Ирина ИВАНЧЕНКО

Сорочинская ярмарка

1

И жаркие они, и яркие
дни холодам наперерез.
А звезды падают, как яблоки,
на лес и луг, на луг и лес.
 
И нецелованные яблоки,
преображенские дары
везут в Сорочинцы, на ярмарку,
другие села и миры —
 
по кровеносным, давним, женским
путям земным, дородовым,
по светлым улочкам вселенским,
по темным кольцам годовым.
 
А солнце щурится спросонок,
в обед недолго прикорнув.
Идет сентябрь и за бесценок
скупает лето на корню.
 
В торгах и плясках многолюдных
проходит жизнь то там, то здесь
и ждет объявленного чуда
от серых в яблоках небес.
 
А люди плачутся о разном —
долги, дороги, недород,
и плачет скрипка, будто праздник
не повторится через год...
 
2
И говорить выходят сроки
в ряду событий и людей,
что мы публично одиноки
в труде, в застолье и в беде…

... и вышиванки из Китая
везут на праздник челноки.
На старом месте нарастают
тюки, баулы, клумаки,
 
ряды, лотки, горшки и плошки,
сусальный август про запас,
где мы пересекаем площадь,
а площадь рассекает нас.

Как резко отпускаешь руку —
так отлучают от груди,
так репетируют разлуку,
когда молчат "не уходи".
 
Хотя давно глазам не верю,
а только сердцу наугад,
но ожидание потери
страшнее будущих утрат.
 
...а праздник варится и вьется,
и остывает под кустом,
а солнце жарится и жжется,
дымится в воздухе густом.
 
И полдень тянется к обеду,
 и площадь тянет в общепит —
галушек порцию отведать
да чарку беленькой испить.

а к вечеру откатит шибко,
туда, где музыка вопит,
в притоп выплясывает Скрипка,
в припев акустика сипит.

Но как бессонно и счастливо
гудит пчелиный окоем
и мед в бутылку из-под пива
нам доливает до краев.

Давно к тебе не дотянуться,
но можно площадь перейти
по лезвию гипотенузы,
по кроветворному пути,

где озирая мир и город,
как подзабытую строку,
нас перечитывает Гоголь,
ладонью подперев щеку.


* * *
Эти горе-слова
не растопишь слезами.
Ни жива, ни мертва
я стою на вокзале.

И чернеет вдали
небо над Фиолентом.
Я на сгибе земли.
В кассе нету билетов.

Сердце бьет, как родник,
и расходятся створки.
Приютит проводник
в уголочке, в каптерке.

И в купейном тепле,
по кровящему следу
я приеду к тебе,
завтра утром приеду.

Я тебя обниму
и замру под ключицей.
В эту горе-весну
ничего не случится.

Я доеду домой
через пламя и копоть.
Мой божественный, мой
человеческий опыт.


 Апрель

 Ольге Якутович

Апрель покажется спасеньем,
когда на облаке верхом
взлетит над Вербным воскресеньем,
взойдет над Чистым четвергом.

Сугробы пятятся проворно,
едва услышав по шагам,
идет во двор влюбленный дворник,
взлетает, как летал Шагал,

и в брызгах клёкота и свиста
легко и ловко, без купюр,
орудует метлой и кистью,
щербатый выбелив бордюр.

И, капнув синим на качели,
он намечает высоту —
как будто юный Боттичелли
впервые подошел к холсту.

И к Пасхе расчищая время,
как двор от снега, явь от сна,
он небеса вставляет в раму
свежеотмытого окна.

И смерти как в помине не было,
когда, не отводя руки,
апрель окрашивает набело
деревья, дни, черновики.

* * *

Не подменяя музыку собой,
звучу в одном адажио с природой.
Как этот полдень серо-голубой
следит за танцем неба с непогодой.

Не подменяя музыку собой,
я стала звуком гласным, отголоском
весны твоей, мой город голубой,
твоей зимы рифмованной  полоской.

Из словарей изъято слово «мы»,
отзимовал мой дом, сожжен, подорван,
а я — о хлебной милости зимы,
о санках, пролетающих Подолом.

Звучу о том, что грянут январи,
в которых мы вернемся в словари…


* * *

А если нам вернуться в словари
любимых мест? Нет, в золотую прозу,
где Город расставляет фонари,
как часовых у царского обоза.

Все улицы еще впадают в Днепр,
а Левый берег столь необитаем,
сколь лешими заполнен, и на дне
оврага ходит рыба золотая.

Мы были бы свободны и близки,
не так, как берега реки великой,
а словно струи маленькой реки,
звенящей вдоль поляны с земляникой.

Хотя одной земле принадлежим,
как Левый берег, ты недостижим.


 Некухонное

Что ни день из блаженных семи
дней в неделю — касаешься чуда:
сочиняешь обед для семьи
и ласкаешь, и нежишь посуду.

Что за звуки, вобравшие весь
женский опыт бумагопрядильный:
здесь лепечет молочная смесь,
там довольно урчит холодильник.

Оживает вода на плите —
подоспеет к обеду рассольник.
Под подушкою — Пушкин, "Метель",
мой единственный тайный любовник.

Долго глажу рубашку твою.
Кто разгладит меня? кто захочет,
если ночью пишу и пою,
дую в чашку, колдую, пророчу…

Кухня — желтая кружка без дна,
милосердный поваренный омут.
Только здесь я бываю одна —
узкий берег меж миром и домом.

Засыпает семья за стеной.
В закрома засыпаются годы,
благодарные кухне земной
за мою неземную свободу.  


***  

Невесомые, шелковые слова —
в рядовой переписке.
Словно фокусник из рукава
вынимает платок рукописный
 
и сугробы целует весна,
точно руки — покойнику.
Те слова — что отдушина сладкого сна
после сна беспокойного.
 
А по правде-то — все, что хотели сказать,
проступает на белом
не в глаголах, а в складках меж ними, в пазах,
 в неразрывных пробелах.

* * *

Пусть зеркало меня обманет,
обнимет дождь, пригреет сон,
пока плывет в моем кармане
немой, как рыба, телефон.
 
И ожидаю поминутно —
о сколько медленных минут —
а вдруг и я нужна кому-то,
и позвонят, и позовут...
 
А кто-то слушает затишье
и ждет, пока я прорасту
не в зазеркалье, а в застишие,
не в глубину, а в высоту.


 Одиночество и я

Щедро гостя привечаю
на изломе января.
За ночным столом, за чаем
одиночество и я.

Пробуй, гость, пирог с малиной,
и варенье, и халву.
Я живу наполовину —
я теперь одна живу.

Оттого с такой охотой
угощаю пришлеца —
одарить его заботой
и печаль свести с лица.

Трудно верится в удачу —
хоть одной живой душе
рассказать, что я не плачу,
я оплакана уже.

Я чаевничаю наспех,
и срываюсь, и бегу.
Я вчера любила насмерть,
а сегодня не могу.

Я теперь живу украдкой,
затаилась — и живу.
Изменяются повадки
и привычки наяву —

по ночам не выключаю
верхний свет с недавних пор.
Доливаю гостю чаю,
продлеваю разговор.

Кто-то в доме и не страшно
снам отправиться вдогон.
Встану утром — гость вчерашний
ставит чайник на огонь.


* * *

Помилуй, боль, я правдой отслужу,
твои поля переберу руками,
расправлю стебель и разглажу камень,
и зернам о колосьях расскажу.

Спасибо, боль.
Спасибо за труды,
за продолженье и преображенье,
за то, что из растаявшей воды
опять мое пробьется отраженье,

за передышку между схваток, за
покой и плодотворные потуги,
за то, что годы зарева и зла
 мы прожили, не зная друг о друге.