Юрий Берг       Франкфурт-на-Майне, Германия

            На войну!

По над площадью базарной
колокольный льётся звон –
то ль набат гудит пожарный,
то ли враг напал коварный,
то ли едут с похорон.
Перед замком королевским
рынок, как котёл, кипит,
перед замком королевским
объявление висит:
«Добровольцы нам нужны.
Вы – надёжный щит страны!
Ваши жёны и невесты
будут вам всегда верны.
Добровольцы, встаньте в строй,
тот кто с нами, тот герой!»
Наливают всем согласным,
тут же очередь к столу:
все здоровы, все прекрасны,
все готовы на войну.
Голосят надрывно жёны,
дети виснут на отцах,
и отчаянно поклоны
бьёт на паперти монах.
Кто-то пьян уже неслабо,
рвёт кого-то от вина,
всё равно: красотка ль, жаба,
хороша собой иль ряба,
в общем – праздник дурака...
А похмелье будет позже,
где-то там, где Бога нет,
где от молодцев, возможно,
не останется примет.
Хорошо растёт пшеница
там, где бой, и там, где смерть,
но из булок чьи-то лица
будут пристально смотреть.

Помашу я шашечкой в армии Будённого

Помашу я шашечкой в армии Будённого,
жарче солнца распалюсь, солнца полудённого.
За народную, за власть, мне не жалко кровушки,
сковырнули большаки царскую коронушку.
Под гармошечку пляши трезвая ли, пьяная,
рассобачься Русь моя, Русь моя портянная!
Самогонке всё равно – кто с ведром, кто с фляжкою,
от плеча до самых пят я рублю с оттяжкою.
Пляшет Серый подо мной, едем, словно с ярмарки,
я в станицу ворочусь не пустой, с подарками.
Золотой браслет с кольцом, делан заграницею,
(кровь смывается легко, особя – водицею).
В лазарете медсестра ходит в полушалочке –
реквизировал комвзвод у богатой панночки.
Скачет Серый подо мной, весело – до коликов,
так встречай, станица, нас, казаков-соколиков!
Заживём на новый лад, с песнями да танцами,
...не беда, что снять кольцо приходилось с пальцами.

На старой улице Подола

На старой улице Подола
при свете жёлтом фонарей
лежал в замёрзшей луже крови
забитый до смерти еврей.
Ещё вчера под свист и хохот
его ловил казачий взвод
и опускал глаза привычно
спешащий по делам народ.
А снег всё падал, снег не таял
на запрокинутом лице
и свет фонарный отражался
в разбитых стёклышках пенсне.
А мимо шли штабы, обозы,
всем миром за реку стремясь,
менялся мир, менялись люди
и в городе менялась власть.
И крался вдоль стены прохожий,
и кто-то пьяно голосил,
а над Днепром Святой Владимир
свой крест привычно возносил.

Константинополь, год 1920-й

...Мне б машинку купить, хорошо – «белошвейку»,
я бы сшил для тебя сарафанчик со шлейкой.
Полежать-помечтать, снова к порту пойти ли,
может, вспомнится вдруг, как Россию любили?
Но закрою глаза – в небе коршун-охотник
и качаясь в седле, стонет раненный сотник...
Пробирается свет сквозь немытые стёкла,
сонно муха жужжит, да лепешка намокла.   
Воет где-то зурна, минареты и фески,
тараканий уют, да окно с занавеской.
Жалко, нет табака, чтоб свернуть самокрутку,
жаль, убили вчера в кабаке проститутку.
Водку пили опять, а сегодня – все снова.
...Не видать англичан, не слыхать Милюкова. 

             Завещание
      /Константину Симонову/

Не ищи ты меня средь убитых и раненых,
перед всеми погибшими я виноват,
и на памятных стелах, бетонных и каменных
не стоит моё имя, товарищ и брат.
И прости, наконец, что твоих я родителей
ни тогда, ни теперь не сумел разыскать,
но какими же крепкими, братскими нитями
нас военное время успело связать!
А ещё я виновен, виновен тем более,
много раз я готов и сейчас повторять –
среди сотен убитых, в БуйнИческом поле
должен был, как и ты, я сегодня лежать.
Отдавая последнюю память погибшим,
возвращаюсь я к вам, фронтовые друзья –
пусть развеют мой прах над раздольем притихшим,
где средь вас быть хочу похороненным я.

Мы с тобою вчера вспоминали подруг

Мы с тобою вчера вспоминали подруг,
тех, что любят и светят в пути,
мы с тобой понимали, погибший мой друг –
трудно будет до дома дойти.
По затяжке на брата курили вчера,
а затем – из окопа рывок,
в полосе невозврата ты крикнул «ура»!
и упал головой на восток.
А потом, видел я, как дрожал пулемёт,
и горело на взгорке жнивьё,
минометный обстрел – недолёт, перелёт,
и обмякшее тело твоё.
До траншей добежать, да за горло схватить –
у войны есть суровый закон:
сколько б раз не увидел фашиста – убить,
прежде, чем это сделает он.
Застилая глаза, в три ручья льётся пот,
но сегодня я выжить решил,
только жаль, не увидел, как целится тот,
кого я уже трижды убил.

           Странный солдат

...Ты приляг, отдохни, дорогой мой сынок,
ведь дорога домой не легка,
слава Богу, вернулся в положенный срок,
только жилка дрожит у виска.
Что ты маешься всё, да за окна глядишь,
или в гости кого-нибудь ждёшь?
Хоть бы слово сказал, всё сидишь да молчишь,
только водку стаканами пьёшь.
Расскажи, что гнетёт, что на сердце лежит,
отчего к тебе сон не идёт,
что случилось с тобой, где болит, что томит? –
мать поможет, простит и поймёт.
Или грех на душе тяжким камнем висит? –
так с утра вместе в церковь пойдём.
Ты покайся, сынок. Бог – он добрый, простит,
станет легче, коль свечки зажжём...

– Кабы знать, что поможет раскаяться Бог,
я в поклонах бы лоб разбивал,
только в церковь, маманя, пойти я не мог,
потому что людей убивал.
Говорили: солдатам прощается грех,
смерть врага им в зачёт не идёт,
почему же, маманя, я вижу их всех,
тех, кого мой убил пулемёт?
С нами вместе они за столом собрались,
смотрят мимо и водку не пьют...
Добрый Бог, говоришь? Говоришь – помолись?
Слышишь – Ангелы в небе поют?
Я, не чокаясь с ними, стакан свой допью,
всё уже для себя я решил:
видишь, мама, как крепко я душу скоблю,
отдирая печать «Он убил»?