Павел ШАРОВ

* * *

1.

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей.

В. Ходасевич

Здесь, где солнце небосклона

заменяет круг плафона

с лампою на сто свечей,

я надеюсь – может, слепо, –

что доносится до неба

звук моих ночных речей.

Мне, новейшему Орфею,

дал Господь не Музу-фею,

а жену – она мудрей.

Я храним ее покоем.

Феб командует: "По коням!”

На Пегасе в эмпирей

уношусь я. Сверху оком

град окинув, вижу окон

огоньки, нехитрый торг

с расфуфыренной девицей,

вижу улицу с больницей,

церковь, кладбище и морг.

Слышу аханья в постелях,

крик младенцев в колыбелях,

стоны, ругань, смех и плач,

звон в стакане чайной ложки

и сирену неотложки –

где-то срочно нужен врач.

Погляжу ли вверх ли, вниз ли –

всюду виден вектор жизни.

Жизнь летит на всех парах.

Человечество – что Космос,

и ему не нужен тормоз.

Даже если в пух и прах

разобьемся – значит, Богом

суждено таким итогом

кончить. В этом фаталист,

я надеюсь – может, слепо, –

что возносится на небо

то, что уместил сей лист.

2.

Здесь, среди грохота, чада

гула и гомона толп,

я – непутевое чадо

города – врос, как столб,

в землю. Не двинусь с места.

Это – форма протеста.

Ты против того, чтоб стригли

всех, таких разных, под

гребенку одну. Но фигли

ты сделаешь, идиот?

Один распинался очень –

К Распятью был приколочен.

Господь, душа Твоя – зеркало,

не хочет мир до сих пор,

глядясь в нее мутными зенками,

видеть себя в упор!

С миром, таким смердяковым,

тошно мне быть знакомым.

Дано мне, земному узнику,

по жизни пройти от и до

затем, чтоб небесную музыку

услышать, – я верхнее до

постигну в горней симфонии

уже в предсмертной агонии.

Да, будет дорога пройдена,

и всех нас, заблудших овец,

примет небесная родина,

с любовью встретит Отец.

Убоги, сиры, паршивы –

все мы у Бога живы.

  * * *

 1.

Букетик, простоявший в вазе

по крайней мере две недели,

засох. Уже на смену грязи

пришли морозы и метели.

А он однажды утром первым

в окно отчетливо увидел,

что нашей жизни личный выдел

усыпан снегом. Сдали нервы –

и вс¸, конец. Так он и умер.

Под лампы похоронный зуммер

утихли в стеблях жизни соки

не оттого, что вышли сроки,

ему отпущенные, – просто

не вынесла душа поэта.

И вот остался от букета

засохший полумертвый остов.

2.

А я с утра температурю,

вторые сутки лихорадит.

В мороз и ветровую бурю

простыл. Какого Лиха ради,

ответь, пожалуйста, мне, Парка,

моя судьба, увы, так схожа

с судьбой букетика? А кожа

в поту холодном. Мне то жарко,

то мерзну и дрожу в ознобе.

Увяз одной ногой в сугробе

(нет, не во гробе) – сразу 40.

Не сон, не явь – какой-то морок.

Не вынесла душа, крылата,

и чует всею подноготной:

не светит в рай путевки льготной –

за первородство ждет расплата.

 * * *

 Уходит год, не обозначив

себя ничем, а человек

на счастье – можно ли иначе? –

ещё надеется и снег

зачем-то ищет прошлогодний.

Достойно не прожив ни дня,

бредёт он тёмной подворотней

и хочет что-то сделать для

души, чтоб жизни жалкий фантик

отдать за музыку галактик

и наяву, а не во сне

построить лестницу к луне.

Он сам себя собрал бы в кучу

и выбросил, но лунный свет

над головою – как ответ:

мол, зря я хнычу и канючу.

Чтó, если этот шаг последний

и он уже стоит в передней

иного мира?.. На авось

в подкову гнуть земную ось –

от счастья мир сойдёт с орбиты,

с тобою, жизнь, мы будем квиты!

Но только где он, этот рай?

Где ад? Их нет. А жизни край –

тот край стола, где алкоголик –

могильщик, он же кукловод –

сидит и кукольный народ

разводит: мир – кухонный столик, –

он огорожен грязной ширмой

и создан виртуальной фирмой

«Семь верст – все лесом – до небес».

...Творение похабной сплетней

ему предстало в миг последний –

и свет в глазах померк, исчез.

 * * *

 Когда налетает день

черный, как в песне ворон,

ты скорбью налейся всклень,

и «не дождешься!» ором

ори – у тебя внутри

топка: душа, как Федра,

свои ненавидит недра…

Сопли, мудак, утри!

Вьется день черный, твой, –

ты без заначки – без песни.

Песни – у Элвиса Пресли,

а у тебя – лишь вой!

Засунь себе – понял, куда? –

сопливые, сивые бредни

и черному дню с последней

скажи прямотою: «Да!»

 * * *

 Отболела головушка, слезы вытекли.

Март, но в сердце пурга как на Вытегре –

там, на севере, где болотами

заперт лес, точно двор – воротами.

С нашим сыном пойти рука об руку

к золотому от солнца облаку

не судьба мне... В отцовскую ямину

положите меня, братцу Каину

передайте, что был я Павликом,

но уплыл по Коциту яликом,

был да сплыл я – по Стиксу ботиком,

пламя черпая низеньким бортиком.

Жизнь разменная – зимами, веснами –

разошлась по рукам. Жаль, что взрослыми

мы не стали, душа моя, Павел, но

всё, что было – неправильно, правильно, –

всё же было... Французскими булками

не хрустел отродясь – водка булькала

из горла – я занюхал, и ладно уж.

...Не сыграть с нашим сыном мне в ладушки...

Так судьба нас обоих прищучила.

Не тебя, а меня бы – на чучело

в огород! Я же, челюстью клацая,

Ипокрены глотну, из Горация

вспомню – сказано было невежде

Научись-ка порядочно мыслить ты прежде,

чем начнешь писать, но – кончается курево,

и плывет топор из села Чугуево –

из Аида за Летой-Ягорбой,

где забвение волчьей ягодой.

* * *

 Помню, ребенок сказал в трамвае: «В загсе, наверно, уже невеста»,

он улыбался, глазея в окно на кортеж из роскошных автомобилей.

А невеста – со временем в морге займет свое место,

как и все – что невесты, что женихи. Ибо миля за милей –

миллиметр за миллиметром. И год за годом – секунда вслед за секундой

мы – всей толпой – стать стремимся жильцами фанерных футляров.

...Разодрать на груди тельняшку. Захлебнуться полундрой!

Прошептать «Отче наш». Заняться чтением мемуаров –

и понять наконец, что есть способ – единственный в своем роде:

скажешь, к примеру, Моцарт, подумаешь, Паганини –

вот они-то живее других растений в людском огороде

(большинство еще были рассадой – уже на корню загнили).

...Но теперь, когда сам я живу как дышу на ладан,

смерть пугает не раем, не адом,

а сама по себе, как вахтерша в доме

восковых фигур, и нет сил, чтобы сжать ладони

в кулаки, – не пойду плевать ни на чьи могилы... Как им, должно быть, зябко,

сыро и неуютно. Бедные мертвецы! Жизнь – это сявка,

шестерка (а две под сукном) у смерти в старушечьей

сухонькой лапке, а всё остальное – басни.

Только тлеть ты не смей: прежде вспыхни – потом погасни!..

А живые росли не на грядках, удобренных пестицидами

СМИ, не слышали фальши жирных

адвокатских голосов, льющихся с телеэкранов, –

но – среди лопухов, под забором, с детства ходили битыми,

потому и не стали стадом, бредущих на бойню баранов.

Князь сетевого маркетинга мир подписал – дескать, черт с ним!

Души людские – товаром, гармонию – сбагрил.

Нет сострадания к ближнему. Я сатанею. Стал черствым.

Ты же, о Моцарт, меня не оставь, ты себя не достоин, мой ангел.

 * * *

 Не помню, кем был я на свете, кем не был,

но знаю, что где бы я, Господи, ни был,

навеки Тобою бессмертное небо

даровано мне, ибо солнечным нимбом

меня озарило! Доколе поэты

читают небесные тайные знаки –

мерцают созвездья сквозь мрак и планеты

по кругу скрипят на осях в Зодиаке.

Наотмашь закину не голову – душу

в июльский зенит, и нахлынет в предсердье,

точь-в-точь океан, омывающий сушу,

кровь предков, – так вот что такое бессмертье!

Душе повзрослевшей – отнянчилась с телом –

приспело стремиться к нездешним пределам:

кем был ты, кем не был, и где бы ты ни был –

в бессмертное небо за солнечным нимбом.

 * * *

 Какая ночь! Морозный воздух,

колючие чешуйки звезды

и я, курящий человек.

Авто, моргая ярко-алым

и беспокойным стоп-сигналом,

скрипит покрышками о снег,

чуть тормозит на повороте

и вновь газует. Мне же вроде

для счастья больше ничего

не нужно, кроме круговерти

снежинок. И, хотите верьте,

хотите нет, я видел во

сне, будто белый облак,

рожавший снег, принял мой облик,

с тех пор хожу навеселе.

Наверно, я придумал зиму

и, чтобы не тянуть резину,

пустил метели по земле.

 * * *

 Когда настигнет одиночество,

не хочешь знать свою фамилию,

никем – без имени, без отчества

ты в тела заключен бастилию,

отцом ты проклят или матерью,

а может быть, иными предками,

и жизнь – не самобранной скатертью,

но лишь опивками, объедками, –

твой дух из ужаса болотного

ревет от страха первобытного,

тебе – от гада земноводного

подняться до парнокопытного,

потом, глядишь, и до двуногого

и стать по Образу, Подобию,

земле – земное, Богу – Богово

отдать и душу в ксерокопию

не превратить. А без фамилии,

никем – без имени, без отчества,

душою погребен в бастилии,

умрешь в гордыне одиночества.

* * *

 Я истину постиг во сне,

но с пробужденьем

утратил, – явь томила не-

довоплощеньем.

Довоплотиться, воссоздать,

к первооснове

вернуться, снова всё начать –

воскреснуть в Слове.

* * *

 Зря на Венеру я надеюсь, во власти Марса – Фобос, Деймос,

а, говоря по-русски, Страх и Ужас. Неизбежен крах

в семейной солнечной системе, – нас разлучит навеки с теми,

кого мы любим, бог войны. А мы – себе мы не равны

(о, кто бы человека сузил!), и в сердце – Гордиев тот узел:

не развязать любовь с войной нам в этом мире. Но за смертью –

удар секирой по предсердью! – узрим иной.

 * * *

 Сугробы ноздреватые

лежат по-вдоль обочин

размякшей грязной ватою,

чей срок давно просрочен.

Под ветром стонут кровли.

И после процедурной

зимы я обескровлен.

Режим температурный

за нулевой отметкой –

и плюсовая ночью.

Я лунною таблеткой

отравлен, но не волчью

я вою песню – где там!

Я полон немотою.

Иду за лунным светом

я лестницей витою.

Всего лишь три ступеньки

остались, но мобильник

зовет работать – деньги

нужны, чтоб холодильник

заполнен был едою.

А я рожден поэтом,

я лестницей витою

иду за лунным светом.

...На что ты годен, серость,

ошметок биомассы?!

Ну где же твоя смелость?

Ты в очередь у кассы

так робко встанешь: нет ли

местечка на спектакле?

Повремени, помедли,

задумайся – а так ли

спектакль этот нужен?

Но в третий раз звоночек

пронзает позвоночник –

ты сломлен, но разбужен.

* * *

Здесь низкий потолок. И сыро.

Но чувство наше не остыло.

Я выйду, сяду на скамью

и, закурив, всю жизнь свою

припомню, глядя, как наш дворик

зарос, как бородою дворник,

травой курчавою, вьюном.

А я – во времени ином –

глазами провожаю лето.

Мне дела нет, что песня эта

стара как мир: я сам не юн.

Но помню, в детстве Гамаюн

принес мне сон, который въяве

теперь я вижу – не о славе

был вещий сон, но о любви.

И, сколько сердцем не криви,

каких не ставь на нем отметин,

но мир оправдан чувством этим

 * * *

 Прожитый день не подлежит обмену или возврату,

он безвозвратно канул, как говорится, в Лету.

И ты, повернувшись лицом к закату,

не знаешь, быть ли рассвету?

Наша жизнь – день за днем – смывается унитазом

в царство подземное. Ты мечтал о карьере,

но не успеешь и глазом

моргнуть, как уже мертвец. Так и мир к высшей мере

приговорят, приговор приведут в исполнение,

и Всемирной Истории (пожрала она миллиарды

жизней во имя иллюзии Высшей Правды)

закончится пищеварение.

* * *

 Осень, старая перечница, не перечь мне, брызжа слюною

дождей, – я не сдохну в твоей канаве.

Не тебе, хоть и пахнешь кутьею, тягаться со мною,

ничего ты не знаешь о праве

на смерть и о праве на жизнь – вот так-то!

Как бы дождь ни долдонил по крыше –

на три счета ли, на два такта –

я душой поднимаюсь выше

облаков – прохожу их летучей грядою,

жизнь в мешок положив заплечный, –

где звезда говорит со звездою,

Путь лежит предо мною Млечный.

Не мечтаю о доблести, подвигах, славе.

Пусть с засохшей у рта слюною

под забором лежит в канаве

то, что некогда было мною.

 * * *

 В грязной, мазутной, стоячей луже

Времени я, повалявшись, вымок до нитки.

Вылез и выяснил, что не нужен

я никому – нет ни Клавки, ни Лидки.

Грома оркестров хотелось и славы

прежде, чем сяду я в лодку Харона.

Но под наплывом обыденной лавы

заживо я – вот те раз! – похоронен.

Глянь, фонарей зажигаются звезды.

Сумерки город штрихуют с нажимом.

Пахнет бензиновой гарью, и воздух

вязок от сырости и напружинен.

Мчат бесконечные автомобили.

Столпотворение, давка и спешка.

Пишет эпоха новейшие были.

Брошу монетку – орел или решка?

Ты загадал на одно, но другое

выпало. Что ж, получил по заслугам.

Так что напрасно ты корчишь изгоя,

грош им цена, твоим жалким потугам, –

город пролязгал по сердцу железом.

Осень-старуха сморщила губы,

клацнула, слюни пуская, протезом.

Долгие ливни – как слезы Гекубы.