёт в глаза и закрывает их.

Уж лучше так, чем в вашем жить аду.

Жизнь или честь – неразличимый выбор.

Всё. Я готов. Прощайте. Я - иду.

Я вижу вечность. Господи, спасибо.

19-e ОКТЯБРЯ.

Лицейство лицедеями разбито.

Школярство накалякано с трудом.

О, слитый единением, элитный

учебный центр! Село царя и дом!

И кто б его хорошим словом вспомнил,

когда б поэт с курчавой головой

сибирские не пел каменоломни

и рудники, союз с друзьями свой!

Не первый, не последний канул в Лету

из тридцати товарищей своих…

Хоть слава предназначена - поэту,

но всех друзей помянет вечный стих.

Мальчишества и отрочества клочья

на зрелых людях оставляют след.

Всё остальное – это многоточья.

Последней точки у Поэта -  нет!

И шалую его, живую душу

не заштрихуют козни и грехи.

Хоть замысел споганил Опекушин,

но памятник – не камень, а стихи!

***

Остывает земля, чтобы утро дохнуло прохладой.

Отдыхает душа, чтобы завтра напрячься опять…

На будильнике – ночь с темнотой. Так какого же ляда

я должна эту пору прекрасную просто проспать?!

Сон – плохая привычка! Особенно ночью. Тогда, как

настаёт, наконец, тишина… Даже вздохи слышны.

Дуракам не до сна средь теней полуночного мрака,

среди звуков и шорохов потусторонней страны.

-Соня, Соня! Вот так бы взяла – полетела!

Как ты можешь заснуть? Как ты можешь, несчастная, спать?!

Остывает душа… Остывает уставшее тело.

Остывает судьба. В одиночестве стынет кровать.

В тесной комнате – ночь... Как на всей половине планеты.

На земле и на небе – покой, относительный мир.

Остывает душа… Нелегко вам живётся, поэты.

Остаётесь - одни, и не спрячешь себя меж людьми.

…Вот уж полночь, а Германа нет… И волнуется Лиза.

На кону – может, жизнь. Может, просто пустой кошелёк…

Невдомёк никому: эта ночь, через лунную призму, -

заготовка для счастья! Но это и мне невдомёк.

ПОЧТИ «АНЧАР»

«Источают яд гремучий гады…»

А.Медведенко

«Нас лето выжжет знойным ядом»

Е.Руни

Гремучий яд иль знойный – всё едино.

Укушенный Пегасом – не жилец.

Гремит ли яд, иль жарит грудь и спину,

узнаю ль я когда-то, наконец?

Гремучий газ скопился в дальних штольнях.

Я – штейгер, потому в сём знаю толк.

Снаружи – лето, а в глубинах дольних,

как с горних высей каплет кипяток.

Ошпарь дождём пегасов, правый   Боже!

Ты, как Зевес, великий и прямой,

сказал: - Нельзя! – и выжигаешь кожу,

и яд поэзий гадам точишь свой.

Змея гремит хвостом, как колотушкой.

Таращимся на звук. Почти гипноз.

Пустыня. Змеи. Солнце. Саша Пушкин.

Противоядье он для нас принёс.

У ПАМЯТНИКА В.И. Далю*

Сидит на своём пьедестале,

в солёной воде на корню…

Владимир Иваныча Даля

словарь изначально храню.

Век свой оболгите, облыжьте!

Вздыхает «луганский казак»:

-Пожалуйста, голуби, кышьте!

Ну, что же вы, голуби, так!

Спасибо, что вместе – не сразу,

что нет здесь тишайших могил,

что ветер остроты и фразы,

как буквы, подавно сменил,

и, русский упрямо лелея

в невнятном кусочке земли,

спустились правее аллеи,

от Ленина к Далю пришли.

Имея короткую память,

готов голубиный народ

нагадить на голову камню

и с шумом сорваться в Камброд.

Куда же вы, голуби, мчите?

Невпродых прорух и разрух…

Лечите нас, доктор! Лечите,

вкрапляя в нас пушкинский дух.

____________________________ 

В г. Луганске есть памятник Далю в районе водолечебницы.

***

Слегка пьяна. Но разве в том вина?

Носилась по горам за Дионисом.

Прекрасны краски старого вина,

сквозь кожу проступая живописно.

Сатиры оттоптали ноги мне

и растеряли средь кустов свирели…

Я средь вина не помню о вине.

Не думаю о будущем похмелье.

Слегка пьяна, не сдуру в дрободан.

Я в лёгком шуме на волне качаюсь…

Белиберда! Но разве в том беда?

Опоена приятными речами.

А грязь стечёт, не прилипая впредь.

Я отступаю, ступни все изранив.

Но кажется, что легче не стареть,

играя виноградными дарами.

Слегка пьяна. Вся опьянённость в том,

что все вокруг – такие же. Все пьяны.

Вино на все допущенные сто

Включает «форте», вырубив «пиано».

Добавьте миг шального озорства

И добродушность дружеской пирушки –

И пушкинское что-то: где же кружка? –

пробъётся в нас, освободив слова.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Мы начинаем променад,

которому во благо – лихо,

где божий сад, где чёртов ад,

где еле обозначен выход,

где вера глупая сама

нас опускает на колени,

где тёмных тюрем терема

на улицу бросают тени.

Мы начинаем дни конца.

До нас их вдосталь начинали.

Благодарим за всё Творца

и К, чуть меньшую чинами.

Который век начнём с потех:

в гробах лежать и ждать Мессию.

Загнали на уголья всех

русь Киева и русь России.

Древнееврейский алфавит

страшенно, бешено успешен,

не почкой, черенком привит

в тени украинских черешен.

Хоть око вырвано моё

и зубы – все -  повыбивали,

я верю в мелкое враньё,

но – никогда! -  в обман обвальный.