* * *
Почему писатель обязан всегда вещать,
Настрочить тома, свою значимость доказать,
Я, бывало, терялась, не знала, с чего начать,
А теперь не знаю просто, что и сказать.

Каждый день "Алтесхайм” просыпается в шесть часов.
Санитарки вертятся белками в колесе
До восьми, пока дверь не закроется на засов.
Как лимоны выжаты, дух переводят все.

(Здесь мы смолоду видим, к чему человек придёт,
Переделав дела, он останется не у дел,
Как трясутся седые букли, кривится рот —
Старость — это чума, зоология, беспредел).

Мои руки трудятся так, что вот-вот от плеч
Оторвутся, трещит моя голова.
Говорят, я должна сильней любить и беречь
Мои скромные рифмы, простые мои слова.

Для чего? Я, возможно, на Страшном Твоём суде
От последнего слова всё-таки откажусь.
Ты же сам меня вёл, один помогал в беде
И с открытого неба видел, как я держусь.

(Кто сказал, что ты умер? В вопросах теодицеи
Он всего лишь дошёл до логического конца.
Он хотел быть твоим адвокатом, и что в конце?
Изначально глупо на суд призывать Творца.)

Но пока я ещё могу стоять на ногах
И пока мои руки могут скрести и мыть,
Я не стану сдуру судить о твоих делах
Из одной простой благодарности, может быть.

Впрочем, это цитата... А небо над головой
Беззащитно, просторно. И садик, где старики
Отдыхают, шумит густою листвой.
И садовые розы пурпурны и велики.

После смены идёшь, устав, извини, как чёрт,
Влажный воздух вдыхаешь, держишь его во рту.
Воздух тоже стихи и музыка, он течёт
И, нагревшись, уходит на страшную высоту.

* * *
И горло у меня не пересохло —
Сознание притихло и оглохло,
И внутренний рассказчик замолчал.
Промытый город, видимый сквозь стёкла,
Стоял и ничего не означал.
И боль слегла, лежала, не болела,
Я говорить могла и не хотела,
А только всё глядеть перед собой,
И так сидела в кухне и смотрела
На стул, на стол, на чайник голубой.

* * *
Я Пушкина не спас!
А Пушкин был в запое.
Он мне кричал при всех:
«Ты бездарь! Ты — говно!
Уйди, совсем уйди, оставь меня в покое!»
Я встал, хотел уйти, подался к двери, но...
Был Пушкин одинок,
как маленькие дети,
Читал свои стихи и плакал над собой.
А этот человек и вправду был на свете,
Единственный поэт, не то что мы с тобой!
Бля буду! Буду бля!
Когда-нибудь да буду!
Когда я буду бля, я всех собой спасу,
Я стану всех любить, и Пушкина,
паскуду,
На трепетных руках над миром вознесу.

* * *
На зоне УЩ триста три-дробь-четыре
В отряде, в бараке, в затерянном мире
Вошла незнакомая дивного вида.
«Ты кто?»
«Аонида».
«А я Зинаида.
Ты снега белей, моя сдобная сайка,
С тобою сытнее голодная пайка,
Нечастая дачка — мама заслала —
Шершавая пачка "Беломорканала”.»
Скрипите, пружинки, железная койка.
«Люби меня, Зинка!»
«Люби меня, Онька! Люби меня, лада,
До смертного срока! Чего ты?»
«Не надо! Не высижу столько.
Вы в вашем бедламе с бедáми, с делами.
А я пустотела — взвилась, улетела.
Ушла сквозь чердак в слуховое оконце
За синюю тучу, за красное солнце.
Орёт на разводе Сергевна-корова:
— Нет Музы Петровой!
Где Муза Петрова?
Прости, моя Зина, грешнáя-земная,
Ты верно любила, была как родная,
Прощай, однохлебка, держала некрепко,
Нет зоны, нет воли — есть белое поле,
Его переходим от края до края.
Прощай, дорогая!»

* * *
Резиновые чуни на воротах,
И от дороги пыль на простынях,
Свинцовая вода в водоворотах,
И хвойный лес на голубых камнях.
Похожая собой на Чусовую,
Такая же нарядная река,
Где передачу получасовую
Под благостным названьем «Облака»
По радиоприёмнику искали
И слушали в вечерней тишине,
А облака свои дожди таскали
По низенькому небу на спине.
И в пятистенке печь топилась жарко,
Дышала раскалённою стеной,
И вспыхивала дальняя цигарка
В осенней темноте непрободной.

* * *
Ключи нам старший по подъезду
Не отдавал,
А так хотелось спуститься в бездну —
В полуподвал.
Там три кладовочки, три клетушки
На три семьи.
В них где-то плюшевые игрушки —
Друзья мои.
И семь ступенек, и паутинка,
И темнота.
Над головою поёт пластинка
«Феличита!»

* * *
Февраль. В сыром снегу глубоком
Четыре тачки полубоком
Застряли. Тщатся мужики
Машины вытащить из снега.
Уже весной наносит с брега
Незамерзающей реки.
Весною пахнут тополя
У железнодорожной кассы.
И вдоль парящей теплотрассы
Чернеет талая земля.
И мужики глядят во след
Хвосту и куртке неформала,
Когда его мотоциклет
Несётся с рёвом вдоль квартала.

* * *

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
но пока я жива вибриру-
ющий звук сохраню внутри,
призрак Баха бродит по миру
и воздушное электри-
чество бредит органной, трубной,
фортепьянною правотой...
дрогнешь складкою носогубной
над коронкою золотой
и представишь в уме такое,
что дороже себя самой —
путь до истины и покоя
по вертикальной прямой

https://www.facebook.com/groups/803830119703124/