Александр Кабанов

 МОСТЫ

1
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты -
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия - ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое - в один Гомер,
пускай мой слух - всего в один Бетховен.

2
Слюною ласточки и чирканьем стрижа
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно.
И сон тягуч, колхиден. И на зло
Мне простыня - галерное весло:
тяну к себе, осваиваю тупо.
С чужих хлебов и Родина - преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты!
Душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка - взашей,
но в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха!

_^_

ГОВОРЯЩИЙ КОЛОДЕЦ

Донкихочется мне: сквозь лазурные выи степей,
сквозь лозу винограда, примятую лаем овчарок,
возвратиться к тебе, азиатских пригнать лошадей,
запах страсти одеть в раскаленную кожу гречанок.
Задремаю в тебе, словно жертвенный нож в глубине
голубиных очей. И в ничейных объятьях шалавы
утомленно проснусь, потому что почудилось мне:
заунывная степь и степенная поступь расправы
надо мной и тобой. Расставание - легче любви,
здесь, в таврийском краю, населенном травой и людьми,
сердце - тише воды, а чуть выше моей головы -
говорящий колодец, который оставили мы.
Опускаешь ведро, выпускаешь лебедку из рук,
и она улетает, звеня, улетает на юг,
и тяжелая цепь так тебе благодарна, мой друг,
за пустую свободу - издать металлический звук.
Быть непонятым - это избитый удел меньшинства,
Темнота не влюбилась, а просто впервые ослепла.
Донкихочется мне: и колодец диктует слова,
разбавляет водой, укрепляет присутствием пепла...

_^_

СЛОВО БЕГЛОЕ

1
Где-то, может быть, на юге,
может быть, в иной печали -
мы не знали друг о друге
и себя обозначали:
тенью, выпавшей в осадок
наших крыльев босикомых
и фольгой от шоколадок -
до убийства насекомых.

2
Две канальи на канале,
порыбачив беззаботно,
окунали-выкунали
окуней в ночные окна
распружиненных гостиниц.
А на рейде, еле видно,
русской задницей эсминец
барражировал обидно.

3
Где-то, может быть, в дороге,
прикорнув у облепихи,
нам смотреть на все тревоги
сквозь вино из Лепетихи,
чтоб не верилось, как будто
мы не встретились, робея,
где барахтается бухта
в духоте гиперборея,

4
где отсвечивает синим
силуэт старинной башни,
где мечтаешь о России,
как мечтают о вчерашнем.

Может быть, вернуться снова
и придумать на досуге -
слово беглое и слово,
что останется на юге?
Или, может, все остыло,
и твою печаль тревожит
то, что есть, и то, что было,
или то, что быть не может?

_^_

* * *

Мы все - одни. И нам еще не скоро -
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы - все одни. Мы все - одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг - мне друг, но истина - в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро -
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

_^_

* * *

Я сам себя забыл о жизни расспросить,
так забывают свет в прихожей погасить
и двери перед сном закрыть на шпингалет.
Я принял эту жизнь. Надежней яда - нет.

Зима - все на мази, все схвачено, браток:
на каждое мгновенье придуман свой шесток,
бензин подорожал, провинция в грязи.
Шофер моей души, прошу, притормози!
Застынь, застопорись и выпей натощак
двойной одеколон студенческих общаг.
Отчизны не видать - сплошные закрома.
Шофер моей души, не дай сойти с ума,
услышав костный хруст промерзших деревень.
И в лучшие стихи - мои слова одень.
Как в ярые меха с боярского плеча,
одень стихи мои в рычанье тягача:
пусть лязгает полями и согревает вас
печальное чудовище моих бессонных глаз.
Все схвачено, браток. Врагов понамело.
Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло:
вот так, вечерним летом, стучится мотылек,
как будто женский пальчик в простреленный висок!
Остановись, мгновенье, в краю родных осин!
Шофер моей души, финита ля бензин!
Какой сегодня век? - Четверг, браток, четверг.
А обещали - жизнь. А говорили: "Снег"...

_^_

АПАССИОНАТА

Море хрустит леденцой за щеками,
режется в покер, и похер ему
похолодание в Старом Крыму.
Вечером море топили щенками -
не дочитали в детстве "Му-му".
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
чайки и чай, симпатичный юннат
(катер заправлен в штаны). И Оноре,
даже Бальзак, уже не виноват.
Даже бальзам, привезенный из Риги,
не окупает любовной интриги -
кончился калия перманганат.
Вечером - время воды и травы,
вечером - время гниет с головы.
Мертвый хирург продолжает лечить,
можно услышать, - нельзя различить, -
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму, -
море, которое в Старом Крыму.

_^_

* * *

Вечно-зеленая накипь холмов. Алиготе.
Словно кофейник, забытый на общей плите,
берег, предчувствуя море, сбегает во вне, -
ближе к волне, в лошадиной своей наготе.
Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей,
Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,
и репродуктор орет, и орава детей.
И на иконе вырванных с мясом дверей -
влажный язык волкодава.
Вот и налили, и выпили, морщась в рукав,
сквозь волосатые ноздри пары выдыхая.
"Что там с погодой?" Хозяин трактира лукав -
снова налив, отвечает: "Погода плохая"
Каждый по-своему жив и по-своему прав,
но почему не посажен на цепь волкодав?

_^_

ФОНТАНГО

Водевиль, водяное букетство, фонтан-отщепенец!
Саблезубый гранит, в глубине леденцовых коленец,
замирает, искрясь, и целует фарфоровый краник -
Так танцует фонтан, так пластмассовый тонет "Титаник"!
Так, в размеренный такт, убежав с головы кашалота,
окунается женская ножка, в серебряных родинках пота:
и еще, и еще, и на счет поднялась над тобою!
Так отточен зрачок и нацелен гарпун китобоя.
Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,
возникают свобода пространства и верность Отчизне,
и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться,
"но", почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! -
в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы
и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...

_^_

* * *

Я на себя смотрю издалека
зрачком непревзойденного стрелка
и целю в скороспелый опыт свой
отточенною стрелкой часовой.
Зачем я разговариваю с Вами?
нездешними, грядущими губами
благодарю за то, что это - Вы?
Покойный век в прыщавый лоб целую,
чтоб незаметно сплюнуть. Почему я
Вас презираю с силою любви?
В районе сердца, в области груди
мои слова прописаны. Приди,
приди, отчизна, в звании Поэта!
и, даже грязь, улыбкой освети!
Над миром тьма. Четвертый месяц лета.
Бессильна смерть. И есть тому причина -
я жизнью болен так неизлечимо,
что женщина любимая боится
хроническим бессмертьем заразиться.
И остается: ангелу - кружить,
Вспорхнув с декоративного камина,
А мне - писать, а Вам - при этом жить,
Мои стихи в камине ворошить -
банальное горит неповторимо.
И остается только морщить лбы,
дрянной портвейн потягивать из фляги,
смотреть на звезды и считать столбы,
завернутые в праздничные флаги.

_^_

* * *

На Страстной бульвар, зверь печальный мой,
где никто от нас - носа не воротит,
где зевает в ночь сытой тишиной
сброшенный намордник подворотни.
Дверью прищемив музыку в кафе,
портупеи сняв, потупев от фальши,
покурить выходят люди в галифе,
мы с тобой идем, зверь печальный, дальше.
Где натянут дождь, словно поводок.
кем? Не разобрать царственного знака.
Как собака, я, до крови промок,
что ж, пойми меня, ведь и ты - собака.
Сахарно хрустит косточка-ответ:
(пир прошел. Объедки остаются смердам.)
если темнота - отыщи в ней свет,
если пустота - заполняй бессмертным?
Брат печальный мой, преданность моя,
мокрый нос моей маленькой удачи,
ведь не для того создан Богом я,
чтобы эту жизнь называть собачьей?
Оттого ее чувствуешь нутром
и вмещаешь все, что тебе захочется,
оттого душа пахнет, как метро:
днем - людской толпой, ночью - одиночеством.

_^_

* * *

Молчат ниверьситетские сады,
садысь, биджо, на краешек ля-ля,
Отечество, спасибо за труды!
Любил (*бал)? Не видно с корабля.
За этот хаос в сонной голове,
за этих яблонь голые ряды,
за хлеб и соль на мокром рукаве.
Отечество, спасибо за труды!
Когда перед тобою свет и тьма -
в две задницы сомкнут свои ряды,
не все ль равно, куда сходить с ума,
кого благодарить за все труды?
Не все ль равно, улыбка или пасть
в твоих садах последует за мной?
Зима сменяет зиму. А зимой -
на чьих коленях яблоку упасть?

_^_

СОН В КИПАРИСОВЫХ СТРУЯХ

Мы не уходим. Смерть мудрей и старше
любви, Отчизны; и, порой, она
мне так напоминает возвращенье
к любви, Отчизне, к жизни, наконец.
Она рифмует и она ревнует,
а ты ее совсем не замечаешь:
в строю агав, в полночном лае псов,
в гробах, которые несут навстречу
твои друзья. И воздух обожжен,
и слепотой зрачок вооружен.
Мы не уходим. Легче написать,
посплетничать за рюмкою цикуты.
чем полюбить. Опустошенный речью, -
ты ловишь кипарисовые струи,
как в первый раз, последние минуты...

_^_

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАНС

Отливал синевой и молился поленьям смолистым
колченогий топор во дворе анархиста. И чистым,
свежевымытым телом, просторной, холщовой рубахой
покорялась деревня. И шея белела над плахой.
И входили войска: грохоча, веселясь, портупея.
В это страшное время в любви признавался тебе я.
В сумасшедшей стране (топоров, полуправд, полуистин)
Бог прощает того, кто себе не прощает корысти,
кто себе не прощает: ни Бога, ни черта, ни друга.
Пробуждается страх - и готов умереть от испуга.
Наша память болтается, словно колхозное вымя
между ног исторических дат. Называется имя,
называется город, а дальше, немного робея, -
дом, подъезд, где в любви признавался тебе я...

_^_

* * *

Мир недосказан. И оставлен нам
в незавершенной прелести мученья,
как женщина - обыденным словам
уже не придающая значенья.
Достигнув совершенства в немоте,
уныло мореходствуя над рифмой,
я понимаю, что - бессилен стих мой,
замешанный на крови и воде -
Пред музыкой, одетой в кружева
осенних рощ. Перед тобой, Россия,
любовь моя бессильна, и слова -
лишь способ выражения бессилья.
Я знаю: твой полночный бег светил
и все вокруг, в своем движеньи новом,
придумал тот, кто воплотил
и не открылся ни единым словом.

_^_
* * *

Лелея розу в животе
ладонью мертвого младенца,
ты говоришь о чистоте
под белым флагом полотенца.
В пеленках пенистых валов
пищат моллюски перламутра,
крадутся крабы кромкой утра,
и разум - ящероголов.
И выползают из воды,
вздымая тучные хребтины,
морские ящеры. И ты
им обрезаешь пуповины.
Они рычат одни в одно,
буравя крыльями лопатки.
Морское дно обнажено.
Беременность. Начало схватки!
Покуда рыцарь не зачат,
иные вводятся законы.
Не ищут драки - лишь рычат -
новорожденные драконы.
Лишь вертит головой маяк
в наивных поисках подмоги.
Выходят евнухи в моря -
и волны раздвигают ноги...

_^_

ОТЪЕЗД

(поезд + 620, "Херсонец")
Прежде всего:
чьи-то прощальные губы,
запах раздавленных завтраков,
пыль террикона -
Фирменный поезд
Небритой щекой лесоруба
сонно уткнулся
в людской муравейник перрона
Прежде всего:
я уезжаю отсюда -
в город почтовых ларьков
и расплавленных плавней.
Тише воды,
в роли немытой посуды -
можно разбиться от счастья! -
но будет забавней:
Тронется поезд,
выпью вишневой настойки,
пальцами щелкну
и усмехнувшись проводнице,
выйду в заплеванный тамбур,
тесный настолько,
что невозможно руку поднять
и застрелиться,
прежде всего...

_^_

* * *

Фиолетовой, густой сиренью Таврии
я весной заправлю ручку наливную.
В этом воздухе - по-женскому - кентавровом,
столько нежности и прыти! Я ревную.
Я ревную в лошадином знаменателе,
ты - кокетливо смеешься надо мною,
Обещаешь быть послушной и внимательной,
Я не руки умываю - ноги мою.
Мы поскачем, но, до первого издателя,
от которого (которой) я не скрою -
нелегко быть в лошадином знаменателе,
оставаясь половиною мужскою.

_^_
* * *

Бушпритом корябая то, что еще
подвыпивший боцман не принял в расчет,
корабль предчувствует и, постепенно,
сквозь дымку, одетую в брызги и пену,
себя на привычную гибель несет.
В такую погоду, в такую Елену -
обкуренным ногтем царапаешь стену
приморской гостиницы. Рядом с тобой
швейцар освещает казенным затылком
кораблик, зачатый шампанской бутылкой,
а где-то, за дверью, робеет прибой.
И ты, заслонившись вечерней газетой,
прочтешь про убийство в гостинице этой -
и на фотографии собственный труп,
накрытый газетой, узнаешь не сразу.
И вспомнишь слова, недоступные глазу,
и вспомнишь глаза, недостойные губ.

_^_

* * *

Возле самого-самого синего,
на террасе в оправе настурций,
я вкушаю вино Абиссинии,
и скрипит подо мной обессилено,
сладко плачет бамбуковый стульчик.
Там, на рейде, волна полусонная,
сухогруз, очертания мыса -
замусолены всеми муссонами.
Подскажи, чем тебя дорисовывать:
высотой, глубиной или смыслом?
Что оставить на этом листочке -
шорох моря из радиоточки?
или кромку песчаного берега,
или крону упавшего дерева,
может, свет - сквозь оконный проем?
пусть над ним мотылек полетает.
Оттого ли ты, горе мое,
что для счастья тебя не хватает?

_^_

* * *

Как виноград, раздавлен был и ты.
Волынки надрывали животы,
кудахтал бубен, щурилась гармонь,
танцор ногами разводил огонь,
на вертелах, ощипанная впрок,
шальная дичь летела на восток!
А рядом, вдоль осиновых оград,
в давильнях целовали виноград.
Слепила и дурманила глаза
лазурная и черная лоза:
- Мы вместе, брат, мы вместе - ты и я,
- Накрытые ступнею бытия,
еще не знаем, равные в одном,
какое это счастье - быть вином! -
когда в тебя, который год подряд,
любимая подмешивает яд!

_^_
* * *

В Месопотамии, там,
где барабаны кочевников
нежно обтянуты кожей
плененных и ветреных женщин,
я просыпался под эту
печальную, дикую музыку
и замирал, превращаясь
в орудие слуха и зрения.
Сердце (и всадник, и лошадь)
за волосы приподнималось
над Тамутамской трясиною.
Шли носороги,
и сахарный рог альбиноса
был погружен
в золоченую чашу тумана.
Завтра, под утро,
немытое племя масаев
съест мою белую плоть,
и берцовая кость им
будет служить
барабанною палочкой. Что же:
- Здравствуй, любимая!
И разреши мне ударить...

_^_

АТЛАНТОВ ОМУТ

Когда ручей тишайшее рече,
прохладной шеей выгнувшись в ключе,
над лебедою, ночною порою.
Мир замирал, как скрипка на плече,
перед игрою.
И вновь звучал, не требуя смычка,
одною нотой древнего сверчка,
в одной из комнат,
затем в лесу, затем опять в лесу
моей квартиры, спящей на весу -
Атлантов Омут.
Атлантов тьма белеет тяжело,
опять воды на кухне натекло,
а ты, святая,
на ужин съев куриную звезду,
читаешь у плиты сковороду,
желудок мой надеждами питая, -
как запятая...

_^_

* * *

Сентебряцая и колокольча,
вертикально веной трубя,
что ж ты, сердце мое, сердце волчье,
принимаешь любовь на себя?
Что ж ты, сердце мое - самоволка,
отчего не боишься уже
сжатых намертво, словно двухстволка,
вороненых коленей драже?..

В тишине земляничного мыла,
в полумраке расплющенных дней,
эта женщина кажется милой -
на простреленной шкуре моей.

_^_

* * *

Переливистей форели и печали,
нам баклуши бить и ваши плечи гладить,
в двух щепотках подавать ночной халатик,
в коем ласточки о ливнях лопотали.
Фраернулись эти волны. Отзвучало
бедный чико, так и ты навеки сгинешь.
Жопа в мыле у аркадьевских причалов -
видно к шторму. Отойди от штор, простынешь.
Кушай вишни в проштампованной постели,
словно в прошлом - так знаком пододеяльник,
так печально за окном шипит паяльник
и блестит шальное олово форели.
Вот еще немного смысла и немного
надподсолнечного масла на ожоги.
Ты выходишь из себя: и слава Богу!
Слава Богу за отрубленные ноги.

_^_

* * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я - не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев.
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов -
сползает сад - шершав и абрикосов!
В консервной банке - плавает звезда.
О, женщина - сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда - так мало, как всегда.

_^_
ПОСТСЕКСУАЛЫ

Покачиваясь в амфоре одесского "Икаруса",
я Вам шептал о ветренном и одиноком парусе.
Я Вам мусолил Кушнера, я Рейна Вам насвистывал
и пальчиком Лимонова - под юбкою неиствовал!
Затем: диван, лобзания, "известные" усилия -
так действует поэзия, (особый вид насилия!).
Вино в стихах, отдельная квартира от родителей,
А хочешь, будь Юпитером, быком-производителем,
Но! Не ломай просодию, читай стихи взыскательно,
иначе не получится. Не даст. И окончательно.
Запомнить - дело плевое, но перед Вашей плевою -
ну что такое - правая и что такое - левая?!
Бессмертные, пошлейшие. Нас вывезут в Аркадию,
к Овидию - на видео, и с бабелем - на катере!
Нас вывезут чиновники, рифмовником грозящие:
Неужто, вы, бегущие и по волнам скользящие?

_^_

НОВЫЙ ШЕКСПИР

Большие мотыли,
мохнатые кудесники, авгуры,
страшилища ночные,
осипшими крылами хлопоча,
В пылу библиотек,
в нетронутых садах макулатуры -
летайте, расшибайтесь!,
блаженствуйте на лезвии луча.
Хотел сказать: Свеча, -
да спички почему-то отсырели,
хотел на ощупь вымолвить: Гори!..
Отелло спал в задушливом мотеле,
лишь мотыли на шторах шелестели
и молоком мерцали изнутри.
- Подай платок,
приди ко мне ОТТУДА,
с плацкартных полок
книжного тепла.
Где жизнь и смерть -
лишь насморк и простуда -
одной иглой прошитые крыла.

_^_

* * *
Олесе

О чем с тобой поговорить,
Звереныш мой? Зима. Охота, -
порою свитер распустить,
чтоб распустилось в мире что-то.
На ветках и в карманах - голь,
страна, одной рукой страничит,
другой - дарует боль. И боль -
здесь с вдохновением граничит.
О, этих дач морозный чад,
раздетый алкоголь, обеды.
Ты одиночествам беседы -
не верь: счастливые молчат!
Звереныш мой, минувшим летом
я сам себя не замечал,
и тысячи стихов об этом
тебе, родная, промолчал.
Теперь - зима, широколобость
церквей, больничный хрип саней.
И еле слышно пахнет пропасть
духами женщины моей...

_^_

* * *
В. Глоду

Играла женщина в пивной
за полюбовную зарплату,
И поцарапанной спиной
мне улыбалась виновато.
Дрожа в просаленном трико
под черным парусом рояля,
Слегка напудренным кивком
на плечи музыку роняя.
Играла, словно мы одни,
забыв на миг пивные морды,
И пальцами делила дни
на черно-белые аккорды.
Над чешуей в клочках газет
привычно публика рыгала,
И в одноместный туалет -
тропа бичами заростала.
И в лампочке тускнела нить,
теряя медленно сознанье,
как будто можно изменить
нелепой смертью мирозданье.
Играла женщина! И жаль
ее мне было за улыбку,
И под подошвою педаль
блестела золотою рыбкой...

_^_

* * *

Деревянные птицы настенных часов,
перелетные птицы осенних лесов.
За отсутствием времени, дров и слуги,
первых птиц - расщепи и камин разожги,
а вторых, перелетных - на этом огне
приготовь и отдай на съедение мне.

Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи
проступает ночное томление дичи -
самой загнанной, самой смертельной породы,
сбитой слету, "дуплетом" нелетной погоды.

Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
я тебе разрешил из гусиного зада -
выковыривать яблоки райского сада!,
авиаторов Таубе, аэропланы.
Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,
И не трудно по нашим губам догадаться -
Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать.

_^_

* * *

Выйду из себя - некуда идти,
а приду в себя - прихожу к тебе.
Словно шар земной - белкой раскрути:
или в январе, или в октябре
Встретится в саду старая скамья,
цвета отставных, хрупких бригантин,
Спросишь ты меня: приходил ли я?
И душа шепнет: нет, не приходил.

_^_

НА ЮЖНОМ БАЗАРЕ

Там фыркает форель из венского фарфора
и камфорою пахнет в начале разговора.
и сердце не болит, что умирать - не скоро.

Светает так легко, и, видно, неспроста
не жалует себя ночная темнота,
где листопад похож на чтение с листа.

Пивные погреба, ломбарды и лавчонки,
соленые орешки, соломенные челки,
ворованный огонь божественной печенки!

Воздушные шары, надутые "на шару",
взмывают над тобой. И тянутся в кошару
остриженных овец руины светлых рун.

Базарное светло, трепло и терпеливо!
копченые лещи, процеженное пиво,
рахат-лукум, халва. Хвала тебе, ханум!

Отдохновенье душ - в признании других,
в базарном торжестве подарков дорогих.
Не нужно, не жалей, купюрами хрусти
и щедростью своей - любимую прости!
Она перед тобой. Она твоя настолько,
что меркнут все стихи, все сладости Востока,
все мысли о себе. Произведен расчет:
и фыркает форель, и камфора цветет...

_^_

* * *

Я приближен к твоим рукам!
Так, на утлых, пальмовых лодках,
островитяне к материкам
приплывают за метео (с водкой?).
Я приближен к твоим "прости"
увеличенной силой зренья.
И пускай на моей совести
о тебе ни стихотворенья:
Бубенец на одну версту,
Айловьюга на две ночевки!
Я в тебе, как язык во рту -
что ты хочешь сказать? О чем ты?

_^_

ВЕСНА В ТАВРИЧЕСКОМ САДУ

День айседоров и протяжен,
как будто выстиранный шарф.
Ворота пьют на брудершафт
из навесных замков и скважин!
И, заложив "за воротник",
ворота валятся в цветник
И прижимают грузной тенью
сирень.
И ржанье ржавчины, и шепот
в пазах, меж пальцами травы,
И запах спиленных решеток,
и статуя, без головы,
плывет задумчиво у входа.
До синевы, до небосвода
процежен воздух ранних слив!
А мы сегодня в капитанах,
и сад - сидит на чемоданах,
и ожидается разлив.
Когда, отмаявшись в апреле
и настоявшись на руках,
Речная тина, еле-еле -
звенит в тарншейных
позвонках!
Разочарованное чудо:
весенний ливень, слой слюды.
И подходящая посуда -
ночные волчии следы-

_^_

* * *

Моя летающая клеть
еще не научилась петь:
и тишину, и тень, и тенор
себе присвоил сдохший кенарь,
оставив золоту - блестеть.
О, сколько воздуха и прыти,
зерна, закрытий и открытий! -
впитали прутья и кольцо -
на нем висит (а, впрочем, редко)
моя летающая клетка,
мое крылатое лицо.
Весна моргает несвободно
сквозь пальцы морга и ОСВОДа
в надежде ересь рассмотреть.
Но обнаружит - кто угодно,
что так пуста
и - так СВОБОДНА! -
моя летающая клеть.

_^_

* * *

Выкуришь сигарету - вот и прошла минута.
Нету счастливей казни, чем говорить кому-то,
спрятанному в портьерах воздуху, канарейке:
- Вот и прошла минута. Кончились батарейки.
с женщиной не простишься, скомкаешь все конверты,
выкуришь сигарету и заживешь по-смерти,
И по тебе надрывно будут гудеть под утро
дачные электрички: "Вот и прошла минута"
Церковкой и люцерной, Моцартом и цикутой,
вечностью надышаться, словно одной минутой!
Птичка уснула в клетке. Воздух горчит вечерне.
И ожидает сердце - новое назначенье...

_^_

* * *

Час неровен, и бес - не в ребро,
а в Рембо!
Ум за опиум крымских акаций.
Удивление Ли или нежная Бо.
Кто на что в этой жизни Гораций?

_^_

* * *

Еще темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждет прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встает на цыпочки звезда.
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
еще по локоть кистеперый,
ты возвращаешься туда,
где в раскаленном абажуре,
ночная бабочка дежурит -
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать -
жалобно и жадно -
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по-леера
запруженный грузовиками,
грушевый сад, еще вчера
набитый по уши сверчками!
Простор надраен и вельботен,
и умещается в горсти.
И ты свободен. Так свободен,
что некому сказать: "Прости..."

_^_

* * *

Рыжей масти в гостиной паркет -
здесь жокей колдовал над мастикой.
И вечерний бутылочный свет
был по вкусу приправлен гвоздикой.
За щекой абажура опять -
то ли Брамс, то ли шум Гелеспонта.
Хоть кента приглашай забухать,

хоть кентавра купай из брансбойта!
Вот стихов удила - поделом,
видно, выдохлись лошади эти.
И осталось уснуть за столом
и проснуться. В грядущем столетьи.

_^_

* * *

Оставим женщин сплетничать в саду,
греметь посудой, колдовать еду.
Оставим их, не видевших друг друга,
пожалуй, год. И коль не брать в расчет:
ни телефон, ни наших писем с юга,
ни наших книг босяцкий переплет.
А новые наряды? Жизнь течет
внутри разлук спасательного круга.
Жизнь происходит наспех. Молодым -
что не кури - все выдыхаешь дым
Отечества. Верблюды и ковбои.
Мы обещали женщинам Париж!
каштанов жар и хлад берлинских крыш,
Италии влюбленное любое!
О, море "о", сквозь ад поспешных "да"
"на собственные денюшки уедем,
на белом пароходике умчимся,
на утреннем, заморском тити-мити"
И больше не вернемся никогда!
И больше никогда вернемся не.
Оставим их. Сгорим в одном огне -
за пару слов, за парусник вдали,
за то, что мы исполнить не смогли.
Все дальше век, все ближе небеса,
все тише наших женщин голоса.

_^_

* * *
И. Полищуку

Был полдень, полный хрупкой тишины
и свежести раздавленных арбузов,
и горизонт, вспотевший со спины,
лежал, как йог, на мачтах сухогрузов.
На набережной отдыхал народ,
под мышками каштанов, под кустами,
курили проститутки всех пород,
устало обнимаясь с моряками.
И пахло пивом у причальных тумб,
машинным маслом, сажей и духами,
и небо, под прицелом мачт и труб,
молчало, прикрываясь облаками.
В саду оркестр начинал играть
мелодии из старых водевилей,
И мне хотелось музыкою стать,
чтоб под нее прощались и любили.

_^_

* * *

Озябший огонек сутулился в ночи,
присев передохнуть на краешек свечи,
присел и задремал, уткнувшись лбом в стекло-
шади в ночное шли, поводья закусив,
томи-и-тельно и долго (здесь авторский курсив).
Речь-ная тишина. Рыбачьи шалаши.
Весна и весел всхлип: "Шаландыш, не дыши!
Уставших не буди." В заброшенном дому -
так тихо и светло бывает одному,
что небо узнаешь по привкусу земли,
и, с губ твоих вспорхнут ночные мотыли -
крылатые зрачки целованных очей.
Так тихо и светло, как будто ты - ничей.
Среди лечебных трав, кореньев, сигарет
есть книжный корешок и Пушкина портрет,
и язычок свечи, которым повторишь:
Шаландыш, не дыши! И ты, мой друг, сгоришь.

_^_

* * *

"Крутится-вертится шар голу,
крутится-вертится шар голу"-
Бой часов в запыленном углу,
полуголые лежим на полу.
Голубь в окне шаркает, голу-
бь в окне шаркает, го,
проглотивший изношенную иглу
проигрывателя - "Переможцю в ГО".
И поэтому - как на тебя не ложись,
Уже не вспыхнет победно жесть -
На проигрывателе. "Не в жисть!" -
Так говорит мой тесть.
И этот недоношенный матрац,
словно списанный на берег матрос,
нашу искобеляющую страсть
не понимает. И возникает вопрос:
Если смерть - продолжение жизни в раю,
значит я для кого-то тебя люблю?
Значит я для кого-то тебя,
Для кого-то. Тебе покупаю колготки
и свой день рождения - 10 октября -
встречаю с тобой в абсолютной тиши,
хоть кол на голове теши,
или служи на подводной лодке?
Моя теща - колибри, мой тесть - калибр
пистолета, который к тому же,
лежит под подушкой, и который: "бр-р" -
с омерзением вытаскиваю наружу,
вытаскивают наружу, вытаски
Ты посмотришь в окно тяжело, полуночно,
за которым - весна, за которым в тоске,
словно лист, разрушающий тесную почку,
зеленеет фонарик в кабине такси.
За которым заводится с полоборота
тишина - едет в парк. Для кого?
- Для кого-то!
Едет в парк, наблюдая затменье луны,
напевая пластинку с другой стороны.

_^_
* * *

Вдохновенье выдоха и вдоха,
привкус флейты в воздухе ночном.
Шепотом придумаешь эпоху -
ну о чем с ней говорить, о чем?
чтоб весною мысли черновые,
птичьи гнезда, словно узелки,
завязать на связки горловые
и не вспомнить. Ни одной строки!
чтоб чернильным крестиком сирени -
не перечеркнуть - перекрестить
Женщину своих стихотворений,
Женщину, способную простить.
потому, что мне сегодня плохо,
милая, родная наизусть! -
я могу придумывать эпоху,
а тебя - никак не научусь.
Этих губ доверчивую алость
надобно бессмертьем наказать!
Если б в сердце что-нибудь сломалось,
так сломалось - что не досказать.

_^_
РЕЧНЫЕ ОБЛАКА

Телячии мозги,
одетые легко
в багровый пар твоих
вечерних облаков,
Не мыслят о любви, о смерти
и плывут в страну для дураков,
в последний свой приют.

Под ними без труда,
у берега в руке,
бежит, бежит вода
на длинном поводке.

И отражаясь в ней,
они плывут всегда.
становится красней
и берег, и вода.

Какое счастье и
несчастие вдвойне -
не думать о любви
и отражаться в Ней!

_^_

* * *

Мой старый бард,
твоя душа - ломбард,
поношенных вещей столпотворенье.
Над ними совершенствует паренье
голодный ангел - трепетная моль,
крылатая мольба. Аэрозоль.

Жизнь оставляет вещи под залог,
звенит монетой в глубине кармана,
и вновь уходит. Остается Бог
и Сын Его, и дочь твоя - Оксана.
Мой старый бард
оленей и лосин,
похожий на оглохшую петарду,
Уходит Бог. Но, остается Сын -
и жизнь несет распятие к ломбарду.

_^_

* * *

И жизнь прошла, и смерти не осталось,
и поровну нам нечего делить.
Лишь ветреная девочка - усталость
советует по чарочке налить.
Друзья мои, мне стыдно перед вами -
за вас и за свою белиберду.
Лишь пахнет тишиной и соловьями
бульдозер в Ботаническом саду.
Три круга ада - школьные тетради
вместить сумели в клеточки свои.
Дешевле яда или Бога ради -
моя любовь и эти соловьи?
И эта ночь, впряженная в телегу
скрипучего, еврейского двора,
когда звезду в преддверии ночлега,
как лампочку, выкручивать пора.
О, сколько междометий пролисталось!
где запятая - там и воронье.
А жизнь - прошла, и смерти не осталось,
и смерти не осталось у нее.

_^_

* * *

Стояла ночь у изголовья
прибрежных трав и лебеды.
И терлась шкурою воловьей
о спину вымершей воды.

Закрыв глаза, звезда не знала,
что ослепительно сияла
на небосклоне сентября.

И мы свои глаза закроем,
дыша отравой и покоем.
И темнотой. Внутри себя.

_^_

засыпал, положив голову на их камни.
Антуан де Сент-Экзюпери
"Планета людей"


Мне б дожить до врагов,
неподкупных и мудрых,
и достойных стрелять,
револьверуя, в грудь -
с девяноста шагов,
Распрямляющих кудри,
с девяноста шагов,
не дающих уснуть.
Мне б дожить до врагов,
как до собственных книжек
самородных кровей.
И тогда небеса,
ослепленные светом
вспотевших подмышек,
На мое безрассудство
Закроют глаза.
И тогда я смогу,
и тогда я успею
все свои страдивари
стерпеть и сыграть!
Только прежде к любимой
вернусь, отогрею,
после снега, в четверг,
разучусь умирать.
Позвонят мне враги,
приглашая на ужин.
К ним отправлюсь скорей,
на попутных скользя.
Я, по-прежнему, враг,
я, по-прежнему, нужен!
И друзьям от меня
отказаться нельзя.

_^_

* * *

Парашютными шелками шурша,
раскрывалась запасная душа.
Я качался на небесных весах -
одинокий, но в семейных трусах!
Я качался и глядел свысока -
подо мной лежал нетронутый мир,
и расстегивала джинсы река,
в тонких пальчиках сжимая буксир.
Южный ветер, загорелый сатрап,
он невидим - и поэтому прав:
всем деревьям в корабельных лесах
задирает юбки, как паруса!
Раскрывалась запасная душа.
Красным воздухом тревожно дыша,