Мне кажется, что его любили все. И его, и стихи его, и прозу его, и переводы его и образ который он создал.
Но не могли все не любить такого замечательного, располагающего к себе добротой и сердечностью человека как МАРК ФРЕЙДКИН. Как уникальный МАРК ФРЕЙДКИН.
Пришёл он по настоящему ко многим с пластинки Макаревича на его стихи, классной пластинки. Потом уже появились и его записи песен, и стихи и проза и....И возник образ этого ужасного доброго, располагающего к себе одной только интонацией голоса , интонацией стихов и сразу влюбляющего этим в себя человека.
И ведь вроде и песни простенькие, и стихи, и проза, а впечатление от них у меня было просто ошеломляющее. От чего? От всего наверное. Это объяснить нельзя.
Мне правда казалось, что он будет похож на небольшого ростам, типичного еврейского интеллигента, а пишут в юности был богатырь высокого роста, такой еврейский богатырь. Ну это в юности.
Родился он у чёрта на куличках в Ленинабаде, в 1947 г. Это где-то в очень далёком Таджикистане. Правда уже скоро очутился в Москве где окончил английскую спецшколу.
Вот как он пишет о своём пути:" о себе: «Прошёл суровую школу жизни. За годы бурной молодости и легкомысленной зрелости доводилось бывать киномехаником и преподавателем литературы, музыкальным работником в детском саду и диспетчером ДЭЗа, приёмщиком заказов на фирме "Заря" и дворником, актёром и вахтёром, завхозом и Дедом Морозом, музыкантом на свадьбах и педагогом-организатором, заведующим игротекой и председателем товарищеского суда, взрывником и экспедитором, завклубом и агентом по доставке железнодорожных билетов, заливщиком катков, грузчиком и типографским бракером. Вкусил и горького, как полынь, хлеба журналистики». Какая интересная биография!!!! Я бы и близко не подумал. Представлялся совсем другой образ типичного мальчика с Арбата.
А кроме прекрасных добрых, каких-то очень чудесных (поэтическое чудо:?) песен, которыми мы все восхищаемся и таких же прекрасных душевных, нет сердечных стихов у него ведь была и такая же блистательная проза,- вышли сборники со «Главы из книги жизни» (Москва, 1990), «Опыты» (Москва, 1994), включающие повести «Записки брачного афериста», «Из воспоминаний еврея-грузчика», «Больничные арабески», «Эскиз генеалогического древа», «Книга ни о чём».
Песни обычно исполнялись на альбомах с симптоматическим названием "Гой" в которой большинство выпускников той же английской спецшколы.. Как кие прекрасные 4 альбома.
Переводил английскую (Бен Джонсон, Роберт Бёрнс, Чарлз Лэм, Хилэр Беллок, Томас Харди, Эзра Паунд, Роальд Даль, Эдвард Лир и др.) и французскую (Малларме, Жарри, Руссель, Брассенс) поэзию. Руководил издательством «Carte blanche», выпустившим в начале 1990-х несколько важных книг, в том числе капитальное избранное Ольги Седаковой, М. Ямпольского и А. Жолковского, первопроходческую серию зарубежной лирики Licentia Poetica, в которой вышли книги Борхеса, Клоделя, Паунда, Йейтса, Гейма, Бенна, Тракля, Бонфуа и др.
А как великолепно он пел того же Жоржа Брассенса!
Но как он говорил сам:" Уж если в самом деле рассказывать «историю из жизни», то рассказывать попросту, без всяких там выкрутасов и аллюзий. Как рассказывал мой любимый литературный персонаж фельдкурат Отто Кац: «Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот он женился и через год умер». И точка. Вот это, я понимаю, образец повествовательного стиля."
Покинул этот мир он в 2014. г.
И поэтому перейдём к его великолепному творчеству. Думая, что далеко не все знакомы с его поэзией. Очень много хочется показать, но буду себя сдерживать. И больше стихов, чем даже малоизвестных песен.
Василий ИВАНОВ
Марк ФРЕЙДКИН
БЛЮЗ ДЛЯ ДОЧУРКИ
Когда по женской части все давно уже в прошлом,
а прежние победы не зачтешь себе в плюс,
то остается только сочинять что попроще -
к примеру, этот сладкий и бессмысленный блюз.
Блюз, блюз для взрослой дочурки,
он вымучен бессонницей и маетой.
Но если подпустить контрабасовой текстурки
и джазовой фактурки, будет самое то.
Она хорошая девочка и любит маму с папом,
хоть они совсем не в шоколаде и в молоке.
И если тусит всю ночь по клубам и пабам,
то всегда под утро звякнет предкам: все, мол, о-кей.
А папа не спит, он сочиняет блюз для дочурки.
Мотивчик да текстовочка - всего и делов.
И множатся, как кролики, слова и окурки,
хоть в принципе тут можно обойтись и без слов.
Ведь это блюз, блюз, блюз для дочурки.
В сущности, безделка, виньетка, пустяк,
сентиментальный вздор, игра с самим собой в жмурки,
встречи впопыхах и разговор не взатяг.
Она читала Гуэрро и не знает Альберти
и не часто забегает под родительский кров.
она, наверно, что-то думает о жизни и смерти
и еще чуть-чуть о папе - пусть он будет здоров.
А папа сидит в седой щетине, словно в снегу и,
устало щурясь, смотрит, как судьбе поперек,
небрежно синкопируя и мягко свингуя,
над клавишами вьется золотой мотылек.
Блюз, блюз, блюз для дочурки.
В сущности, безделка, виньетка, пустяк,
сентиментальный вздор, игра с самим собой в жмурки,
встречи впопыхах и разговор не взатяг.
КАДРИЛЬ
Где твоя былая прыть?
Мертвый пруд - речь его.
Надо что-то говорить,
а сказать нечего.
И не тянет никуда,
и спешить некуда,
и не спеть уж никогда,
как пелось некогда.
А осталось раз под сто
в день коптить небушко
и, не веря ни во что,
знай, твердить: не во что.
Да сидеть к плечу плечом
с молодым неучем
из таких, с кем ни о чем
поквакать не о чем.
Начинался тот разор
с ерунды, с мелочи,
а теперь забыть позор
хватит ли смелости?
Наяву, а не во сне
вся в репьях фабула -
думал, прожил жизнь вчерне,
а вышло набело.
Он как пьяный брел сквозь тьму,
Мел в лицо снег ему.
Эх, поплакаться б кому,
Да только некому.
ДЖАЗ-ВАЛЬС
Было это или не было - поди проверь…
Память это начудила иль душа опросталась?
Жил, как шел по тропе
ни с крестом, ни в кипе,
на компе не настриг и копей-
ки под старость.
Дождем шит мрак.
Ложь жнем. Шит, фак…
Звук смолк, зрак мшист,
друг - в морг. Фак, шит…
Ближнему ты по возможности не писал в щи,
от инсульта не ловчил и не бежал от инфаркта.
Жил, как ехал в купе,
пряча страх в скорлупе.
На флопе не хватало терпе-
нья и фарта.
Быт - хлев, шик - шлак.
Вскрыт блеф. Шит, фак…
Кто б знал, как жить.
Стеб свял. Фак, шит…
Что еще? Смотрелся в зеркало, кропал стишки,
строгостям предпочитая болтовню и словесность.
Жил, как плыл по реке,
липнул к каждой строке,
налегке выходил из пике
в неизвестность.
Чтоб впредь вплавь смог,
сноб - в клеть, правь слог.
Сгинь бред, сглаз, фальш!
Синь, свет, джаз-вальс…
* * *
"Маленькому поцу на школьном дворе
глаз подбили, чтоб не жухал в игре.
Мелочь отобрали, щелбан дали в лоб,
портфель забросили в сугроб.
И когда он что-то лгал,
маме предъявляя свой фингал,
та сказала,
глянув на заплывший глаз:
«Все могло быть хуже в сотню раз».
Ай-яй-яй-яй...
Надцать лет прошло, и весенней порой
склеил барышню наш юный герой.
Только вот в постели в ту ночь у него
не вышло с нею ничего.
И жалея пацана,
член ему погладила она
и шепнула:
«Он еще покажет класс –
все могло быть хуже в сотню раз».
Ай-яй-яй-яй...
Много лет спустя по осенней грязи
он шел домой из кабинета УЗИ.
Гибельный диагноз – два невзрачных листка –
держа в кармане пиджака.
И прикинув наперед,
сколько проживет и как умрет,
он подумал:
«Не беда, что Б-г не спас –
все могло быть хуже в сотню раз».
Ай-яй-яй-яй…"
На смерть Жоржа Брассенса
Всё кануло, всё растворилось в пространстве,
Всё стало дождём, обращённым вовнутрь
Себя, неизвестностью в белом убранстве,
Которое ветви дождя не сомнут.
Всё стало собой, если только движенье
По кругу себя сознаёт, и тогда
Последняя жизнь, как головокруженье,
Уходит из смерти и смотрит сюда.
(Как если б поэзия, сбитая с толку,
Едва пробивающаяся на свет,
Смотрела на мир, как сквозь музыку, в щёлку
Разношенных слов и беспамятных лет).
И всё, что зрачок её видит напрасный,
Всё, жившее в сердце как голос и речь,
Не помнит утраты – и это прекрасно,
Что время умеет ещё умереть,
Что дар не вернётся ни к сыну, ни к внуку,
Что прошлого нет у невидящих глаз,
Что жизнь, испытавшая смертную муку,
Уже не отыщет себя среди нас.
* * *
Всё осталось в прошлом: осыпанье
Этих слов страница за страницей,
Предвкушенье слёз, готовых литься
От случайного упоминанья,
Имена и наименованья
Всех цветов, друзей и очевидцев,
Лица совпадений, вкус к вокалу,
Лёгкий стих, живущий как попало.
Всё исчезло. Дым разлуки едок.
Задыхаясь, ищет точки фраза.
Посмотри, как слог боится сглаза,
Посмотри, потешься напоследок.
Вспомни всё, что знал: звонки кареток,
Грусть и скуку в сумерках рассказа.
Вспомни дождь, в дожде – огни вокзала.
Вспомни хоть две строчки для начала.
Оглянись на эту жизнь пустую,
Как глядят сквозь дождь вполоборота,
Как в забытой папке ищут ноты,
Что летят дождём на мостовую,
Как уводят память чуть живую
В этот дождь, в сумбур водоворота,
В суматоху шутовского бала,
В суету, в обиду и в опалу.
И когда за окнами растает
Всё невозвратимое в сюжете,
И рассказ очнётся на рассвете
И размокший текст перечитает, –
Он увидит: жизни не хватает
Ни на что – когда уж тут заметить,
Как она ладони подставляла
Под дождя бессмысленное жало.
Жизнеописание на вершине холма
Словно жизнь, что навеки из глаз пропадает,
И уходит за сердцем, и бедствует с ним
По дорогам пустынным, где только одним
Воробьям и воронам простора хватает,
Где, как спелая рана, судьба расцветает,
Наклоняясь над мертвым ребенком своим,
Где смыкаются ветви над прошлым, где в груде
Палых листьев осенних была сожжена,
И тоской нескончаемой, мукой без сна,
Ожиданьем, горящим, как горло в простуде,
Возвращалась утрата – но чуда не будет,
И надежда бессмысленна и не нужна.
Так и жили мы. Время кружилось над нами
Бесполезной сумятицей, скомканным сном,
Разговорами с детством, бог знает о чем,
Рассыпающимися в ничто именами –
И во всей этой смуте, во всем этом хламе
Всякий выход заведомо был обречен.
Всякий шаг был трагедией. Всякое слово
Отзывалось отчаяньем. Ум погибал
В изнурительной схватке с собою – он знал,
Что не сможет себя одолеть, что без крова
Оставляет и жизнь, и свободу, но снова
Устремлялся в сраженье и смерти искал.
Но напрасен был бой и не мог быть украшен
Ни победой, ни смертью. Бескровная тьма
Отрицанья твердила, спускаясь с холма,
Что победы не будет ни вашим, ни нашим.
Что же может быть горше? – он знал, что бесстрашен,
Но бессилен, и это сводило с ума.
Отчаянье
Он смотрит на эти кусты у оврага
И сам удивляется, как далеко
Разносится шорох от каждого шага
По голому склону, как дышит легко
Продрогшее зренье, хоть, кажется, нечем
И незачем видеть теперь, когда весь
Охвачен рассудок и воздух расцвечен
Последним отчаяньем, мыслимым здесь.
Он смотрит. Он знает, что лучше б не надо,
Но все-таки смотрит до ряби в глазах
На праздник тщеты, на цветенье распада,
На листья, разбросанные в небесах.
Он смотрит и дальше – поверх облетевших
Кустов, упираясь зрачками во тьму
Сомнений и страхов, так долго болевших,
Что пульс этой боли стал внятен ему.
Он смотрит спокойно. Он знает: другого
Ему не увидеть – отныне и впредь
Он будет смотреть, улыбаться, и снова
Брести по оврагу, и снова смотреть.
Смотреть – и не ждать, и не звать утешенья,
Смотреть неотрывно, смотреть без конца,
Беспечно смотреть на свое униженье,
Не плача и не закрывая лица.
Безверье
Ты живешь, как воздух зачумленный,
Как озноб в крови, как бред бессонный,
Как живая боль внутри себя.
Твой ночлег стоит, как дом сожженный,
И никто не выдержит тебя.
Разрывая ночи сердцевину,
Ты летишь из тьмы, как выстрел в спину,
Догоняешь, дышишь за плечом,
И сгорает счастья паутина
Под твоим безжалостным лучом.
Это ты, когда к твоей ограде
Жизнь приходит клянчить Христа ради,
Шепчешь «нет» униженным мольбам.
И дрожит у жизни смерть во взгляде,
Словно мысль, неведомая нам.
Над надеждой нашей небогатой
Ты летишь насмешкою крылатой,
Зная все, не веря ничему,
Чтоб от правоты твоей проклятой
Не было спасения уму.
И спасенья нет...
Неоконченное жизнеописание в ночном доме
Как ночь блестит из всех углов,
Как утро гасит свет,
Как память тянется на зов,
Но убегает вспять,
Так начинается рассказ,
В котором правды нет
И только страх глядит из глаз,
Уставших голодать.
Уставших видеть день за днем
Свой сон о временах,
Когда хозяйка входит в дом
И, двери отворив,
Уводит нас в неясный звон,
В хрустальный шум в ушах,
В прозрачный мрак, со всех сторон
Встающий, как обрыв.
И страх читает эту тьму
И знает, что всегда
Она сестрой была ему
И что в один из дней
Она проснется рядом с ним
И сердце вскрикнет «да!»,
И сон, что жизнью был живым
Прервется вместе с ней.
Но время есть еще, и срок
Рассвету не настал,
И можно вспомнить под шумок
О том, как много раз
Умела юность быть слепой
И страх себя не знал,
А то, что он считал собой,
Надеждой жило в нас.
И можно вспомнить, как потом,
Устав глядеть вокруг,
Глядят назад и видят в том,
Что прожито впотьмах,
Утрату смысла, пустоту,
Скользящую из рук,
Благих намерений тщету,
И стыд, и снова страх.
И это зренье, этот взгляд,
Напрасный, словно плач
О невозвратном, этот яд,
Разящий изнутри,
Вытягивает жизнь, как нить
Из ткани, как палач,
Что не умеет сам убить,
Но требует «умри»…
Жизнеописание на берегу реки
Нет никого на берегу реки,
Кому бы глушь ночная не шептала,
Что тусклый блеск тяжелого металла,
И теплый гул, сжимающий виски,
И сердце, слепнущее от тоски,
И горечь без конца и без начала –
Что все это и есть те явь и плоть,
Которых дух не в силах побороть.
Что это хлеб наш и любой ломоть
Отравлен и уже недосягаем,
Как вечный сад судеб, куда хоть краем
Чужого глаза заглянуть и хоть
Одну судьбу в лицо узнать, но вплоть
До самой смерти мы не умираем,
И неизвестность обступает нас,
Как связный и бессмысленный рассказ.
Где каждый раз, как бы в последний раз
Все те же страхи движутся по кругу,
Передавая бережно друг другу
Самих себя, переходя из глаз
В глаза и, никого не сторонясь,
Они раскрашивают всю округу
В цвета тщеты, чтоб обреченный слог
Ни света, ни пути найти не смог.
И память начинает свой урок,
Хоть нам уж вроде нечему учиться –
Букварь невзгод страница за страницей
Давно прочитан до последних строк.
И каждый нищ, и каждый одинок,
И каждый жив – и с этим трудно сжиться.
И что ни день, то горше и трудней.
Да много ли сталось этих дней?
Конечно, друг мой, умирать больней,
Чем рассуждать о смерти, но как странно,
Что жизнь пуста, напрасна, но желанна
В тоске и обреченности своей.
И зная все, и расставаясь с ней,
Когда она уже не по карману,
Вдохни поглубже и шагни вперед,
Как с берега на тронувшийся лед.
Любовь
1.
Любовь переливает воду
Из бедных судеб городских
В пространство, ждущее исхода,
В пустой сосуд, в холодный стих.
Она болит, не умолкая,
По площадям и скверам всем,
Как давняя вина чужая,
Не искупленная никем.
Она распахивает створки
Окна на городской пейзаж,
На закоулки и задворки,
Где оживает голос наш.
Он говорит: я не умею
Понять, зачем из темноты
Туда, где мрак еще чернее,
Меня затягиваешь ты?
Что ищешь ты во мне? Какую
Еще я должен смерть принять?
Какую тьму пройти вслепую,
И к той же тьме прийти опять?
И у порога встать смиренно
В начале и в конце всего,
И так увидеть свет мгновенный,
Чтоб вновь ослепнуть от него.
2.
Любовь переливает воду
Из бедных судеб городских
В пространство, ждущее исхода,
В пустой сосуд, в холодный стих.
Она, как смерть, не целит мимо
И не желает знать того,
Что эта смерть неисцелима,
Как доказал аббат Прево,
Что в теле, теплом и не спящем
И сознающем свой предел,
Жизнеспособно лишь несчастье
Как свойство всех живущих тел.
И чем точней и неизбежней
Круженье тьмы над головой,
Тем реже слышен голос прежний,
Напрасный и совсем чужой.
Он говорит: всему на свете,
Что знаем мы и не простим,
Приходит время стать, как эти
Слова – ненужным и пустым.
Но с каждым словом пониманья,
Нас уводящим в никуда,
Как в ближних после поминанья,
Живей становится вода.
И нам дана еще свобода
В слепых, не верящих руках
Нести, как рану, эту воду
И донести, не расплескав.
* * *
Напишем прекрасную осень,
Рассыплем листву по лесам.
И пусть эта пестрая осыпь
Вплотную подступит к глазам.
Пусть отблеск поблекшей лазури,
Купаясь в смертельной тоске,
Увидит на собственной шкуре,
Как время дробится в реке.
Пусть жизнь, победив искушенье,
Почувствует сердцем пустым,
Что в этом двойном отраженье
Не жаль умереть молодым.
Пусть память расставит приметы
Над медленным водным путем,
К плечу запоздалого света
Едва прикасаясь плечом.
* * *
Д. Кроткову
Тем, кто под солнцем ущербным рожден,
Памяти сумрак белесый не страшен.
Мы не намокнем уже под дождем
Юности нашей.
Мы не вернемся, былым опьянясь,
В светлые рощи высокого слога.
Времени думать осталось у нас
Очень немного.
Надо спешить, задыхаясь в тщете
Вечности блеклой и жизни расхожей,
Чтобы увидеть в ее пустоте
Промысел божий.
Чтоб напоследок успеть заглянуть
В дым неизвестности, щиплющий веки,
Прежде чем весла свои окунуть
В новые реки.
Памяти отца
1
Может быть, мы и встретимся с ним
Под каким-нибудь небом иным,
Там, где зренье уже не пленится
Юным облаком, сонной звездой,
В лунном свете звенящей водой,
Ярким лесом из окон больницы.
Может быть, мы и встретимся с ним
Там, куда поднимается дым
Из печи, где сожгли его тело.
И, быть может, расскажет он мне,
Больно ль было гореть в том огне,
В том рыдающем пламени белом.
Может быть, мы и встретимся там,
Куда дети приходят к отцам
Из того же огня, вслед тому же
Сладковатому дыму – в тот сон,
Где окажется встречей с отцом
То, что смертью казалось нам вчуже.
2
Он был болен смертельно и знал
Свой диагноз и близкий финал.
Он ни в ком не искал состраданья
И души не открыл никому,
Шаг за шагом спускаясь во тьму
Обреченности и ожиданья.
С пленкой боли на блеклых зрачках,
С исковерканным сердцем в руках –
Так и брел он по самому краю,
Улыбаясь через «не могу»,
Задыхаясь на каждом шагу,
У себя на глазах умирая.
И за городом в тот выходной
Он гулял по поселку с женой
И внезапно среди разговора
Начал падать в густеющий зной,
Уже мертвой цепляясь рукой
За нагретые доски забора.
3
Мимо темных пространств и времен
Жизнь ведет свой петляющий сон,
Сыплет с веток, стоит у дороги,
Льнет к одежде, скребется в горсти –
И проснувшись над бездной почти,
Остается бессмертной в итоге.
Ей другие забрезжат миры
В доме дочери, в сердце сестры,
В их слезах об отце и о брате.
И уже за последней чертой –
В урне светлой и полупустой,
Прислоненной к могильной ограде.
Прах зарыт. Жизнь свершилась – и вот
Уплывает по бренности вод
Легким парусом в дым мирозданья…
Но распад нашей плоти, но страх,
Но кромешная мука в глазах,
Но страданье, тщета и страданье…
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.