Светлана Леонтьева


***
Меня окликнули: «Татьяна!»
Там, в поликлинике завода
дежурной сурдоперевода
работала я, словно няня.
Мы в день Татьян – все чуть Татьяны!
Ни Оли, Веры, ни Светланы,
а чуть побольше на вершок!
- Да, добрый день! – я улыбнулась,
как сотни местных из сотрудниц,
- Да, да, конечно, хорошо!
Всё объяснила, рассказала,
идти налево и направо
туда, хозяйственный где блок!
Татьяна, Таня…были б крылья!
Иду на помощь, чтобы имя
не опорочить мне к стыду.
Иду по снегу, по метели,
не жалуясь, что одолели,
хоть помираю, но иду!
Но, что ни сделаю, я знаю,
тебе – негодная сестра я…
Терплю. Молчу. И ни гу-гу.
Терплю не за себя – так явно,
терплю не за себя – так тайно.
А вдруг окликнут вновь – Татьяна,
Татьяна, милая Татьяна.
Окликнут –
снова помогу!
 
ОТВЕРЗШИЕ ВОРОТА КИТЕЖ-ГРАДА
…Чтобы достойной быть козней мне, розней,
чтоб оговоры – по полной программе!
Личного Кассия! Брута! Чтоб розы
больно кололи мне тело шипами.
Яда в вино мне!
Но я даже в грамме
к ним не приблизилась. Я недостойна
этих предательств! Куда мне, куда мне…
Где ты, мой льстивый, разбойный, убойный?
В Керженец еду. Где в бликах кровавых
ягоды под ноги в отзвуках рваных,
где травы в горьких слезах безутешных.
Где ты, кто на моих красках помешан?
Зёрна отравленных почв чтоб дозрели
в сердце осколком гранат с поля боя.
Где, чтобы смертно?
Где, чтобы больно?
Где ты мой личный Мартынов дуэльный?
Каторга?
Высверк кандальный? И стража?
Кувич, Свинухов? Нет. Не дотянулась,
чтобы меня поливал в репортажах,
город чтоб гнулся под ним тенью улиц.
Чтобы всё всмятку! И душу. И тело.
Чтоб из-под ног мою родину рвали
ту, что ко мне приросла, вледенела,
ту, чтоб я выцарапала в металле.
Всё-то вокруг меня мелко и пошло!
Мальчик тщедушный и женщина в чёрном.
Им не дано. Не Дантесно им!
В крошки
не разродить меня вплавленным горном.
2.
…даже если проснусь. Если вырвусь из сна.
Разорву нынче цепи я, путы. Ключи мне
ты протянешь. Всем Китежем вырвусь со дна,
куполами, знаменьями, снами ночными?
Разрывала день тишь. Добывала из недр
непогибель. Хотя умирала и чахла.
Сколько в грудь расплескалось титановых неб
мне всей тяжестью. Рушилось в жёсткую твердь.
Я тогда была пеплом, не Фениксом – прахом!
Мне опять на костёр. Дважды разве сожжёшь
Орлеанскую деву. Коперника. Бруно.
По тебе выцарапывала я бы руны
на священных камнях, невзирая на дождь.
Мне тебя не любить невозможней вдвойне,
неподъёмнее самой легчайшей мне ноши.
Сколько в сердце своё натаскала камней,
чтобы легче тебе было.
Милый, хороший –
на материях млечных чертила б. Но ты…
Что сейчас говорить? Всё пустое, пустое…
Лучше в снах мне остаться. Горите мосты
между мной и реальностью. Выдру я рты
из своих позывных. В сны себя я закрою.
Лучше Каин! Сполна. Можно Каинов пять!
Одному убивать. А иным предавать,
отвращаться: «Не сторож я брату опять!».
Пусть подруга предаст меня за тридцать лат.
Но ни шагу из сна от макушки до пят.
Ты фатален. Ты мне аномален. Ты яд.
Все планеты мои, все тобою горят.
У меня же характер дебильный. Я всё-
всё прощаю. И это прощу. Но к чему?
Коль костёр воспалён. Я горячей росой
подбираюсь. Шагаю. Я, словно Му-му
у Герасима. Обречена! На тюрьму,
что во мне. Это собственный мой Алькатрас.
Я молю – не спасай меня. И ты не спас.
3.
А, может, твоя я – духовная дочь
бессилье твоё или сила?
Ты мимо прошла оттого, что всё – ночь.
Прошла. И не покормила.
В слезах я, разбитая, сердце по швам…
Духовная дочь я, сестра ли.
Но я не предам, никогда не предам,
как все меня предавали.
И как разжигали на дровнях костёр
высокий такой, горячий.
И мне ты, мне – брату! Кричала:
- Позор!
И мне ты, мне – матери! Выла:
- Ты – вор!
Ты дура, из злобных, мол, мачех!
- Сестрица! – я плакала! Ты мне сестра!
Ползла. Умоляла. Молила.
Ты рот зашивала мне в скол топора.
Я снова тянулась. Несла на-гора
свой дух. Свою нежную силу.
И всё же в костёр мне! И всё же пора!
Сгорают все платья и бусы,
накидки все, юбки и все свитера,
и все отречения – трижды! – Петра,
и памятки от Златоуста.
Во мне не осталось уже ничего.
Во мне Трои нет. Карфагена.
Безумство!
Безумство!
Нет стран, хрящевой
нет ткани. Нет птиц. Стариков. Огнево
во мне чумово, техногенно.
Во мне Фокусимно.
Все мимо. Всё мимо…
Я – дух земли! К сыну
тянусь и бросаю под ноги я тело.
Сгоревшее. Пеплами с глиною белой.
Я – пепел. Духовный твой! Жаркий я уголь.
Я больше, чем друг, чем товарищ, подруга –
я дымная змейка. Пух млечный я солнца.
То, что ты убито. Но рядом толчётся.
Не гнётся.
Не рвётся.
Смеётся. Лучится.
Растёртое. Проткнутое острой спицей.
 
А я пригожусь в миг, когда тебе – больно!
Когда из огня и когда с поля боя.
Последней рубахой, конём и избою.
Бери! Поделюсь жизнью. Смертью. Собою.
 
 
***
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!
Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.
Хорош.
Обнимемся, родная, что уж там!
Коль есть предел всему среди сует.
Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.
Предела нет. Предела нет. Предела нет.
 
***
Полумир. Или полувойна. Как же так?
Разветвлённое болью щемит корневище.
По три Каина каждому Авелю. Мак,
чтобы мёртвый зацвёл на висках его хищно?
Завяжите глаза! Всё равно слепотой
можно видеть, любить, можно плакать, взывая.
Видеть землю, как правду.
Так видит святой.
Да воздастся всем Каинам – степью у края.
Чем прикрыть нашу землю? Какой наготой?
Лечь костьми и рыдать, что лишь ею жива я!
Со старушками в церкви. С детишками рядом,
я их спинки сардиньи крещу праворучно.
И взываю к молитвам, горячим набатам,
так крестили, в поход отправляя, солдата.
Так крестила, прощаясь с единственным, лучшим
мать когда-то…
Сын! Иди и сражайся за русскую землю,
видишь, время настало, коль братец на брата,
а сестра на сестру, Лель на Леля!
Видишь, время, намотанное нам на шеи,
не за деньги, за доллары, а за идеи
Не погибели нашей исконной, крестильной –
рой траншеи!
Защищай Стены Плача её там, где змеи
и Горынычи возле повздошья гуляют:
яды – в горле и жаждут наживы, халявы.
Голубь белый – дух Божий летит над полями,
стреножен.
Обнищавший народ, что скатился до МРОТ
с нами тоже.
Миру – мир, где оно наше прошлое братство?
Наши млечные ткани и кровные узы?
Если нас придавило чужое богатство?
Жадность, скупость чужая, питьё их и яства
в стон иллюзий.
Да, мне жалко его – мной рождённого сына, 
дорого дороже, 
воплю из-под дыха…
И я рук оторвать не могу. Но он должен
постоять за прадедову нашу Россию.
Это самый последний мой выход.
 
 
 
***
Говорим на одном языке, но тебя я не понимаю,
словно разные символы, знаки священные, память воды.
А могли быть мы сёстрами. Близкими. Дверца входная
у тебя вечна заперта, но ты кричишь мне, входи!
Я тяну к тебе руки. О, бедные, белые, тонкие.
Я тяну к тебе тело. И как ты там, как без меня?
Нас с тобой разделило. Как будто бы за перепонками
толщиной в триста лет между нами не воздух – броня!
Мы с тобой разметались. Распались на Авелей-Каинов,
на предавших и не предающих. Иуды сквозит поцелуй…
Разбросал. Раскидал. Мы друг другом смертельно изранены.
Я хотела сестрой.
Я хотела подругой.
Вмуруй
ты в себя свою память на десять веков и не менее.
Позабудь всё славянское. Кий кто? Хорив? А кто Щек?
И сестру нашу Лебедь. К лицу ль тебе это забвение?
Стыд щёк?
Не краснеет лицо ли? Не жарко ли ночью, не душно ли?
Нет раскаянья? О, как хочу, чтоб тебя моя кровная боль
изгвоздила насквозь! Обмотала бы шею. И рвущими
твою душу бы криками выплакала бы повдоль!
Эту боль бы мою ты пригоршнями в каждой посудине
ощущала, глотая сухими губами, от жажд
поизмучавшись, как под палящим, пустынным, полуденным
невозможнейшим солнцем. Но я не хочу баш на баш!
И войны не хочу. Ибо я всех простила предателей,
что в тебе накопились за эти все десять веков.
Всех твоих скупердяев. Всех шлюх. Всех вокзальных подателей.
И все дёгти твои. Все следы от когтей и зубов.
Даже серость всех снов, что ты мне присылала безудержно
вместо ярко-цветных и хрустальных жемчужин моих,
что из раковин выпали. Осиротелостью. Хуже бы,
я молила, не стало бы! Каждый молила я миг.
Я тебе посвящаю не фразы – забвенье, терпение.
Зажимаю я рот свой. Молчу. Я давлю в горле праведный крик.
Да хоть лоб расшибу. Хоть сотру пред тобою колени я.
Я – не друг!
Пирамида Хефрена ли и пирамида Хеопса
да Фароский маяк.
Но гори он, гори, Вавилон!
Если же на предательство – спрос. А на дружбу нет спроса.
Значит, я проиграла. Медаль тебе, грант, медальон!
 
*** Меня окликнули: «Татьяна!»
Там, в поликлинике завода
дежурной сурдоперевода
работала я, словно няня.
Мы в день Татьян – все чуть Татьяны!
Ни Оли, Веры, ни Светланы,
а чуть побольше на вершок!
- Да, добрый день! – я улыбнулась,
как сотни местных из сотрудниц,
- Да, да, конечно, хорошо!
Всё объяснила, рассказала,
идти налево и направо
туда, хозяйственный где блок!
Татьяна, Таня…были б крылья!
Иду на помощь, чтобы имя
не опорочить мне к стыду.
Иду по снегу, по метели,
не жалуясь, что одолели,
хоть помираю, но иду!
Но, что ни сделаю, я знаю,
тебе – негодная сестра я…
Терплю. Молчу. И ни гу-гу.
Терплю не за себя – так явно,
терплю не за себя – так тайно.
А вдруг окликнут вновь – Татьяна,
Татьяна, милая Татьяна.
Окликнут –
снова помогу!
 
ОТВЕРЗШИЕ ВОРОТА КИТЕЖ-ГРАДА
…Чтобы достойной быть козней мне, розней,
чтоб оговоры – по полной программе!
Личного Кассия! Брута! Чтоб розы
больно кололи мне тело шипами.
Яда в вино мне!
Но я даже в грамме
к ним не приблизилась. Я недостойна
этих предательств! Куда мне, куда мне…
Где ты, мой льстивый, разбойный, убойный?
В Керженец еду. Где в бликах кровавых
ягоды под ноги в отзвуках рваных,
где травы в горьких слезах безутешных.
Где ты, кто на моих красках помешан?
Зёрна отравленных почв чтоб дозрели
в сердце осколком гранат с поля боя.
Где, чтобы смертно?
Где, чтобы больно?
Где ты мой личный Мартынов дуэльный?
Каторга?
Высверк кандальный? И стража?
Кувич, Свинухов? Нет. Не дотянулась,
чтобы меня поливал в репортажах,
город чтоб гнулся под ним тенью улиц.
Чтобы всё всмятку! И душу. И тело.
Чтоб из-под ног мою родину рвали
ту, что ко мне приросла, вледенела,
ту, чтоб я выцарапала в металле.
Всё-то вокруг меня мелко и пошло!
Мальчик тщедушный и женщина в чёрном.
Им не дано. Не Дантесно им!
В крошки
не разродить меня вплавленным горном.
2.
…даже если проснусь. Если вырвусь из сна.
Разорву нынче цепи я, путы. Ключи мне
ты протянешь. Всем Китежем вырвусь со дна,
куполами, знаменьями, снами ночными?
Разрывала день тишь. Добывала из недр
непогибель. Хотя умирала и чахла.
Сколько в грудь расплескалось титановых неб
мне всей тяжестью. Рушилось в жёсткую твердь.
Я тогда была пеплом, не Фениксом – прахом!
Мне опять на костёр. Дважды разве сожжёшь
Орлеанскую деву. Коперника. Бруно.
По тебе выцарапывала я бы руны
на священных камнях, невзирая на дождь.
Мне тебя не любить невозможней вдвойне,
неподъёмнее самой легчайшей мне ноши.
Сколько в сердце своё натаскала камней,
чтобы легче тебе было.
Милый, хороший –
на материях млечных чертила б. Но ты…
Что сейчас говорить? Всё пустое, пустое…
Лучше в снах мне остаться. Горите мосты
между мной и реальностью. Выдру я рты
из своих позывных. В сны себя я закрою.
Лучше Каин! Сполна. Можно Каинов пять!
Одному убивать. А иным предавать,
отвращаться: «Не сторож я брату опять!».
Пусть подруга предаст меня за тридцать лат.
Но ни шагу из сна от макушки до пят.
Ты фатален. Ты мне аномален. Ты яд.
Все планеты мои, все тобою горят.
У меня же характер дебильный. Я всё-
всё прощаю. И это прощу. Но к чему?
Коль костёр воспалён. Я горячей росой
подбираюсь. Шагаю. Я, словно Му-му
у Герасима. Обречена! На тюрьму,
что во мне. Это собственный мой Алькатрас.
Я молю – не спасай меня. И ты не спас.
3.
А, может, твоя я – духовная дочь
бессилье твоё или сила?
Ты мимо прошла оттого, что всё – ночь.
Прошла. И не покормила.
В слезах я, разбитая, сердце по швам…
Духовная дочь я, сестра ли.
Но я не предам, никогда не предам,
как все меня предавали.
И как разжигали на дровнях костёр
высокий такой, горячий.
И мне ты, мне – брату! Кричала:
- Позор!
И мне ты, мне – матери! Выла:
- Ты – вор!
Ты дура, из злобных, мол, мачех!
- Сестрица! – я плакала! Ты мне сестра!
Ползла. Умоляла. Молила.
Ты рот зашивала мне в скол топора.
Я снова тянулась. Несла на-гора
свой дух. Свою нежную силу.
И всё же в костёр мне! И всё же пора!
Сгорают все платья и бусы,
накидки все, юбки и все свитера,
и все отречения – трижды! – Петра,
и памятки от Златоуста.
Во мне не осталось уже ничего.
Во мне Трои нет. Карфагена.
Безумство!
Безумство!
Нет стран, хрящевой
нет ткани. Нет птиц. Стариков. Огнево
во мне чумово, техногенно.
Во мне Фокусимно.
Все мимо. Всё мимо…
Я – дух земли! К сыну
тянусь и бросаю под ноги я тело.
Сгоревшее. Пеплами с глиною белой.
Я – пепел. Духовный твой! Жаркий я уголь.
Я больше, чем друг, чем товарищ, подруга –
я дымная змейка. Пух млечный я солнца.
То, что ты убито. Но рядом толчётся.
Не гнётся.
Не рвётся.
Смеётся. Лучится.
Растёртое. Проткнутое острой спицей.
 
А я пригожусь в миг, когда тебе – больно!
Когда из огня и когда с поля боя.
Последней рубахой, конём и избою.
Бери! Поделюсь жизнью. Смертью. Собою.
 
 
***
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!
Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.
Хорош.
Обнимемся, родная, что уж там!
Коль есть предел всему среди сует.
Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.
Предела нет. Предела нет. Предела нет.
 
***
Полумир. Или полувойна. Как же так?
Разветвлённое болью щемит корневище.
По три Каина каждому Авелю. Мак,
чтобы мёртвый зацвёл на висках его хищно?
Завяжите глаза! Всё равно слепотой
можно видеть, любить, можно плакать, взывая.
Видеть землю, как правду.
Так видит святой.
Да воздастся всем Каинам – степью у края.
Чем прикрыть нашу землю? Какой наготой?
Лечь костьми и рыдать, что лишь ею жива я!
Со старушками в церкви. С детишками рядом,
я их спинки сардиньи крещу праворучно.
И взываю к молитвам, горячим набатам,
так крестили, в поход отправляя, солдата.
Так крестила, прощаясь с единственным, лучшим
мать когда-то…
Сын! Иди и сражайся за русскую землю,
видишь, время настало, коль братец на брата,
а сестра на сестру, Лель на Леля!
Видишь, время, намотанное нам на шеи,
не за деньги, за доллары, а за идеи
Не погибели нашей исконной, крестильной –
рой траншеи!
Защищай Стены Плача её там, где змеи
и Горынычи возле повздошья гуляют:
яды – в горле и жаждут наживы, халявы.
Голубь белый – дух Божий летит над полями,
стреножен.
Обнищавший народ, что скатился до МРОТ
с нами тоже.
Миру – мир, где оно наше прошлое братство?
Наши млечные ткани и кровные узы?
Если нас придавило чужое богатство?
Жадность, скупость чужая, питьё их и яства
в стон иллюзий.
Да, мне жалко его – мной рождённого сына,
дорого дороже,
воплю из-под дыха…
И я рук оторвать не могу. Но он должен
постоять за прадедову нашу Россию.
Это самый последний мой выход.
 
 
***
Говорим на одном языке, но тебя я не понимаю,
словно разные символы, знаки священные, память воды.
А могли быть мы сёстрами. Близкими. Дверца входная
у тебя вечна заперта, но ты кричишь мне, входи!
Я тяну к тебе руки. О, бедные, белые, тонкие.
Я тяну к тебе тело. И как ты там, как без меня?
Нас с тобой разделило. Как будто бы за перепонками
толщиной в триста лет между нами не воздух – броня!
Мы с тобой разметались. Распались на Авелей-Каинов,
на предавших и не предающих. Иуды сквозит поцелуй…
Разбросал. Раскидал. Мы друг другом смертельно изранены.
Я хотела сестрой.
Я хотела подругой.
Вмуруй
ты в себя свою память на десять веков и не менее.
Позабудь всё славянское. Кий кто? Хорив? А кто Щек?
И сестру нашу Лебедь. К лицу ль тебе это забвение?
Стыд щёк?
Не краснеет лицо ли? Не жарко ли ночью, не душно ли?
Нет раскаянья? О, как хочу, чтоб тебя моя кровная боль
изгвоздила насквозь! Обмотала бы шею. И рвущими
твою душу бы криками выплакала бы повдоль!
Эту боль бы мою ты пригоршнями в каждой посудине
ощущала, глотая сухими губами, от жажд
поизмучавшись, как под палящим, пустынным, полуденным
невозможнейшим солнцем. Но я не хочу баш на баш!
И войны не хочу. Ибо я всех простила предателей,
что в тебе накопились за эти все десять веков.
Всех твоих скупердяев. Всех шлюх. Всех вокзальных подателей.
И все дёгти твои. Все следы от когтей и зубов.
Даже серость всех снов, что ты мне присылала безудержно
вместо ярко-цветных и хрустальных жемчужин моих,
что из раковин выпали. Осиротелостью. Хуже бы,
я молила, не стало бы! Каждый молила я миг.
Я тебе посвящаю не фразы – забвенье, терпение.
Зажимаю я рот свой. Молчу. Я давлю в горле праведный крик.
Да хоть лоб расшибу. Хоть сотру пред тобою колени я.
Я – не друг!
Пирамида Хефрена ли и пирамида Хеопса
да Форосский маяк.
Но гори он, гори, Вавилон!
Если же на предательство – спрос. А на дружбу нет спроса.
Значит, я проиграла. Медаль тебе, грант, медальон!