***

Дети выросли, как полагается, как водится, 

как было загадано, оказались чужими людьми.

Не подвели, не бросили, все поняли, как смогли... 

радуйся, Богородица...

Мы никогда не будем сами себе родителями и детьми.

Никакой фальши, насмешки, иронии.

Дети выросли, кровные, посторонние.

Нарисовали заново сюжеты пасторальные.

Возьми любой архаизм, к примеру, «доски стиральные»,

взвесь, не торопясь, на детских весах,

получится нечто вроде пушинки, запутавшейся в волосах. 

Ты им что-то объясняешь, а для них век двадцатый 

неразличимее, чем девятнадцатый,

похожий на малореальность-киевской-руси.

Ты повторяешь: Господи, спаси.

А они анонсируют на экранах своих гаджетов 

какой-нибудь двадцать второй век, а то и двадцать третий.

Им ни к чему ботаника, копающаяся в земле, 

в судьбах семян, цветов, соцветий,

им ни к чему астрономия, забрасывающая в небо 

созвездий неводы.

Дети выросли, не скрывай доброты, не сдерживай гнева ты.

А что ты хотел – вот тебе псевдоклон, 

неточная копия,

во что ты инвестировал, что ставил на кон?

Все сгладила антиутопия.

Как положено, как задумано без участия твоего,

не нужно на всех свою распространять монополию.

Хочешь больше света? Медленно поднимай 

лампу напольную.

Сделай ее настольной, вешай на потолок, 

ищи какие-то новые решения.

Долго ты переливал из порожнего в пустое, 

долго воду в ступе толок.

Вот тебе словарь толковый, дельный, 

вот тебе отцы и дети, тургеневская и все прочие версии,

выясняй, если делать больше нечего, отношения.

*** 

Это не вражда, не вражда,

это лишь заблуждение липкое, как испорченный мед,

неизлечимое, не вымерзнет, не пройдет.

Это слепота, при которой видят четко десятую строку.

Это привычный зуд в боку.

Странное неравновесие природы и людей,

никто не разбирается, эллин ты или иудей.

Да и вряд ли здесь приживется слово «эллин».

Это насекомое или змея, укус которых смертелен.

Это не враги, тебя даже причислят к лику друзей.

Но не особо всматривайся, так, потихоньку глазей.

Чтоб не уличили тебя ни в чем, не уличили,

но может и здесь чему-то бы научили?

Так что ты особо ни собой, ни почвой своей не гордись,

где оказался, там пригодись, не сердись.

Возможно, с чего-то подобного началось 

то, что теперь твою образовало ось?

Это не вражда, не вражда, 

это ненужность одной земли другой.

Это универсальность семян, 

что сейчас лежат у тебя под ногой.

Где их в землю ни посади, вырастает хлеб.

Не перепутай местами дворец и хлев.

Это не дружба, это якобы мир, паритет,

что тебе нужно еще, если ты сыт, обут и одет?

Это отсутствие мира и невозможность войны,

это игры, от которых вздрагивают наяву и во сне.

Это не дружба, – говоришь не вслух – оставьте мне

мой чернозем отдельный, мою гречиху, пшеницу, рожь.

Это не вражда, – говоришь себе, – невежда, это такая ложь,

вроде одежды старой – ее не жалко, 

копаясь в земле, замарать.

Это не дружба, все равно тебе не здесь умирать.

Это не вражда, какая разница, тебя никогда не поймут.

У тебя своя голова, своя колыбель, свой труд.

Что слова собирать спешишь? – досрочный готов урожай.

Это такая дикая дружба, не нравится – уезжай.

Ищи следы переселения, не корни, так хоть плоды.

И если тебе предложат соления – не требуй другой еды.

А если сахар предложат, брезгуй, 

как бы ни была пища горька.

Но посмотри, здесь такие же травы, звёзды и облака.

Это примирения искусство и ремесло.

Многое здесь действительно вкусно, но кого бы это спасло

там на твоей четвертинке, осьмушке, 

в зарубежье твоём глухонемом?

Это не вражда, не дружба, все ещё, слава Богу, живы,

но давно заколочен дом.

***

Музыка, путешествуй 

вместе со мной и врозь.

Гладь меня против шерсти.

Сердце пройди насквозь.

Музыка, соответствуй

званию и звезде.

Спрячь от меня ответ свой –

буду искать везде,

где бы я ни скитался,

где бы ни заплутал...

Издавна не считался

с нищими феодал.

Правда, что ценят земли

только за урожай?

Так повелось издревле,

музыка, продолжай.

Ты – кругосветный бег мой

и полоумный страх,

музыка, ангел белый

и чернокрылый птах.

***

Когда пишешь минимум по пять

разных стихотворений за два дня,

перестаешь думать о чистоте языка,

о том, что за стиль и рифмы, какой длины строка,

начинаешь терять чувство такта, этики,

осторожности, да, заметь:

не допустишь в стихах никакой косметики,

предпочтешь только бронзу, медь,

отдашь должное алюминию, олову –

будет кстати любой металл,

станешь пепел сыпать себе на голову,

раньше эту мысль отметал,

как идею избитую, книжную, ветхозаветную,

будучи уверенным: не сейчас,

отбрасывал не из гордости, не за ветхостью,

а сегодня время, из ран сочась,

никакого выбора тебе не оставило,

бежишь за перекисью,

но есть лишь в молекулах водород.

И вполне понимаешь: никакою переписью

не охватить, не вразумить народ.

Значит, все, что можешь, с самим собою

разбойником какой-никакой найти компромисс,

и снова писать стихотворение любое –

вот игрушка твоя, твой бесценный приз.

***

Время спрессовано донельзя. 

Время стало до невозможного пресным.

Но если быть с самим собою предельно честным,

что невыгодно и кажется неуместным, неудобным,

но если быть с самим собою добрым,

злым, каким угодно, но быть непременно искренним –

хотя это не принято и не модно,

то, наконец, объявишь времени, что оно свободно.

Время спрессовано, втиснуто на страницы прессы,

это монтаж, ты больше не узнаёшь пьесы.

Факт существования времени «спростовано»,

как сказали бы по-украински,

но в этом новые риски.

Ты успеваешь больше, чем предки, 

и явно больше, чем потомки,

хотя ты инертен, а они прытки,

ничего, что ты тих, а они громки.

Пусть даже искренность кажется искоренимой, 

вспышкой отчаянной, искрой ранимой.

Ты обнаруживаешь с поэтом схожесть.

Время родимым пятном на коже 

может прикинуться. Время – опреснок.

Время на рынке идёт в довесок.

И когда ты скажешь ему, что оно свободно,

то из этого будет следовать что угодно,

например, и наличие твоей свободы,

как вознаграждение, как милость.

И это не ты во времени растворился,

а время в тебе растворилось.

***

Мне здесь не о чем и не с кем

разговаривать, и значит,

если кто-нибудь заплачет,

не замечу, отвернусь?

Мне к своим тянуться фрескам,

к своему углу и лугу,

к неразомкнутому кругу.

Здесь ли Русь и там ли Русь?

Одиночество есть гордость,

умножаемая на три,

интеграл уединенья,

возведенный в куб утрат.

Одиночество есть горность,

есть униженность и пафос,

родос, атокос и патмос,

мой побег и мой парад.

Я осваиваю рифы,

ухожу к своим рифмовкам

и движением неловким

не боюсь разрушить миф.

Мне здесь незачем... Но ритмы

все настойчивее, четче.

Злоключений мне не прочьте.

Мой мирок размером с мир. 

***

Ращу тебя в себе как эмбрион,

как девочку, взрослеющую мигом, 

как женщину из глубины времен.

И письменно, и устно, и по книгам

учу тебя. Ношу в себе затем, 

что внешнее изменчиво, капризно. 

Благословенней тот, кто глух и нем?

Нет, слух и слово пребывают присно.

Ищу тебя в себе, но зеркалам

не доверяю, равно и в тебе я

себя не потеряю. Пополам

делить пространство – давняя идея. 

Твой облик в радость превращает боль

еще нежней, чем терция и секста.

Мадонна, мама, в этот раз позволь

мне на тебя смотреть глазами Сикста.

Что за оценки в нашем табеле?

Никак со школой не проститься и

меж pizzicato и cantabile

проходит жизнь как репетиция,

проходит жизнь как декорация,

как режиссерское чудачество,

как будто долгая овация.

На сцену, в бой – и сразу начисто.

Меж pizzicato и cantabile,

между теорией и практикой

безумный мечется корабль и 

летит отдельною галактикой.

Все прагматичное, рутинное

унизить музыку старается.

Играть премьеры, репетируя,

играть как жить – и грань стирается.

Труды какие нас ослабили,

какие вознесли усилия.

Меж pizzicato и cantabile

от нищенства до изобилия.

Смотри с любого расстояния,

из времени, тебе удобного.

Не ожидая воздаяния,

не покидая места лобного.

***

Пустое дело – женская любовь, 

сперва зажжёт, потом испортит кровь, 

не обойтись без кардиомагнила.

Иное дело – неводы дорог, 

когда бы сам себе ты не помог, 

она бы до сих пор тебя манила.

Пустое дело – от нее бежать.

Благодарить мудрее, чем брюзжать.

Тем более, что вовсе не старик ты.

Поэтому давай-ка, не ропщи,

себя в себе, а не в другом ищи,

лелея рудименты и реликты.

***

Люблю тебя. Что Ницше? Что Рабле?

Я – крыса на последнем корабле, 

который мог бы не разбиться в бурю.

А может быть, напротив, капитан?

Что ж, мужество – и роба, и кафтан.

Работаю на славу, не халтурю.

Стараюсь для позора, для хулы.

Люблю тебя... Морские вью узлы,

перебираю времени канаты.

Я – рядовой, матрос, я – пешка, ноль, 

меня легко прихлопнуть, будто моль.

Я – тот герой, которого ждала ты.

Люблю твою любую ипостась.

На теле несмываемая грязь 

и на душе кровь запеклась, засохла.

Я – худший из мерзавцев, я – святой,

я – муравей у века под пятой.

Люблю тебя. Но мне на суше плохо.

***

Аве, август, спасение в том, 

что за яблоки, мед и орехи

непременно заплатим потом,

ткань морей разделяя на реки, 

пряжу месяца нитями дней

заменяя, живи тридцать лет и 

тридцать суток плюс полдень теней,

окунай в опрокинутость Леты

пересохшие корни свои, 

ветви, долго не знавшие влаги. 

Август, время дели на слои, 

исполняйся плодов и отваги. 

Аве, август, проститься и впредь

не спастись, не спасти, но по мере 

созревания света гореть,

ливням звезд воздавая по вере. 

***

Вот если бы Аляхин

был не сапожником, а портным

или трубочистом, сворачивающим в кольца дым,

чертыхался бы или клялся Аллахом, 

жил бы под иным зодиаком, 

на другой половине библиотечных стеллажей, 

пачкал бы сажей и так уже коричневые носы собакам,

был бы приятелем местных бомжей...

Если бы дедушка сторожем ночного чтения 

был, а не часовым Млечного пути,

не специалистом табачного бдения,

может быть, легче сумел бы его найти 

кто-нибудь из многочисленных внуков.

Но тогда бы, Константин Макарыч, дедушка милый, 

не написал бы тебе Ванька Жуков.