Людмила ШАМЕНКОВА

ЗАПАХ ВОЙНЫ
Бокал вина, протянутый из тьмы
Рукой гуляки с вежливостью милой,
Пахнул горелым запахом войны,
С чего – не знаю, но душа заныла.
Так долго тянется она, перешагнув
Через ступени пройденного века,
Что, кажется, проникла в жилы, внутрь,
И ядом пропитала человека.
К чему мне память, если пью вино

И радость на лице изображаю.
Ведь то, что было, прожито давно,
Я не была там и в лицо её не знаю.
Но чувствую её следы везде:
В домах, где отмечают дату смерти,
В дыханье воздуха прозрачнее слезы,
В признаньях верности, хранящихся в конвертах.
Узнала я на собственном хребте,
Как малочисленно мужское племя.
Как что-то надломилось в их судьбе

И как глотало их безжалостное время.
Да что бокал вина!
                              Я до сих пор

Пью чашу ненавистного сиротства
И все тяну, как ткань, тяну из пор
Гнилые корешки её упорства.

ПОСВЯЩЕНИЕ  БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Арион, запинаясь на стыках
Препинаний, удобным словам,
Возвещает, что вовсе не стыдно
Вдохновенье вверять облакам.
Ночь бессонницы – путь в бесконечность

И души одинокой полёт.
Но пленительная человечность

Никуда со страниц не уйдёт…

Сколько глупостей, горестей сколько

Претерпела за годы страна,
А словарь, что судьбой её соткан,
Всё звучит и звучит, как струна,
Призывая не думать о славе
В ложном свете ненужных свечей,
А творить, отвергая печали
Неподкупной задачи своей.
Это горестное отрицанье
Бесполезных усилий ума,
Упоенье, восторг, обожанье
Несравненных высот «серебра».
Эта дивная юность порывов,
Презирающих ласковый быт,
Эта детская нежность надрывов

И мольба: пусть сильнее болит!
Вот опять в первозданности белой,
Отвергая усилья лжецов,
Расцветает черёмуха Беллой

И кружится метель лепестков.

ТОРЕАДОРША
Тореадорша, на арене пыльной

В костюме, шитом золотом, стою,
И гул толпы, кощунственно всесильный,
Срываясь, падает на голову мою.
Передо мной чудовище с рогами

И высунутым набок языком.
Мне суждено схватить его руками

И бросить наземь, поразив клинком.
Меня воспламеняет голос сладкий,
Сказавший равнодушно: «Не формат».
Так берегись же, шкура чёрной масти,
Я повалю тебя, не требуя оплат.
Тореадорша, я вступаю в бой.
Мой красный плащ полощется атласно.
За мною – те, кто устоять не смог

Перед рогами этой властной массы.
Трибуны надрываются от крика

И жаждут крови – не быка, моей.
Не отступая, я играю пикой

И ноздри зверя щекочу смелей.
Есть у меня оружье золотое.
Я извлеку его из тысячи страниц.
И перед ним чудовище большое

Коснётся пыли волосом ресниц.

ВДОВЕЦ

Дымит… Замазал глиной швы.
Хотя бы зиму продержаться.
Вокруг не видно ни души.
Не знаешь, плакать, иль смеяться.

Согнувшись, шаркает во двор.
Лучину колет неумело.
Ремонта требует забор.
Как это все осточертело!

Его не радуют снега, –
Рассыпанные жемчуга.
В холодной одинокой спальне

Лишь зеркало в него глядит.
Его лицо – чертёж наскальный,
Искажено. Давно не брит.
Как бы живой, он грезит слиться

С женой умершей.
                            Печь чадит

И брага в уголке бурчит

И тянет, как всегда, напиться.

БЕГСТВО
Кто выбросил «принцессу» из тепла
Удобного чиновничьего дома,
Где жизнь благовоспитанно текла,
Не ведая основ своих надлома.

Зачем ты здесь, в январской темноте
Пугающей нашествием метели,
Сидишь на колченогом топчане,
Убого притворившемся постелью.

Две женщины бранились за стеной,
Стыдливо замененной одеялом.

Худым и серым, пахнувшим тюрьмой

И телом тех, на ком оно лежало.

И так некстати ария Мими

В надтреснутом приемнике звучала,
Царапая медвежью шкуру тьмы
Вопросом: ты зачем сюда попала?

Но был ли это жертвенный побег,
По сути не имеющий мотива?
И скоро ль охладит сибирский снег

О счастье ненадежную молитву.

* * *
Всё утраченное голубит тайну возврата

И к нам приходит, никого не виня.
Приходит с какой-то новой отрадой

В легкой дымке недосмотренного сна.
Само-то событие, –

        Господи, да мы его и не замечали,
Пустяк, ну, весна, ну, цветущая ветвь.
А ворвётся в душу полузабытой печалью –
Что с этим делать? Если знаешь, ответь.
Или дом, например,
Старый дом, где вы когда-то жили.
Поднимались по лестнице,

Трудно дыша.
Вы в этом доме, как водится,
Мутные окна мыли,
Ждали гостей,
Пили чай, не спеша.
Дом как дом, говорили,
Когда его вам хвалили.
А потом переехали, – ох, как заныла тоска

И по скрипучей лестнице,
Которую вы не любили,
И по крохотной кухне
С пятнами потолка.
И когда в вашу новую гостиную,
Щеголявшую модным ковром,
Вдруг приплывет, как облако старинное,
Ваш бедный, неказистый дом

С его карнизами, если они были,
С его корзинами, сплетенными из ивы,
С шёлковым абажуром,
С тканью ажурной,
Как ваше сердце сожмётся,
И вы тихо-тихо скажете:
Или нам всё это кажется,
Или воспоминания
Окутаны облаком тайны?
Иначе как объяснить

То обстоятельство,
Что к нам не всё возвращается,
А только то наплывает вновь,
Во что была вложена наша любовь.

* * *
Простоволосое небо,
Избавившись от платка
Легких как пух облаков,
Чистит разбросанные пёрышки
После набега ветра…
Осень уходит в высоту,
Освежая крепкие щёки детей.
Но румяных яблок нынче нет.
Хорошо ясным днём,
Засунув руки в карманы

И сохраняя тепло на груди –
Как подобранного котёнка,
Брести по дорожке,
Засыпанной сухими листьями,
И слушать, как они шуршат.
Этот звук самый мирный на свете.
И не хочется думать,
Каким платком накроется почерневшее небо,
Если…
Звук опавшей листвы

Заглушит упавшее горе.

УСТАЛОСТЬ

Живу неспешно, как домохозяйка,
Порвав с паучьей цепкостью сетей.
Среди продвинутых, конечно же, «козявка»,
Без статуса, заслуг и степеней.
Приму с утра лекарственные средства,
Которым вреден ужас новостей,
Измерю пульс мерцательного сердца

И хлеб достану с биркой «без дрожжей».
Живу, как в Боинге, по классу «экономно»,
И перед сном Апухтина прочту,
Сдвигая жизнь к черте какой-то новой,
Где быт преобразуется в мечту.
Приветствую знакомые предметы,

Небрежный испытавшие заброс.
И на тарелку выложу котлеты,
Ни разу не попавшие под «снос».
Я возвращаюсь к жизни человечьей,
Где ценно всё, что служит красоте.
Простите мне излишек красноречья

В моей вновь обретенной простоте.

ИВАН-ДА-МАРЬЯ
Легкий парашютик одуванчика

На нос сел, слетевши с высоты.
Где вы, синий Ваня с жёлтой Марьюшкой,
С детства ненаглядные цветы?

Присмотрюсь, – ну как не посочувствовать
Нищенскому рубищу полей,
Где так явно мощное присутствие
Задушивших нежность «дикарей».

Вражий меч Мамая со товарищи

Все цветы безжалостно казнил.
И погибли Ванечка да Марьюшка –
Светлые сокровища земли.
Не забыть двухцветного слияния –
Знак любви супружеской навек.
Отчего случилось вымирание?
Что творишь, надменный человек!

ШАРИК

Помните фразу из фильма:
«На доске почета висю».
Я тоже висю
На ниточке,
Привязанной к шару.
Лечу-у-у!
Шар уносит меня высоко в небо.
Но у шара тонкая кожица,
И если в него попадёт снаряд,
Он лопнет
И я упаду на землю
С разбитой головой.
И уже никогда не увижу детей,
Которые держат за ниточку шарики,
Не желая, чтобы они улетели.

* * *
Сухой корявостью отмечен
Мой бедный слог, и потому
Чужие пламенные речи

Не страшны моему уму.
Брожу среди красивых строчек
Кикиморой в глухом лесу,
И птицы надо мной хохочут
Насмешливей, чем я хочу.
Как спичкой подожжённый хворост,
Чуть тлеет неразумный пыл
Моей фантазии, чью хромость
Мой дух насмешкой заклеймил.
И всё же есть во мне желанье

Сберечь на донышке себя

То затухающее пламя,
Ту искру нового огня.
Не повторись! – звучат деревья.
Держись дощечкой над волной,
Преодолей свое смущенье

Пред этой ролью – быть самой.

* * *
Человек нисходит в ад
Запретных яблок,
Но сознает, что виноват,
Купаясь пьяно

В кошмаре оголтелых снов,
Грехов избитых,
А дома валится без слов

В подушки быта.
Он смахивает пыль с трюмо,
Стирая слезы,
И в тренировочном трико

Являет позу
Добропорядочности той,
Которой верят,
Наверно, все, кроме одной.
Она – за дверью…

СТРЕКОЗА

Над водной гладью малой речки,
Скосив огромные глаза,
Трепещет, напрягая плечики,
Принцесса лета Стрекоза.
То прикоснётся к ветке брошенной,
То сядет на песчаный холмик.
И смотрит, смотрит настороженно

На жизнь людскую взглядом, полным
Недоуменья и наивности

И жалости к чужим порывам.
И крылья слюдяные высятся,
Как взмахи ангелов незримых.