МОЯБРЬ…

Павел СЕРДЮК

Пред день Рожденческое…

Как грунтовые воды, подходит зрелость
и преклонный возраст бросает тень,
признавая в жизни поднаторелость
рифмовать поступки в сюжетах тем
лихоимства времени вдоль обочин
околотка Табеля рангов ран.
По ночам таинственно озабочен,
а по дням худею за миг на грамм
от того, что спелось не то, что спело,
вызревая яблоками в саду…
По утрам шарахнусь оторопело
о пристенок мебели по Суду
совершённых глупостями поступков…
Вечерами с месяцем набекрень
обхожу дворянство, в «окно постукав»
Босоножству детства в стакан с вареньем,
что варила мама, не вымыв раму
потому, что не было в доме рам,
а была дорога до смерти к храму…
И они построили с папой Храм
в моём сердце детском, стяжая крошки,
с образами бабушек и дедов,
чтобы шёл по тверди прямой дорожки
Ледоколом талых постылых льдов…

МОЯБРЬ…

туМанная каша размазана жидко
на блюде у полдня случайным мазком…
Без солнца, естественно, грустно и жутко
в преддверии вечера в небо глазком
дверным проникать сквозь слои за слоями
воскресного дня в Ноябре перемен…
У Осени много ещё подаяний…
Мой месяц рождения в списке Имён
отмечен людьми, одарёнными ярко
в повадках привычек судеб и планид…
Небесное стадо готовит доярка
к дождям молока с киселями планет
таких притягательных, щедрых игрою
мимических мышц перед стужей зимы…
А мне моя кратность с таланта сестрою
подаст Вдохновенье, точнее, взаймы
одарит припадком стихов листопада
в традиция климата мудрых седин…
Как шкаф несгораемый, тлеет лампада
у Музы, с которою нежно сидим,
беседуя устно курсивом по глади
костра Ноября в отголоске ветвей…
Дымятся о ладан кострами оладьи
и время торопится, как муравей…

Пространство изменяет речь

Я так велик при мысли о тебе,
что от любой границы ехать год
на боевом коне, где в центре есть окно,
откуда легковесно смотришь ты
и слышишь краски лета в ноябре
на музыку положенную ветром
случайных встреч эпохи окончания
смешного детства в тюбике весны…
В однушке тесно мыслям – я живу
и мчусь сезонных лет перекладными
календарями резвых лошадей
и трезвых будней неких рифмований
сюжета, не оконченного мной
за горизонт течения реки
такой Великой, как язык родной,
такой приятный, как при поцелуе,
когда есть время быть ещё собой…

Во мраке космоса над нами не заходит солнце,
не смолкает молитва, не истощаются ресурсы,
не унимаются враги и не замечаются грабли…

***
Молитва не смолкает над страной,
и не садится солнце отдыхать,
а светит лампой искренней дневной
над крышами дворцов, театров, хат…
И над крестами солнца крестный ход,
над волнами бесчисленных могил,
над радостью и над печалью худ…
И утром просыпаюсь я другим,
чем был вчера, и осенён крестом,
шепчу молитву, погружаясь в ритм
со всей страной и всходит на Престол
Святая Русь, и небо говорит
нерукотворной истиной во дни
кровавой брани повреждённых дней…
В отсутствии любви живём одни,
но светит слово в пустоши теней,
как солнце, вера в очевидность лет,
что прожиты так глупо, но не зря

***
СажЕнь косая саженцев плеча,
что проросли по линии любви,
касаясь непрерывно и леча
диагнозы промозглых ОРВИ
без чувства локтя в шелесте страниц
осенних попаданий листьев в тлен
подшёрстки и подзола зон, границ
дозволенных речей… Я исцелен
из целей в перекрестии стрельцов
на перекрёстках уличных боёв,
где падает железо, но лицо,
как солнце, отражается твоё
во всякой мысли смыслом естества,
дыхания и пульса за бортом…
И я смотрю, как падает листва,
ложась в подстрочник, в очевидный том
издателя Создателем, чей лик
нерукотворно растворён во мне,
а сердце, словно тёплый сердолик,
как оберег, рифмует жизнь вовне…

Сердолик – самый древний драгоценный камень, известный человечеству.
Украшения с ним были найдены на раскопках стойбищ человека разумного,
возраст которых датируется 40 тысячами лет.
Сердолик украшал перстень пророка Мухаммеда,
из него была сделана пряжка Тамерлана.
Сердоликовая печатка сопровождала Наполеона во всех его походах.
Сердолик был вставлен сразу в два кольца-талисмана,
принадлежавших Пушкину, и он был любимым камнем Марины Цветаевой.
Мне иногда кажется, что сердолик ненамного древнее, чем я….

***
Живу при Божной власти… Каждый миг
выть хочется по «Брежневской безбожной».
Учиться и лечиться каждый мог
бесплатно, бесконечно и надёжно
планировать судьбу в своей квартире
(бесплатной тоже) ездить в отпуска
на море, в горы… За копейки в Тире
стрелять в «буржуев» что наверняка
уже не слезут с шеи… Были живы
родители – и за столом родня
так дружно пела песни без наживы,
так искренне и честно в трудоднях
мы жили без «Полиции». По лицам
всегда улыбка светлая плыла
с гвоздичкой демонстрации в петлицах
без наркоты, войны… БПЛА
теперь жужжат над храмами с крестами,
бросая бомбы в сердце хуторян,
что вымерли почти… и не престанет
душа за РАЙсоветами к дверям
бежать из ада всех АДминистраций…

Ля минор…

Мы никогда не повторимся,
меняясь каждый миг, старея…
Уйдём, когда отговорим всё,
когда подсядет батарея
и сеть исчезнет для зарядки,
но мы пока ещё в сети –
и звёзды с нами говорят таки,
а клирик в Храме просветит
разряженный, как батарея,
в парчу позолоченных риз…
Усталость и на иерея
ложится манной… но «каприс»
ещё звучит от Паганини,
как связь с небесным «в личке» дня –
и сохраняет в гражданине
Господь прескверного меня
на всякий случай…

Каприс — это небольшая виртуозная фантазия.
Свои 24 каприса Паганини не сочинял за столом,
а импровизировал прямо на сцене во время выступления.
Это настоящая скрипичная эквилибристика с высокой степенью риска.
После смерти Паганини каприсы считались неисполнимыми,
и целых сорок лет их никто не играл.
Самый известный из них — последний, ля минорный.
И у каждого исполнителя он звучит иначе и неповторимо.
Жаль, что я играю не на скрипке...

***
Светлое утро. Ещё темно,
тело медлит, но мыслью с вами…
Ночь чрезвычайно добавила тем, но
душа ещё не обрастает словами…
Тает роса на стекле, оставляя
узоры пятен замысловатые.
На древе мыслей почти, как тля я.
Как одеяла на небе ватные,
комками тучи, а в них снега,
над ними Вечность замысловато
молчит на струнах, не слышно гамм…
И кот облезлый так виновато
живёт и смотрит невыразимо
с душой моею так заодно…
А за домами дрейфуют зимы
холодных истин, но за окном
твоё окошко дрожит рассветом…

***
Седьмою пятницей недели
легчайший падает снежок,
а я заботами о деле
труждаюсь, как навозный жук,
на воз телег гружу поклажу
никчемных знаний обо всём…
Тщеславие своё поглажу
по часовой… Произнесён
второю строчкой «Глас четвёртый»
неимоверным пятым днём…
А завтрак, на столе разверстый
верстой до счастья, ибо в нём
все углеводы слов медовых,
ещё не сказанных в строке
в сомнениях моих пудовых,
как соль снежинок на руке,
листающей страницы истин,
связующих твоих ресниц…
Ты спишь ещё, а небом выстлан
легчайший снег моих страниц
следами букв на тротуаре…

***
Я вслух люблю разбитые предместья
и признаюсь Отечеству в крови,
в которой есть любовь и вера вместе
с надеждой, и прошу: не оторвись,
мой тромб, мой сгусток ужаса и смысла,
но я готов упасть лицом вперёд,
как бутерброд без хлеба и без масла
в надежде, что могила подберёт
спокойно, тихо, сухо, откровенно
в забвении, затворе мудреца,
что любит жизнь, в которой внутривенно
таится смерть, уставшая мерцать
меж строк…

***

В дыре стены построек Иверского монастыря руинится Донецкий аэропорт имени Прокофьева,
музыку которого я очень люблю слушать в грохоте промозглой тишины…

Поэзия