Я РОССИЕЙ БОЛЕЮ ДАЛЁКОЙ

Оглушённая, отрешённая,

вознесённая тишиной,

заповедной звездой зажжённая

в стороне одной островной,

средь таёжной глуши высокой

под заснеженный ветра вой,

я Россией болела далёкой,

я Россией болела живой.

Было пушкинскою Авророю

выходящее в мир окно,

предрассветное, самотворное,

в миф и сказку отворено.

Средь клокочущих речек горных

в лососёвый смертельный путь

так и вышла я – самотворною,

не столичною ни на чуть.

И теперь из глубинки вишнёвой,

где персидский у персика сон,

всё тянусь я к русскому слову,

чей колышет мя «Тихий Дон».

Дай мне, Отче, причастья речи

голосистой, живой, родной.

«За шеломянем» я, далече,

вознесённая тишиной.

ИНДРИК-ЗВЕРЬ

Из буквицы алой, азов и глаголей

такие суровые выглянут лики,

что хватит ли нашей надломленной воли

славянской Руси удивиться великой?

Она в нас притихла неведомым зверем,

как Индрик, чей пар из ноздрей назревает,

и каждым мазком в нём былина таится

и силища стонет многовековая.

Язычество это ли, или капризы

немыслимой, вширь разгулявшейся муки,

но тянет от Индрика древней харизмой,

и тянутся к Индрику очи и руки.

Погладить такого? Ни в жисть не решуся!

Копыто, как молот, стучит по нагорью.

И молвят про Индрика старые гусли,

не ведая страха, не зная покоя.

Шелковою гривой обвит по колено,

и диким упрямством в нём очи пылают.

Спине не хватает лишь Марьи-Моревны,

чтоб Русь встрепенулась большая, былая...

Клубится в груди апокалипсис мощи

и просится встать преткновеньем для тех, кто

бессилья российского духа восхощет,

запрятав под спуды язычество текста.

Пусть синим теплом воссияют порталы

из мышц этих, кованых в силе и славе.

Глядит из души тишина золотая

в кудрявой, зелёной, певучей дубраве.

И зверь не возьмёт на свой рог дурачину,

кому так приспичило с Русью сквитаться,

он просто их бешенства первопричина –

заморского царства визгливых паяцев.

Он добрый, пока его холят и любят,

не трогая дум сокровенные веды.

Он только защита и знания, люди, –

и нам ли своей опасаться победы?

Оставьте его восходить на просторы

и беличьим скоком, и вороном вещим, –

и он возвратится в дубрав коридоры

не татем гонимым, а Стражником вечным.

_________

* Индрик-зверь – страж земли Русской.

КОРОВУШКИ

Медлительные, нежные, большие

коровушки с миндальными очами

бока под ярким солнышком сушили,

едва ль свои лепёшки замечая.

Шли лугом, шли Россией, шли Землёю,

планету под ногами раскачавши,

и поле с незабудкой голубою

макали в неба облачную чашу.

И ласково задумчивые очи

читали в поле травы и соцветья,

и камыши пруда, и свет, и кочки,

и залетевший на минутку ветер.

И млечная струя уж где-то зрела

в пространстве их утроб невозмутимых.

И было это летом скороспелым.

И я плела венок на той картине.

Нет, не ценила молока парного,

но плыло вымя, словно Жизни символ,

как бытия всего первооснова,

торжественно в Историю вносимо.

ДОРОГА

Никто не звонит.

Тёплым клевером пахнет дорога.

И сотни причин,

чтоб не думать о завтрашнем дне,

когда улыбаются

радости красного слога

и белое солнце

лениво плывёт на спине.

Не хочется помнить,

кто ты и отпущено сколько.

Идти б так – хоть вечно!..

Чтоб птицы звенели вдали,

и длилась, и длилась

нечаянная самоволка,

лились и лились к нам

заветные звуки Земли...

ПЛАЧ ПОБЕДЫ

...После – пели. Ослепили эти песни в три ручья,

эти ровные и слитные тропинки голосов.

«Эх, и чья была кручина – то ль казачья, то ль ничья?» –

выводили. Вы водили, вы крутили колесо.

Над столом, над дрожью рюмок разбивался звон часов –

то был маятник старинный. Скатерть белая с шитьём.

«Эх, и чья была кручина...». Вы крутили колесо,

вы водили. Выводили про житьё и про бытьё.

И простые ваши души волновались, словно рожь,

словно белая пшеница, и стройна, и высока.

И замедленные личики, как лики, – что возьмёшь

с этих хаток, с этих бабок и с печалей донага?

Эх, и плавные печали, да и злы вы, и остры,

перепачканные в плачах ли, оплачены войной.

Помидор дрожит солёный, в миску голову зарыв.

Но для песни – вам не жалко. Плачут песни за стеной,

плавно головы шевелятся да в шёлковых платках:

всё же праздник. День Победы, хоть мужья и не дошли.

И мелодия летает, словно платье лепестка,

так вишнёво, так медово. Боже, встречу посули

в невесомье...

МОЛЕНИЕ О ДУХЕ

Господи ласковый, Боже мой, воля Твоя –

на черенок,

на тычинку уснувшего сада,

всё, что так сладко взошло,

что мне мило и надо, –

Господи, Господи, Господи, воля Твоя!

Этим синицам – слова Твои снежные петь.

Этим перстам – поливать, и питать, и голубить,

этим устам – шевелить несказанные глуби

псевдо-понятного, словно рожденье и смерть.

Благо Твоё – пусть болит, и щемит от простуды

веры старинной, сквозящей сквозь раны и рвы.

Господи ласковый, Боже мой, где Твои львы?

Где Твои гвозди, распятья, пилаты, иуды? –

я принимаю – давай, что хотел! Всё равно

высыплю, выветрю эти словечки цветные,

всё, что слагала, копила, хранила доныне:

порох тычинки, прожилку, пушок, черенок...

Словом рисую, кружу, и дышу, и свищу –

тайной солёной, весомой, как плоть океана.

Просто предтеча. Водичка из полости крана.

Малый источник. Глухой и невзрачный вещун.

– Тише, о жено...

В сусеках своих схорони.

Тихо, мой Боже,

сусеки свои наполняю.

– Ну, а теперь –

говори, голосочек, звени

силой Синая...

Господи ласковый, Боже мой, воля Твоя –

этим устам шевелить несказанное. Что же,

чай на Тебя я хоть чем-то, хоть каплю похожа?

Буду и я наполнять паруса бытия.

* * *

Ты не торопился – укладывал их осторожно,

по камню, по пику, по дикой вершине – отдельно.

Ворочать горами играючи – не невозможней,

чем к Южному небу пришпилить Свой Крестик* нательный.

Потом подогнать по размеру системные блоки

австралий и африк, америки вбок отодвинув.

Какие назначил Ты им отдалённые сроки

для хлябей разверстых? Какие им выпадут вины?

И ниточку рек проложить вдоль скалистых каньонов,

и где-то козла обронить иль орлана подвесить,

и выкрасить ниточки вдоль всех уступов зелёным,

и в горло дельфинов вложить ультранежные песни...

Такая забава прельстила б любого мальчишку –

Ты Сам не боишься Себе в этом тайно признаться?

Ты Днями уж Ветхий, – в Священной написано Книжке, –

но мне Ты по-прежнему будешь мальчишкой являться...

_____________________________

* созвездие Южный Крест, которое видно только в южном полушарии.

СВЕТЛЯЧКИ

Зелёных светлячков огни светились в травах,

дрожал от окон свет лимонною волной –

июльских вечеров дурманная отрава,

на клеверных лугах берёзовый настой.

Расти, расти, луна, над ельником и сопкой,

раскинь своих сетей мерцающий узор!

Июльских вечеров дурманная похлёбка,

в берёзовых стволах – из детства старый двор.

Всё так же светотень колышется и тает,

зелёных светлячков колеблются огни,

дрожит лимонный свет и цедра золотая –

ты пей зелёный чай и в блюдце загляни:

там сахалинский двор и красный конский щавель,

там мама молода, а мы совсем малы,

и долгие года – до взлётов и прощаний,

когда наш самолёт пошлёт своё «курлы!..».

Есть только свежий дух и спелая морошка,

и ситцевый июль, и карамель «Дюшес»,

вечерние костры, печёная картошка

и сумрака сирень – до самых до небес.

ОДА ПОТЁРТЫМ КЕДАМ

Сапоги-скороходы уж были воспеты,

и хрустальные туфли ходили в чести –

что осталось на долю бродягам-поэтам,

как не кеды в волшебный сей ранг возвести?

Ими много исхожено, топтано много

горных тропок, пещер и скалистых вершин,

перемеряно склонов, подъёмов, отрогов –

кто хоть раз этой глупости не совершил?

Потому для паломников песенных сходок,

для любителей рыцарских буйных услад,

для обычных туристов из рода «народа»

только кеды – их друг, и товарищ, и брат.

О видавшие виды потёртые кеды,

адидасы, кроссовки – вам жгучий привет

от бродяжьего племени вольных поэтов,

на вершинах оставивших звонкий свой след!

НОЧНОЙ ТРАМВАЙ

(перевозчик между мирами)

Ночной трамвай – не то, что вы сказали,

но то, что вы подумали, – связали,

перекроив, обрывки странных снов.

Трамвай – Харон, он перевозчик в Завтра

и во Вчера (смотря как лягут карты, –

а впрочем, это казус возрастной).

Вы думали, что сели на вокзале

и встанете, допустим, на «Металле», –

ан нет. Трамвай – ночной, ему – видней.

Остановился – и застрял внезапно

меж временами... вот и вышло – Завтра,

в один момент – через плеяду дней.

И этот дом, почти уже ослепший,

фасад в коросте, взгляд ороговевший,

но всё-таки ещё чуть-чуть живой

и в нём живут, – раскрылся перед вами

тем, чем он станет в послесмертной драме,

изъятый из шумелки дворовой.

Ещё хранит тепло своей харизмы.

В подъезде на ступеньках мальчик – призрак,

бесплотный дух того, кто здесь ходил.

Но для Сейчас его не существует,

он не рождён пока, случайно, всуе

(эх, в мир явился так не он один!).

Фактически развалины от дома –

остались? – нет, останутся! –

                                           Знакома

«тарелка» телевиденья на нём

(в Сейчас – у нас – как раз висят такие,

но в Завтра их не будет, дорогие,

когда мы все размеренно умрём).

Так что это – фантом и приведенье

иль просто так играет освещенье

от фонаря и от трамвайных искр?

...Мы все летим в космическом трамвае,

и даже те, кого ещё не звали,

и те, кто предъявили Жизни иск.

В одном трамвае Бытия. В просторе

без времени, в бытийном коридоре

у Бога: там отсек, и здесь отсек,

и в каждом свет, и в каждом – мир особый,

что был и будет. Даже мир загробный –

сияет, ведь и в нём жив человек.

 ...Спокойно! Проезжаем – выезжаем

уж за угол: действительность чужая,

инореальность инобытия

ворвалась в вашу... дрёму!

                                       Кот на крыше

всё ловит голубей, мы живы, дышим,

скользим в аттракционе «Троллея».

ХЛЕВ

Что вы, милые, глядите,

будто хлева не видали?

Никаких таких открытий,

но забудете едва ли.

Это проза? Это правда –

до рубашки до исподней.

Это русская бравада?

Это милости Господни.

Очевидно, между делом,

мир пока Им сотворялся,

малость не хватило тела –

для Руси лишь дух остался.

Он и виден в этом голом,

бесприютном, скудном хлеве,

в каждом петухе-глаголе

и корове-королеве.

Потому бидоны полны

разливанной трын-печалью

и соломы жёлтой волны

сладкой болью облучают.

Что вы, милые, глядите,

будто хлева не видали?

Никаких таких открытий,

но забудете едва ли.

МОЛИТВА

Отче наш, иже еси повсюду,

сотворивший землю и раи!

Под Твоей десницею пребуду,

милостью Своей благослови:

не гнушаться малою опорой,

за хвалой обильной не спешить,

быть не громкой и не слишком скорой,

чтоб чужой судьбою не прожить,

знать свою доподлинную правду

и в иной суметь увидеть свет,

потому что общей правде надо

то, чего в моей, возможно, нет.

Помоги не отсидеться с краю,

пригодиться лептою своей,

выше головы и не алкая,

выбрав по себе учителей,

быть всерьёз и в том, в чём иронична

(всё серьёзно там, где нам болит),

и остаться вольною по-птичьи,

без претензий, ахов и обид.

Что ни дашь, – вот то и мой достаток,

большего, видать, не подниму.

Не дождаться от меня ни взяток,

ни хотя бы лести по уму.

Зажигай Своим разящим жаром,

понукай к решимости, пока

не приму желанной эту кару

мощного, как время, языка.

И моих не обдели печалью,

слепотой и узостью крота,

чтобы Свете Тихий замечали

там, где рвёт и мечет чернота.

* * *

Вновь из старых учебников эти полотна встают,

репродукции в памяти лучших картин Васнецова,

где сияет нам сказка и красок сверкает салют

и поистине дух образцовый.

Понимаю вполне, что налёт романтичности в них,

что былин идиллических там схематичны герои,

что история как заколдована, выверен миг

по волшебному курсу, в фольклорную рамочку встроен.

Но смотрю и сейчас я – во многом – на миф на холсте

своим прежним, влюблённым и детским, не умственным взглядом,

и могучие витязи – сердцу действительно те,

настоящего, древнего лада.

На побоищах славных, чьи усыпаны травы костьми,

где червонны щиты и стервятник над кудрями виснет,

мой остался восторг, и тот витязь – мой первый кумир,

из возможностей трёх выбирающий пагубу Истины.

Всё мне кажется, сила прапрадедов, их идеал

обязательно вселится в мальчиков русских, поскольку

где-то в чаще души щит их веры по-прежнему ал

и для милой своей оседлать они могут хоть волка.

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

Неотменяемо крепостное право

слова над пятящейся душой...

...лицом костенея и снег собирая в охапку

бессильной рукою, как гнусную красную тряпку.

                                               Юрий Кублановский

Вот и годы прошли – крепостные права остаются.

В почве русской души корневища старинные вьются.

Не законное право страны, в коей я проживаю, –

отменённой державы, которой роднее не знаю.

Крепостное, старинное, крепкое право владеет

языком и душой – так мышленьем владеет идея,

так при гимне, давно упразднённом, – пульс чаще и громче.

Можно паспорт сменить, а вот родину не удаётся,

и пелёнок её не заменит гражданство другое:

у культуры и мысли – столетья культурного слоя.

В этом слое виваты истории русской гремели,

в нём заморская щёлочь не выела ямы и щели,

и словесности славной, и веры отцовской оплоты

в сердце твёрдо стоят – не сумели в нём выбить пустоты.

Значит, плохо старались, кремль истин моих подрывая, –

уцелела их кладка, их тайна цела роковая,

то, на чём основанье народа почиет надёжно:

пробуравить и выгрызть фундамент такой невозможно.

И тряпицей считать отпылавшие стяги – наивно,

потому что взорвётся святыни оболганной мина.

Не проходит строй душ, их ментальность, и совесть, и сила –

крепостные права до сих пор сохраняет Россия.

ЗОЛОТЫЕ ЛУГА

Золотые луга России,

травяной молодой настой,

чем спасались и что косили,

цвет наполненный и густой.

Цвет, который причастен зверю,

светло-огненный, как заря,

уходящий корнями в Север

и питавший богатыря.

На лугах запашные ситцы:

пижма, чина и зверобой,

всё, что светит и колосится,

исходя золотой крупой.

Золотарник, вербейник, розга,

донник, лапчатка, гравилат –

не блестящий, простой, неброский

вековечный Руси оклад.

Кони ржут на лугах России

звонко, солнечно, не скупясь.

Травы бродят весёлой силой,

наливаясь и колосясь.

Лютик, льнянка и подмаренник,

одуванчик, очанка... – чар

их душистых послушный пленник,

засветись и ты, что свеча...

г. Запорожье