Елена Черная


***
где-то опять твой лист,
век пережив в разлуке,
сделался желто-речист,
и на последнем круге
перед моим окном 
петли шальные крутит,
клоун и колумнист,
скульптор
и мастер разлуки, 
пальцы отняв от глин,
в небе срастил два взгляда,
желтый, зеленый - в один...
странником листопадным
где-то опять мой лист,
ржав ли, зелен, не узнан,
в ветра вливается свист...
горлом хрипит - Карузо...
 
***
горько выгорая изнутри,
видишь как занявшийся валежник
тает, что сухой огня приспешник,
поджигая голые ступни.
и шагов следы, бегущих, спешных.
и снаружи полыхает кожа,
а в печном нутре сгорает всё,
ускользая ящеркой, так схожей
с саламандрой, чьё огонь жильё
в дольнем мире, в спелое жнивье.
и огнём, внезапным, сильным, внешним,
занялись соседние скворечни-
то синицы небо подожгли,
горько вылетая изнутри,
спичкой предпоследней - обережной...

***
поэт всегда владеет пустотой,
и воздуха неоспоримо тонкой нотой,
и подменяет музыку игрой
и светом, исходящим от киота,
эфирным,
в сотни сотен децибел,
тишайшим,
до микронного звучания,
и грешным, что как радуга не бел,
и трепетом от первого касания...
неоспоримой тайны бытия,
неразрешимой немоты вопроса,
когда в последнем звуке лития,
а первый - лишь младенец в чреве носит.

***
и так встречаются дороги,
как главная  с чужой судьбой,
и чувствуют спиною боги
все знаки, за своей спиной.
и горький сигаретный выдох,
горчит, как привкус крови, рифм.
и жизни, что случайность, вывих.
как сада, что под осень дым...
что сигарет, что трав, что света,
что пологом обносит сад,
в котором лиственно отпета
вся жизнь, на много лет назад.
и в легком, в легкой - дыма вата,
на выдохе туман и бред,
на всех одна, одна палата,
шестая - в ночь, в вопрос, в ответ...
вот так встречаются дороги,
как треугольник на квадрат,
и на шесте, в угоду богу,
как спины, смежные, висят.
  
М*
где наш Гомер, слепец имперский...
где между сциллами  харибд...
и волкодавами, что блески
звёзд Красных в небе закусив,
свеченье в окнах, занавески,
руки сухой указ, маршрут,
как око мира стерегут?
 
где наш Гомер, провидец дерзкий.
король этапного гротеска,
провидец собственных оков,
заложник рифмы и стихов,
не изменивший слову в песне,
как был, так есть, и был таков.
умён, упорен, бестолков?
 
здесь был Гомер, и профиль резкий,
как рифма режет слух и глаз...
и на вокзальной передержке,
на радужках, и в час нерезкий,
у проходящих мимо касс
застрянет кадрами в нарезке
поэт, смотрящий прямо в нас.
 
ПЕСОК
каолином, шпатом,
гранитом, понтием пилатом,
толпой, что кричала: распни...
теперь на лицо и ступни -
тонким- тонким шпателем...
тихо сыплется из горсти,
будто шепчет: помилуй и прости...
под ногами стелется
от жернова белой мельницы,
дух собирая в горсти,
лепит, сохраняя в целости,
глаза, лоб... и смелости
просит, себя обрести...
 
ГРАЧИ
на сорок пятой параллели 
ищи, ищи или свищи,
летят летучие качели, 
как в оттепельный снег - грачи,
что зимовали в оклахоме, 
а по весне опять в поля...
над крышей виться сна и дома,
о гнездах помнить в тополях.
 
и говорить на всех наречьях, 
не только птичьих, человечьих,
и перьям чёрный дать окрас
на комьях пахотных и жирных,
где пали ратники в полях,
где ныне им, ступая мирно,
весну встречать бы на паях
с Саврасовым, в его картине.
 
летевшие в предел чужбинный
от родины, и прочь, и в клине,
прожив себя до половины
взмечтав о пуповинной глине,
приникнув к русским якорям,
к словесности, припав, к дверям,
вернуться в кровный, и квартирный,
в забытый город, в ад картинный...
 
на сорок пятой- в оклахоме
в картонный быт в чужбинном доме...
 
***
рукопись не стреножишь, как скаковых коней,
что полощут гривы в талой воде людей,
рукописи жгут ладони, жаром зачеркнутых строк,
которые сгорают у сердца, что потом комок.
и распадаясь пеплом,  замыслом творца,
вдруг упадают с ветки, как из гнезда скворца
вытолкнет, вдруг, кукушка, что намолчала смерть
жизни такой короткой, вычеркнутой на треть...
 
 
КОЛЫБЕЛЬНАЯ 
назойливое правило зимы: 
наутро растворять все сны в морозах,
на окнах выводить петитом прозу
и прятать строчки в вихрях кутерьмы,
что заметает прошлые следы.
поди узнай куда они вели.
к тебе ли, от тебя. к другому дому.
бежал ли прочь невидимый паломник.
или стоит ещё и смотрит в белый дым,
и кутается в незаметность дня,
и от тебя в коварном полушаге,
протянет руку, чтобы взять тебя,
или молчит, и душу на бумаге
дорожной картой чертит, не любим.
неведомое, смятою подушкой, 
ночами любит щеку и печаль,
и песнопения звёзд в паденье слушать,
когда они летят из млечного в Грааль.
 
***
«грачей встревоженное стадо»,
как поля чёрные комки,
пересекают автостраду,
так прячут плуги лемехи,
когда упрутся стрелы взгляда
в лесов предвестники- в колки...
когда разлука так нечаянна,
когда, хоть были так близки...
парадоксальна до отчаянья,
... как холод пальцев и руки,
коснувшихся у горизонта
тончайших звуков, что легки,
возвратной амплитуды зова,
холодной призрачной волны...
«грачей встревоженное стадо»,
как мыслей видимых крыла,
слетело с гнёзд в куртинах сада,
где я с тобой тогда была.
 
ДВЕСТИФЕТ
откупорь игристое: Фет или Тютчев,
а может быть Штольц или кто- то другой...
и мчится галопом по плацу поручик,
он в белом мундире. земли под собой
не чует - он немец, его вороной,
его серый в яблоках, лишь пристяжной,
а был бы он чалым, упругим и быстрым,
а был бы породы, как дух - коренной,
то был бы он - шеншин, исконно рысистым,
и русским, с просторной и странной душой.
 
но классика жанра... не золото бунта...
дворянство, чины, воспитанье манер...
романса звучит века дольше минута,
и землю нарежет, как хлеб, землемер...
по-мценски, не макбет, помещик не душка,
и русским просторам и плуг, и верста,
и Левин, Каренин, Манилов и Плюшкин...
и столп, и опора, закон. и устав...
 
и немец. и плоть - от земли, безыскусна.
и русский, и шепчут о страсти уста.
 
Памяти отца
декабрь, неяркий как лучина,
у смерти - ложе и причина,
и без причины звёзды льёт
в играющий со взглядом лед.
короткий день у света в глине,
замёрзшей кожей мертвеца,
и светлый блик в ее помине-
горящей яркостью лица,
узнавшего, что смертен, сына,
когда он в печь слова отца-
кидает книгой мудреца,
что пепел стынущий отныне.
декабрь в синюшные леса
и иней в лед замёрзших веток
тачает, как тачали предки,
подметки валенок творца.
 
 
***
и небо обратимо вспять,
о спины облаков угрюмых 
оно, как старая тетрадь,
листает жизнь и думы,
ничуть не тщится вспоминать,
но по негласным тропам
тащит весь скарб и хлам опять
из уголков укромных,
и под игрой все тех же туч
и под раскаты грома
полощет прошлое, и ртуть
течёт, как смерть Содома,
над Лотом и его женой,
уже недвижной соляной,
над морем, лодкой, крутизной
и воздухом волны парной,
чья благость, гнев и трупный гной
замкнули мир картиной,
что небо обратимо вспять,
что зло творящий во сто крат
добром неведомым богат,
... что Лот в Содом сойдет опять...
 
 
***
девочкой некрасивой 
вислоухой собакой
бабочкой без перспективы, 
в белой исподней рубахе 
по лугу по мостовой
плакать и слёз не прятать 
улицей моховой
в школьной писать тетради
о заповедной чаще
и прекрасном принце
что целовал не часто
лучше бы не родиться
что не бывать принцессой
фею не ждали в гости
и от того инцеста
лишь земляники горстка
да и глаза собачьи
белый лоб и улыбка...
дай им глаза незрячих,
в сердце - чуткую скрипку...
 
***
и сирый день утянет жизнь под лёд
небес, зашторенных предзимней непогодой,
и будем ждать, что лунки сверху к нам пробьет 
пешней рыбак суровый, но посланец бога.
что спустит тонкую и зимнюю уду
луча сияющего, без наживки леску,
а мы, мальками неразумными в пруду,
увидим бога в том случайном блеске.
и сами поплывем к нему наверх,
так тянет стаю в небо первый стерх.
 
***
строкой поэтической прозы
размазывая на кулаке
бессильно-горючие слёзы
в рубахе на голое слово
без куража, налегке,
шагать по Москве в Бирюлёво
с Радищевым в призрачной нови,
и в Питер стремится, но кони
туда не везут и зане
кричать им: неверные кони,
не вам нас везти на заре,
не ваши глубинные корни,
не в вашей крови перегоны
возвратного зова и звона
закона и страсти к стране,
что вёрстами, верами ветра,
веригами времени сна
сынов изводила годами
извозами и лагерями
по каторгам в гиблых лесах.
где с правдой, кандальной,
свободой не встретиться
сколько ни пей,
и славой скандальных изводов
каналов, дорог, переходов
забиты и склоны и воды
телами мужей сыновей...
и что изменилось, однако,
Питер, Москва, Ленинград,
обочь дорожной картой
кресты обелисков стоят,
и память как фильм, ретроградно,
застывшим колеблется кадром,
и возвращает во взгляд
детей, что ловят по полю, 
подросших и видевших волю,
сбежавших от них жеребят.