Павел СЕРДЮК

ЖИЗНЬ,
Ты мне нравишься
в промышленных масштабах.
Радость заготавливая впрок,
я ношу твои улыбки в торбах,
складках мозга, строчках. Как пророк,
я себе влюбляться предрекаю
каждый день, как в первый раз, с утра.
Каждый вечер непременно каюсь,
что любовь была не так остра,
что могу я подвиги иные
совершать во Имя пред судьбой,
чтобы меркли сладости земные,
жизнь моя и радость, Бог с тобой!

 * * *
Чтобы ослепнуть по пути в Дамаск
и стать апостолом Христа, не зная Бога,
язычник Савл переиначил мозг –
и шанс такой есть ныне у любого,
кто всё ещё, как я, неотделим
от суеты, и лености, печали.
Но есть небесный Иерусалим,
куда мы, отойдя от дел, причалим
как Пётр, оставив сети и челны –
мы все улов и рыбари улова.
И все святым письмом вовлечены
в жизнь вечную, как буквы Его слова.

 * * *
Апостолы в начале ревновали
друг к другу паству (всё, как у людей).
Но у Нерона много наковален,
где он ковал мечи, и эллин, иудей
шли под ножи за то, что христиане.
И Павел, что до этого был Савл,
их ненавидел яростно и крайне,
и лезвием гонения бряцал.
Но Бог ему открыл себя, при этом
отнял глазам способность лицезреть.
А Павел был практически поэтом,
красноречив, горяч и создал треть
посланий к римлянам, евреям, ефесянам –
и сам уже им открывал глаза
на веру в Бога в мире окаянном.
И Пётр, и Павел вместе, как лоза,
созрели, проповедуя, на муку –
и были беспощадно казнены.
И я, греховный, тщусь постичь науку
их подвига у вечности стены.

 * * *
У любви нет прошедших времён,
для неё всё всегда настоящее,
у любви нет забытых имён.
Как натура не уходящая
солнца в кадре, она горяча,
как улыбка, тепла и свободна,
молчалива, доступна речам,
для неё нет понятия поздно,
нет запретов, условий, преград,
ничего, что её недостойно.
Яд любви не простой препарат,
не купить, не продать – взгляд и тайна.

* * *
От европейской ржавчины долины
окрасились в кроваво-рыжий цвет,
и вдоль обочин стынут исполины
германской мощи, словно педсовет,
засели педики посовещаться в нато
в прибалтике, чтоб сохранить альянс.
А за окном в моих координатах
с утра гремит и чашечный фаянс
дрожит, как старобрачный, и боками
друг дружку бьёт, а вилки и ножи
я навострил о придорожный камень
души, познавшей страх и куражи.

 * * *
Июль, прогулочной походкой
на самокате и пешком.
И сколько детвору не фоткай,
она растёт, как смежный ком.
У лета чистота на плитах,
каникулы, игра, десерт,
усталость, газировка в литрах,
и каждый час не домосед,
а потребитель кислорода
в аллеях городских полос.
Прохожих дождалась природа
в кроссовках с вихрами волос.
А там, гляди, и снова в классы
зубрить зазубрины наук,
ведь дни бегут, как ловеласы,
и понедельник, как паук.

Памяти Эрнеста Хемингуэя
(21.07.1899 — 02.07.1961)

Понедельник продолжается во вторник
вплоть до воскресения, как крик.
Я читал, уснул, упал двухтомник,
словно чайка в море, где старик
вышел порыбачить в лодке старой,
чтобы прокормить себя с котом,
чтоб греметь прозрачной стеклотарой
послевкусий сладостных истом.
Мой старик рыбачил мэрилина,
а Хемингуэй был пьян, смотрел в окно,
штукатурка осыпалась глиной
в мареве рассказов или снов,
бокса, лошадей, охот, бейсбола.
Пахло ромом, потом, табаком,
я молчал и вспоминал, что было
по дорогам детства босиком.

 * * *
Я сварю вам в варежке похлёбку,
звёзды перманентного стекла,
я сплету вам из соцветий плётку,
чтобы стая «Гончих псов» смогла
стечь метеоритными струями
на причёски юных Маргарит,
чтобы те зачали с Мастерами
новую Плеяду звёзд, и ритм
в Реквием добавил мрачный Моцарт,
что закажет «чёрный человек»,
чтобы изменить мне спектр эмоций,
что с утра берут над жизнью верх.

 * * *
Музыки без Музы не бывает
(музыкант порою ни к чему).
Музыка звучит, как таковая,
если прилагается к уму
сердце, истекающее шрифтом,
с болью защемлённой, как в двери.
Ноты, обнимаясь с алгоритмом,
не скрипят, поют, как изнутри
бьётся пульс у мамы, но не мамин.
Музыка зачнётся, как искра,
мы её порой не понимаем,
но она, как краткости сестра.