Борис Слуцкий (1919-1986)


Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим безмолвно и дерзновенно,
Мрём с голодухи в Кёльнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь -
До самого края спускается криво.
Раз в день на площадь выводят лошадь,
Живую сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,
Пока её делим на доли неравно,
Пока по конине молотим зубами, -
О бюргеры Кёльна, да будет вам срамно!

О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме с голоду выли?

Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой -
Письмо солдату Страны Советской.

«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!»

Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу...»

Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлёбку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем, скребём ногтями,
Стоном стонем в Кёльнской яме,
Но всё остаётся - как было, как было! -
Каша с вами, а души с нами.

?
Молчаливый вой
Закончена охота на волков,
но волки не закончили охоты.
Им рисковать покуда неохота,
но есть ещё немало уголков,
где у самой истории в тени
на волчьем солнце греются волчата.
Тихонько тренируются они,
и волк волчице молвит: - Ну и чада! -
В статистике всё волчье - до нуля
доведено. Истреблено всё волчье.
Но есть ещё обширные поля,
чащобы есть, где волки воют. Молча.

?
***
Нам чёрное солнце светило,
нас жгло, опаляло оно,
сжигая иные светила,
сияя на небе - одно.

О, чёрного солнца сиянье,
зиянье его в облаках!
О, долгие годы стоянья
на сомкнутых каблуках!

И вот - потемнели блондины.
И вот - почернели снега.
И билась о чёрные льдины
чернейшего цвета пурга.

И чёрной фатою невесты
окутывались тогда,
когда приходили не вести,
а в чёрной каёмке беда.

А тёмный, а белый, а серый
казались оттенками тьмы,
которую полною мерой
мы видели, слышали мы.

Мы её ощущали.
Мы её осязали.
Ели вместе со щами.
Выплакивали со слезами.

?
***
— До чего же они наладили быт!
Как им только не надоест!
Те, кто много пьёт,
те, кто мягко спит,
те, кто сладко ест.

Присмотрюсь, обдумаю и пойму,
что в обмен пришлось принести
право выбирать самому
направления и пути.

Право выбора — право на ответ
собственный на вопрос любой:
если можешь, «да», если хочешь, «нет», —
право встать над своей судьбой.

Это самое правильное из всех
право — на непочтительный смех
и на то, что если все смирно стоят,
вольно стать, а также на то,
чтобы вслух сказать, то, что все таят,
кутаясь от дрожи в пальто.

Я не знаю, прав я или не прав,
но пока на плечах голова,
выбираю это право из прав
всех! Меняю на все права.

?
***
Нелюдские гласы басов,
теноров немужские напевы -
не люблю я таких голосов.
Девки лучше поют, чем девы.
Я люблю не пенье, а песню,
и не в опере, в зальную тьму -
в поле, в поезде, в дали вешней,
в роте и - себе самому.

?
Сбрасывая силу страха
Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы -
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берёт,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать. Вскричать «ура». Шагнуть вперёд.

?
Сон
Утро брезжит, а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале в углу.
Я ещё молодой и рыжий,
Мне легко на твёрдом полу.

Ещё волосы не поседели
И товарищей милых ряды
Не стеснились, не поредели
От победы и от беды.

Засыпаю, а это значит:
Засыпает меня, как песок,
Сон, который вчера был начат,
Но остался большой кусок.

Вот я вижу себя в каптёрке,
А над ней снаряды снуют.
Гимнастёрки. Да, гимнастёрки!
Выдают нам. Да, выдают!

Девятнадцатый год рожденья -
Двадцать два в сорок первом году
Принимаю без возраженья,
Как планиду и как звезду.

Выхожу, двадцатидвухлетний
И совсем некрасивый собой,
В свой решительный, и последний,
И предсказанный песней бой.

Привокзальный Ленин мне снится:
С пьедестала он сходит в тиши
И, протягивая десницу,
Пожимает мою от души.

?
Поэты «Правды» и «Звезды»
Поэты «Правды» и «Звезды»,
Подпольной музы адъютанты!
На пьедесталы возвести
Хочу забытые таланты.
Целы хранимые в пыли,
В седом архивном прахе крылья.
Вы первые произнесли,
Не повторили, а открыли
Слова: НАРОД, СВОБОДА, НОВЬ,
А также КРОВЬ
И в том же роде.
Слова те били в глаз и в бровь
И были вправду о народе.
И новь не старою была,
А новой новью и - победной.
И кровь действительно текла
От рифмы тощей к рифме бедной.
Короче не было пути
От слова к делу у поэта,
Чем тот, где вам пришлось пройти
И умереть в борьбе за это!

?
Физики и лирики
Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья -
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полёте
не взлетают наши кони...
То-то физики в почёте,
то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.

1959
Память
Я носил ордена. После - планки носил.
После - просто следы этих планок носил,
А потом гимнастёрку до дыр износил.
И надел заурядный пиджак.

А вдова Ковалёва всё помнит о нём,
И дорожки от слёз - это память о нём,
Сколько лет не забудет никак!

И не надо ходить. И нельзя не пойти.
Я иду. Покупаю букет по пути.
Ковалёва Мария Петровна, вдова,
Говорит мне у входа слова.

Ковалёвой Марии Петровне в ответ
Говорю на пороге: - Привет! -
Я сажусь, постаравшись к портрету - спиной,

Но бессменно висит надо мной
Муж Марии Петровны, мой друг Ковалёв,
Не убитый ещё, жив-здоров.
В глянцевитый стакан наливается чай,
А потом выпивается чай. Невзначай.

Я сижу за столом, я в глаза ей смотрю,
Я пристойно шучу и острю.
Я советы толково и веско даю -
У двух глаз, у двух бездн на краю.
И, утешив Марию Петровну как мог,
Ухожу за порог.

1956
Лошади в океане
 И. Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но - не хорошо. Недалеко.
«Глория» - по-русски - значит «Слава», -
Это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья всё ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось - плавать просто,
Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их -
Рыжих, не увидевших земли.

1950
Сельское кладбище
Элегия
На этом кладбище простом
покрыты травкой молодой
и погребённый под крестом
и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.
И так в веках пребыть должны,
кого раскол разъединил
мировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!
Не согласились до сих пор!
Конечно, нет в России мест,
где был доспорен этот спор.

А ветер ударяет в жесть
креста, и слышится: Бог есть!
И жесть звезды скрипит в ответ,
что бога не было и нет.

Пока была душа жива,
ревели эти голоса.
Теперь вокруг одна трава.
Теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаённый вздох,
внезапно слышится: есть Бог!
И словно приглушённый стон:
Нет бога! - отвечают в тон.

?
Высвобождение
За маленькие подвиги даются
медали небольшой величины.

В ушах моих разрывы отдаются.
Глаза мои пургой заметены.

Я кашу съел. Была большая миска.
Я водки выпил. Мало: сотню грамм.
Кругом зима. Шоссе идёт до Минска.
Лежу и слушаю вороний грай.

Здесь, в зоне автоматного огня,
когда до немца метров сто осталось,
выкапывает из меня усталость,
выскакивает робость из меня.

Высвобождает фронт от всех забот,
выталкивает маленькие беды.
Лежу в снегу, как маленький завод,
производящий скорую победу.

Теперь сниму и выколочу валенки,
поставлю к печке и часок сосну.
И будет сниться только про войну.

Сегодняшний окончен подвиг маленький.

?
***
Последнею усталостью устав,
Предсмертным умиранием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат. Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,
Он мог не рвать намокший кровью мох,
Он мог... Да мог ли? Будто? Неужели?
Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал.
С ним рядом офицеры шли, шагали.
В тылу стучал машинкой трибунал.
А если б не стучал, он мог? Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошёл.
И не за страх - за совесть и за почесть.
Лежит солдат - в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.

?
Декабрь 41-го года
Та линия, которую мы гнули,
Дорога, по которой юность шла,
Была прямою от стиха до пули —
Кратчайшим расстоянием была.
Недаром за полгода до начала
Войны
мы написали по стиху
На смерь друг друга.
Это означало,
Что знали мы.
И вот — земля в пуху,
Морозы лужи накрепко стеклят,
Трещат, искрятся, как в печи поленья:
Настали дни проверки исполненья,
Проверки исполненья наших клятв.
Не ждите льгот, в спасение не верьте:
Стучит судьба, как молотком бочар,
И Ленин учит нас презренью к смерти,
Как прежде воле к жизни обучал.