Мария Галина
 
* *

То не выпь в камышах стонет,
ноет мое бедное сердце.
За два года почтальонша Тоня
к нам зашла один раз — и то погреться.
Там, в Москве, не дома, а башни,
машины большие воют,
даже днем жить в Москве страшно,
а ночью нельзя жить вовсе.
Говорил, что вернется к лету.
По равнинам без конца и края
поезда ползут как улитки,
слюдяные следы оставляя.
Там, в Москве, не сеют, не пашут,
делают все, что хочут,
даже днем жить в Москве страшно,
что уж говорить о ночи!
А на Рождество он приехал,
итальянские привез сапожки,
шубку из лисьего меха,
говорит, везде живут люди,
говорит, мол, город как город.
Все сидит, не пьет, не гуляет,
белыми глазами в стол смотрит.
А надену-ка я новые сапожки,
побегу, похвастаюсь подружкам.
Жаль, у новой шубы тесный ворот,
красная полоса от него на белой шее.


* *

Ходит он во фраке, в котелке,
С тросточкой в руке,
Но не по земле, а по реке
Где-то между бакеном и плесом.
Там его видали с катерка,
А еще — вблизи — два рыбака.
Впрочем, с этих что возьмешь, пока
Их не протрезвили для допроса…

В лавку керосин не подвезли,
Саранча снимается с земли,
Спичек нет и соли,
Но старухи, стоя за мукой,
Спорят исключительно на кой
Ходит он холодною рекой,
В круглой шляпе, с палочкой такой, —
Шамашедший, что ли…

В небе среди бела дня видна
В трещинах багровая луна,
Третий день на трассе тишина,
Зарево встает за дальним лесом.
Мыла не достать и папирос,
Но людей все мучает вопрос,
Почему он посещает нас
Перед ледоставом, в эту стынь,
По воде, как посуху, прикинь,
Где-то между бакеном и плесом.



* *

Е. Ф.

Вот он выходит, страшный, как смертный грех,
я, говорит, первый нах.

…Я, говорит, дракула здешних мест,
меня не берет ни серебро, ни крест,
стоит мне свистнуть, каждую ночь ко мне
местные девки сами идут во сне.

С боку на бок ворочается, сопит,
вроде глаза открыты, а все же спит,
так и идет по улице, в чем была,
серая уточка, подрезанные крыла…

Все они разбредутся при свете дня,
не оступаясь, но продолжая спать,
и ни одна не вспомнит потом меня,
в шишечках никелированную кровать,
ржавый ухват, лысеющую метлу,
зеркало занавешенное в углу.

Нету в округе правильных мужиков,
наспех прижмет в сарае — и был таков.

Солнце мое незрячее, не пойму,
что там, в зеркале, светится в глубине,
так удивленно шепчет она ему,
думая, что разговаривает во сне.

Вишни алеют в садике под горой,
так соловей поет, аж щемит в груди…
Обними меня, моя радость, глаза закрой,
подойди сюда, моя радость, и не гляди.

Шарит луна по дому слепым лучом,
тело и тело сплетаются, как лоза.

Не беспокойся, милая, ни о чем,
просто закрой глаза.

Спи, мое счастье, покуда еще темно,
солнце взойдет, и кончится вся любовь,
здесь никого нету давным-давно,
только лишь мы с тобой…

Ты никогда не вспомнишь потом меня
и не забудешь полностью никогда,
станешь ополаскиваться в сенях —
зеленоватая с тела бежит вода.

Ты улыбаешься, все у нас хорошо,
утро не скоро, и некуда нам спешить…
Только не прилепляйся ко мне душой, —
нет у тебя теперь никакой души.


* *

Б. Х.

Уснул в автобусе, вроде совсем немного и спал,
А как вышел — смотрит, совершенно чужой квартал,
Лужи на мостовой, подстанции, пустыри,
Лиловым мусорным светом горящие фонари.
Вдобавок кто-то за спиной неразборчиво говорит:
А ну-ка посмотрим, что у него внутри!
Его окружают, он дышит едва-едва,
Смотрит: у говорившего песия голова,
И у стоящего рядом такая же голова.
Думает, господи, куда это я попал!
Черт же меня занес.
Тут, по счастью, мимо проехал мусоровоз,
Нападающих разогнал.
Больше, думает, не буду спать в автобусе, в прошлый раз
Занесло к каким-то козлоногим, вонючим, напоили невнятной бурдой,
Еле добрался домой.
До чего довели город, сплошные трущобы, молодежные банды, сброд,
Этим, которые в креслах, наплевать на простой народ,
А я за этого мэра сам же голосовал.


Мертвый сезон

Ф. С.

С газетой "Таймс” и в черном котелке,
Возможно, с цианидом в перстеньке,
Он столько лет трудился для страны,
Где руль — как сердце, с левой стороны.
Уже вставала Африка с колен
И дивный свет мерцал в конце пути,
В сырой ночи он целовался с Джен,
На Марсе будут яблони цвести…
Но, пролетая в небе над страной,
Он позабыл, какой язык — родной.

Он ночью встал и подошел к окну,
Не разбудив знакомую жену.
Там по другую сторону стекла
Фонарь тяжелым светом истекал,
Дорога уходила на восток,
Гудел у переезда грузовик,
Гремел на переезде товарняк,
А следом шла в тулупе и платке
Обходчица с фонариком в руке.
И струйка света с черного стекла
Сгустилась и к ногам его стекла.
И, обогнув на цыпочках кровать,
Он сел к столу и начал шифровать:

Докладываю в генеральный штаб,
Что водно-кислородные миры
Обречены, и все трудней дышать,
И вот они пришли, —
Захватчики,
По моим предположениям, скорее всего из созвездия Лиры,
И мы им не способны помешать,
Я лично наблюдал их корабли.
На теле у жены — два проводка,
Чуть их соединишь — она слегка
Пошевелится, словно бы во сне,
Ее мне подменили не вчера,
А это значит — кончена игра,
Они везде.
И знают обо мне.

И он сложил исписанный листок,
Надел пальто и поднял воротник,
Дорога уходила на восток,
Гудел у переезда грузовик.
Шофер махнул веселою рукой,
Потом нашел печальную волну,
И радио над утренней Окой
Запело про огромную страну
И смертный бой с проклятою ордой.



* *

Аллергию свою лелея под шум прибоя,
носоглотка отекшая, белое, голубое,
гистаминный удар, летучая пыль полыни,
мы не станем в сторону эту глядеть отныне.
Загорелая дева приносит шашлык и пиво,
я уже не сумею двигаться так красиво,
уперевши в ребро подноса тугие перси,
где ее ложбинка, татуировка, пирсинг.
Якорей не ложить — написано здесь на пирсе.
Обними же скорее друга, рыбачка Соня,
не боись, что синий он и опух спросонья,
слишком долго спал он на водном лоне.
Погляди, какой на нем полосатый тельник...
На соседнем причале поет массовик-затейник,
над тобою, море, поет он, встают как зори...
Димедрол в таблетках и что-то в аэрозоле,
мы вернемся, задернем шторы, таблетки примем
и не будем в сторону эту глядеть отныне.