Вячеслав   Егиазаров

Волна, как плеть, хлестнёт по молу,

 утробный стон заглушит всплеск,

 в глазах безумных богомола

 таится мысли хищный блеск.

 Он вскинул лапы, как в молитве.

 Творит намаз. Он – Богомол!

 А волны в тяжком рваном ритме,

 нет-нет, да и ударят в мол.

 Зачем на веточке мимозы,

 бесстрастный, будто впавший в сон,

 часами, не меняя позы,

 под крымским солнцем замер он?

 Что в безднах глаз его таится?

 Что знает он?

 Он ждёт кого?

 Ни нам ответа не добиться,

 ни он не скажет ничего.

 И почему той мысли отблеск,

 готовность вечная к броску,

 инопланетный этот облик

 тревогу сеют и тоску?

 Не знаю!.. Может, сам крамолу

 ношу в душе?

 С неё и спрос!

 Зачем цепляюсь к богомолу,

 что лапу, аки крест, вознёс?

 Ведь насекомое! Не дьявол,

 которого, все знают, нет.

 наверно, непонятен я вам,

 смотрящим «Animal planet».

 Не знаю!.. Вдаль бегут барашки,

 на гальке мокрый рваный ласт,

 хлестнёт, как плеть, волна с оттяжкой

 и стон утробный мол издаст.

 Душа замрёт, сожмётся будто,

 свет словно бы темнее стал,

 свинцовой зыбью тронет бухту

 низовки налетевший шквал.

 И ни на что уж не похожи

 моя угрюмость, нервный смех.

 Как объяснить мороз по коже

 от ледяных офсеток тех?

 Я прочь несу мои вопросы

 и долго чувствую спиной,

 как богомол в листве мимозы

 следит внимательно за мной…

ВОЙДИ В МОЙ ХРАМ

 Ставри-Кая*, как храм в лесу,

 туманен крест на фоне сосен,

 я всю её перенесу

 в строфу, – её, и эту осень.

 Затем, что стих с молитвой схож,

 он сам диктует путь поэту,

 и если ты не толстокож,

 то ты почувствуешь всё это.

 Войди в мой стих,

 войди в мой храм,

 забудь тщету, коварство славы,

 пусть взгляд гуляет по горам,

 по этим соснам величавым.

 И с высоты Ставри-Каи,

 не побоись (у края стань же!),

 увидишь все грехи свои, –

 как мог ты их не видеть раньше?

 Вот и покайся! Облегчи

 не жизнь, так душу, чтоб не стыла,

 уже закатные лучи

 простёрло над землёй светило.

 Быт, где полно обид и драм,

 порой действительно несносен;

 Ставри-Кая стоит, как храм,

 на фоне этих гор и сосен.

 А осень трогает уже

 листву и травы осторожно,

 и так спокойно на душе,

 что и представить невозможно…

 *Скала Крестовая.

 Ставрос (греч.) – крест, он некогда стоял и сейчас венчает этот утёс.

ЖЕСТОКИЙ   ЗАКОН

Упругий джаз качает звёзды в небе,

 кафешки в скверах свой ведут улов.

 Не рифмовать слова сегодня мне бы,

 а просто побродить без лишних слов.

 Но вот пишу. Июнь в разгаре. Лето.

 Прошу, отстань, метафора, не лезь.

 Я так мечтал когда-то стать поэтом,

 что это превратилось вдруг в болезнь

 довольно странную: рифмёшки, стопы, строки,

 свои победы, праздники, грехи.

 Есть у поэзии закон весьма жестокий:

 всю душу забирают – всю! – стихи.

 Не ими – ты, они тобой владеют,

 свободный раб, ты чтишь их высший суд,

 то вдруг подбросят новую идею,

 то болтовнёй потешат и… сбегут.

 Покоя нет, всё маешься. Запущен

 недуг. Одно и красит твой удел,

 что точно так страдал великий Пушкин

 и Лермонтов возвышенно болел.

 Ты – не они! Пора расставить точки

 над всеми i в проигранной борьбе.

 Все гении – по сути! – одиночки,

 а это запредельный груз в судьбе.

 Ах, раньше б знать и остеречься мне бы!

 Ах, остеречь хотя бы новичков!..

 Упругий джаз качает звёзды в небе,

 как ветер крону в блёстках светлячков…

В ЭПОХУ   ЛЖИ   И    МАТА  

 В эпоху лжи и мата,

 увы нам, жизнь груба,

 издержками чревата

 поэзии судьба.

 И скурвиться не сложно

 в такое вот житьё,

 когда идея ложна,

 но пестуют её.

 Её – верха лелеют,

 она им – very good! –

 (покуда овцы блеют,

 их догола стригут!).

 И вот уже бездарность

 взошла на пьедестал:

 в опале гонорарность,

 спрос на стихи упал.

 И брат идёт на брата

 в угаре лжеидей,

 поэзия чревата

 всей ахинеей дней.

 Вражда ломает строки,

 корёжит ритма стать,

 не может быт жестокий

 поэзию питать.

 Где торжествуют чресла,

 где правят блат и грим,

 не жди её – исчезла

 поэзия, как дым.

 Лжи, пошлости и мата

 речь бездарей полна,

 она ли виновата,

 что бедствует она?

 Но всё же сердце знает:

 под звонкий птичий альт,

 упрямо прорастает

 травою сквозь асфальт…

 КИПАРИСЫ НАД КРЫШЕЙ

 Ничего не попишешь,

 там отпустит, здесь жмёт;

 каждый в собственной нише

 в мире этом живёт.

 И меж словом и делом,

 то ленясь, то спеша,

 тяготиться вдруг телом

 начинает душа.

 Ей, возвышенной, тесно

 на земном вираже,

 да и телу, коль честно,

 нелегко с ней уже.

 В нише собственной каждый

 обитает давно,

 только творческой жажды

 утолить не дано.

 Град сечёт, или ветер

 трубно воет лосём;

 всё бывает на свете

 да подвластно не всё.

 Кипарисы над крышей,

 как ракеты в час N,

 волны тише и тише

 трутся к ночи у стен.

 Городок засыпает,

 затихают сады,

 и песком засыпает

 время наши следы.

                Я  ЛЮБЛЮ   В  АКВАРЕЛЬНОЕ   НЕБО   С   БАЛКОНА   СМОТРЕТЬ

Акварельное небо меняет под вечер тона,

 в скверах, парках дрозды распевают весенние песни,

 кучу туч дождевых, психанув, уволок сатана,

 осознав, наконец, что на юге сей скарб неуместен.

 И уже побежали спортсмены, ожил велотрек,

 и скворцы захлебнулись руладами в буковой роще,

 и уже ХХI-ый, издёрганный алчностью век,

 стал как будто бы мягче, добрее как будто и проще.

 Над кварталами Ялты то чайки парят, то летят,

 чертыхаясь, вороны, то ласточки кружатся в небе;

 кто на них остановит случайно внимательный взгляд,

 тот забудет на миг суету и заботы о хлебе.

 Это надо душе, как бальзам, как молитва в тиши,

 как ребёнку игрушка, как в косы весёлая лента.

 Если ты из прагматиков, то хохотать не спеши,

 а, подумав, признай пользу этих счастливых моментов.

 Я люблю в акварельное небо с балкона смотреть,

 в Ялте сливы цветут, и уже появляется завязь,

 и как будто исчезли такие понятья, как смерть,

 вероломство друзей, и коварная злобная зависть.

 И как будто исчезли все беды, и их не вернуть

 ни зиме, ни судьбе, ни химерам другим одичалым,

 и в заливе парчовом, мерцающем тяжко, как ртуть,

 появились дельфины, султанок сгоняя к причалам.

 Над цепочкою гор перламутровый меркнет закат,

 пик Ай-Петри, как замок, рельефен на матовом фоне,

 и морского прибоя ритмичный, за сквером, раскат

 мне дыханием вечности кажется здесь, на балконе.

ВСЁ   ЖЁСТЧЕ    ВРЕМЕНИ   ЛИМИТ

Через тропинку, семеня,

 дождь прошмыгнул. Запахло сеном.

 Спешит ежиная семья

 и значит – лету скоро смена.

 Ну что ж?

 Для грусти есть причина –

 всё жёстче времени лимит.

 Средь мокрых веток паутина

 хрустальной люстрою висит.

 Когда в беде угрюмы лица

 и на тебе вины печать,

 ты знай: нам многое простится,

 но сам себя не смей прощать.

 Не смей! Поблажками не тешься!

 Мы склонны к этому, увы.

 На Демерджи темнеет плешь вся

 от высохшей в жару травы.

 Парит орёл. Отвесны скалы.

 Тропа крута, чтоб пыл твой сбить.

 В судьбе у каждого не мало

 того, что хочется забыть.

 Побудь в горах. Один. Немного.

 Здесь ближе к Богу и вольней,

 и здесь видней твоя дорога,

 а это много – раз видней!

 Ну, всё!

 Пора!

 Не всё допето.

 Не всё сказал, о чём хотел.

 Лишь жаль, что отгуляло лето

 и клён, как в песне, пожелтел…

 КРУЖАТ ЛИСТЬЯ, КАК В СТРОКЕ СЛОВА

 Тополь оплывает, словно свечка,

 грусть моя осенним дням под стать.

 Я хотел бы жить на свете вечно,

 только старым не хотел бы стать.

 А шиповник лампочки развесил,

 ярко светит, чтоб не сбился вдруг.

 Вот смеюсь я – мир со мною весел.

 Вот я плачу – никого вокруг.

 Осень затяжная, как сказанье,

 кружат листья, как в строке слова,

 вывесил паук своё вязанье,

 предлагает мошкам кружева.

 Это всё придумано не нами:

 будем петь, смеяться и страдать.

 Юность не удержишь, как сетями

 ветер и волну не удержать.

 Что ж.… И пусть!

 И всё же, ей – спасибо! –

 и моё прощальное –

 прости!..

 Без потерь и горестных ошибок

 невозможно к зрелости прийти…

 СНОВА СНИТСЯ

 Снова осень. В дымке сизой тают,

 тихо уплывают корабли;

 небеса усталые листают

 стаи журавлиные вдали.

 Почему-то грустно и тревожно,

 и мечтается совсем легко,

 словно счастье было так возможно,

 а случайно упустил его.

 Снова снится, что вернулась юность,

 побродила рядом, да и в путь.

 Я б хотел, чтоб многое вернулось,

 только ничего уж не вернуть.

 Не вернуть, но и забыть не можно,

 всё сгорело, и растаял дым,

 то, что мне казалось невозможным,

 оказалось под конец простым.

 А вершины в синеве, как в призме,

 брезжат, лилипутам по плечу.

 Кажется, легко иду по жизни,

 только знаю, чем за всё плачу…

 Это, поубавив резких линий,

 мир с душой с утра накоротке;

 блики солнца в зябкой паутине

 отдыхают, словно в гамаке.

 И в куплеты, что пока не спеты,

 падают слова, как семена:

 это улетающее лето

 расплатилось с осенью сполна…

Я   ТЕБЕ   ПОКАЖУ    ПОБЕРЕЖЬЕ   ДО   САМОЙ   АЛУШТЫ

Одичалое солнце над Крымом бредёт по июлю;

 снять квартиру у моря и дорого нынче, и сложно;

 пляж гудит городской, словно кем-то встревоженный улей,

 и цветут олеандры у стен «Ореанды» безбожно.

 Золотым чебуреком луны половинка повиснет

 над ночною яйлою, чаруя всё сказочным светом,

 звёзды, как светлячки, замерцают средь хвои и листьев

 в нашем парке, где мы так любили бродить прошлым летом.

 Я люблю тебя так, как представить не мыслил в разлуке,

 в Херсонес мы поедем, где жили античные греки,

 перестала судьба отчебучивать разные трюки,

 чай, не фокусник, право, и снова мы вместе навеки.

 Я тебе покажу Балаклавскую славную бухту

 с генуэзскою башней на фоне роскошных рассветов,

 там живёт тётя Люба, она капитан, не «кондухтор»,

 а ещё она пишет стихи, привечает поэтов.

 Мы по Ялте пройдём, нас платан заприметит могучий,

 мы знакомы давно, мы б его никогда не минули,

 и пускай над Уч-Кошем слегка громыхает, и тучи

 всё темней и темнее, гроза мимолётна в июле.

 Я тебе покажу побережье до самой Алушты,

 где от жареных мидий балдело бродячее племя,

 не видала ты яблок таких и не кушала груш ты –

 их к столу Императора Крым посылал в своё время.

 Мы поедем по горной дороге в лесной заповедник.

 К перевалам, яйле и каньонам относишься как ты?

 Меж душою и Богом не нужен, поверь мне, посредник

 в этом воздухе чистом, у них здесь прямые контакты.

 Я тебе покажу.… Ну да ладно, всё знаешь сама ты:

 фейерверки, музеи, вино, да и звёзды эстрады;

 к нам судьба благосклонна, и так далеко до расплаты

 (неизбежной разлуки!), что думать о ней и не надо…

ВЕЗУНЧИК

Удачлив и спесив,

 нырял шикарно с буны;

 и даже был красив

 сей баловень Фортуны.

 Он мачо, он кумир,

 (о женщин визг и вопли!),

 и даже был сортир

 в его квартире тёплый.

 Давалось всё шутя,

 «жигуль» сменил на «виллис»;

 он был ещё дитя,

 а с ним уже носились.

 И вот, поди ж ты, слёг

 и умер перед маем,

 и не дал горя Бог

 хлебнуть, как мы хлебаем…

ТАЛАНТ   МНЕ   СВЫШЕ   ДАН

А.Антонову – мастеру спорта

 по подводной охоте.

Я море изнутри

 познал, как те дельфины;

 по счёту: раз, два, три –

 нырял в его глубины.

 Выныривал и вновь

 нырял к подводным скалам:

 вела меня любовь,

 страсть мною помыкала.

 На рыб охотясь, я

 учил, до знаний падкий,

 иного бытия

 законы и порядки.

 А добытый трофей

 внушал подругам юным,

 что ас я, корифей

 и баловень фортуны.

 Талант мне свыше дан,

 (ну, что акуле – челюсть!),

 когда плывёт лобан,

 попасть в него, не целясь

 Я выплывал на риф,

 нырял я всё активней,

 бывал и я «калиф

 на час» среди актиний.

 Носились луфари,

 медуз мерцали спины,

 я море изнутри

 познал, как те дельфины.

 ЗУБАРИ

 Качается зыбкая муть

 среди валунов Мухалатки;

 кефаль мне легко обмануть,

 я знаю её все повадки.

 Губила её – и не раз! –

 беспечность. Не хитры приёмы.

 Азарт и, простите, экстаз

 охотничий многим знакомы.

 Ныряю, ныряю, ныря-

 ю, подводные дыбятся глыбы:

 сложнее добыть зубаря –

 зело осторожная рыба.

 А здесь они, право, – с луну,

 жируют в колониях мидий;

 сглотнул я, опешив, слюну,

 когда первый раз их увидел.

 Огромные! Рыбы – мечта!

 И, скептики, не обессудьте,

 ко мне наплывает чета

 вот этаких монстров из мути.

 Проходят – ну рядом, клянусь, <!-- -->