Екатерина ПОЛЯНСКАЯ


                                                                                                    
                              ***
                                     …стрелой татарской древней воли…
                                                                  А.А. Блок
 
И снова - степь, бескрайняя, как жизнь
И ровная, как смерть. Она мне снится.
Стирая даты, времена и лица,
Объятая высоким светом птица
Так отрешенно - медленно кружит.
 
Который нынче год? Который век?
С каких пожарищ снова гарью тянет?
Какой мираж поманит и обманет?..
Полынь увянет и скакун устанет
Стелить по ветру невесомый бег.
 
И лишь закат по-прежнему кровав,
Как задник декорации для роли,
Несыгранной ещё. И древней болью
И памятью о невозвратной воле
Наполнен горьковатый запах трав.
 
        ***
Он притворялся, что ему нужны
Работа, дом… Он из глубин вины
Привык смотреть на жизнь. И, вероятно,
Он мог бы стать со временем вполне
Своим среди своих, когда бы не
Дорога -   на работу и обратно.
 
Обрывки фраз, мельканье лиц и рук,
Печаль метро, колёсный перестук,
Троллейбусные вздохи, звон трамвая,
Их маски – арлекинов и пьеро,
В один маршрут - в привычное зеро
Смыкает вывозящая кривая.
 
Но путь, его дыханием живой,
Дрожит готовой к бою тетивой,
Ломается в окне пейзаж нерезкий.
В его кармане - муляжи ключей.
Он никому не должен. Он – ничей
На бесконечном в глубину отрезке.
 
И вот, себе отсрочку отмолив,
Он ощущает времени отлив
От суетливых, но привычных буден,
И так свободно отплывает сам,
Коллегам, домочадцам и друзьям
Не то чтоб вовсе чужд, но –  неподсуден.

   ***
В старом Таллинне,
маленьком, но глубоком,
в магазинчике   Antik Military
всё аутентично:
Офицерские сабли
и казацкие хищные шашки
настороженно замерли
в соседстве весьма оскорбительном
с немецкими касками,
зажигалками
и будильником советской эпохи.
Узкие лезвия,
обнажённые до половины
презрительно щурятся
на тонкоруких
татуированных юношей,
толстяков в коротких штанишках
и тому подобную фауну,
явно тоскуя
по ветру,
по терпкому   поту
усталых коней
по ладоням горячим и жёстким
рук настоящих,
имеющих силу и право.
  
 
  ***
Едва очнёшься, а уже – зима:
Бесснежный холод, как заточка, острый
Покалывает вмёрзший в реку остров,
И ангелов, и тёмные дома.
 
Морозный ветер обрывает сны,
Грохочет жестью, лязгает засовом.
Имперские орлы, химеры, совы
Так беззащитны и обнажены.
 
И ты на остановке поутру
Торчишь мишенью чёткой и печальной,
Автобуса, как милости случайной,
Ждёшь - не дождёшься, куришь на ветру.
 
И жизнь, того гляди, перетечёт
В увядших листьев шорох невесомый,
В поспешные шаги и метронома
Размеренно-неумолимый счёт.
 
    ***
Я  целый день толклась - варила суп,
Стирала, мыла, жарила котлеты…
Мир был вполне материально-груб,
И я его любила безответно.
 
Он мной повелевал и -  так, и – сяк,
Он требовал трудиться то и дело.
А я любила – наперекосяк – 
За всё, что в нём случайно подглядела:
 
За грустную ворону на трубе,
В которой сотню лет лишь ветер свищет,
За то, что этот юркий воробей
Вовсю решает свой вопрос жилищный
 
На нашем подоконнике, за то,
Что над иссохшим питерским колодцем,
Как будто чистой радости глоток,
Смех ласточек бесстрашных раздаётся,
 
За то, что даже горе – не беда,
За свет вечерний и дневные тени,
За то, что забываю иногда
Про повелительное наклоненье.
  
  ***
И поставили памятник Анне напротив тюрьмы,
Чтобы вновь ей смотреть на сырые кирпичные стены,
Где окошки прищурились, полные дремлющей тьмы
И притихшего лиха, таящегося среди тлена.
 
О, как холодно здесь! Ленинградскую серую гарь
Разрывают ветра и бросают прохожим навстречу.
О, как сердце болит! Лишь бывалый острожник-январь
Посыпает колючим снежком угловатые плечи
 
И поёт монотонно… А время сжимает кольцо,
То свинцом угрожая, то лязгая цепью железной.
Но ведь кто-то же должен стоять, повернувшись лицом
К неизбывному страху, готовому хлынуть из бездны.
  
   ***
Вот же мы, Господи – весь Твой улов.
Сыплются острые камушки слов
Сквозь нарастающий шорох и треск,
Сквозь ледяной ослепительный блеск.
Вот мы, пригоршню осколков схватив,
Ловим едва различимый  мотив,
Но ускользает незримая нить – 
С вечностью время не соединить.
 
Вот мы – «известные в узких кругах»,
Вечно в долгах, как в дырявых шелках,
В горьком похмелье на каждом пиру – 
Рёбра открыты любому перу.
Вот мы. И каждый – не больше, чем стих.
И в раскалённых ладонях Твоих
Дудочкой хрупкой сгорает любой…
Вот же мы, Господи, - перед Тобой.
  
 Доктор Боткин
 
- Вы, доктор, свободны и можете нынче уйти.
Здесь небезопасно – я добрый даю вам совет.
Солдаты озлоблены, знаете. Как ни крути,
А всякое может случиться… 
                               Ну, что значит – нет?
 
Вам в этом семействе, простите, какая печаль?
Как будто вы не понимаете, в чём их вина…
Мальчишка, девицы… Поверьте, мне тоже их жаль.
И мальчик болеет, увы. Но ведь это – война!
 
На что вам они? Они к этому сами пришли.
Погибнуть зазря вместе с ними – да  это же бред!
В конце концов, вы для них сделали всё, что могли,
Вам не в чем себя упрекнуть… Почему, доктор, – нет? 
 
Не здесь, а в столице вы стольким сегодня нужны.
Но время идёт… Говорю вам: бегите же прочь!
Скажу откровенно: они тут все обречены.
Послушайте, доктор, кому вы хотите помочь?
 
Не делайте глупостей! Вы же ведь сами – отец!
Я не гарантирую… Я за вас, доктор, боюсь.
Там – жизнь и свобода. А здесь… Здесь один всем конец.
Вы разве не поняли?
                            – Понял.
                                      – И что?
                                               – Остаюсь.
 
  
  ***
Что с тобою? – Ничего.
Просто листья облетают.
Листья – только и всего.
И летят бездомной стаей,
В шепот осени вплетая
Ритм круженья своего.
 
Мерный маятника счёт
На последнем перегоне…
Что там – нечет или чёт?
Только ветер глухо стонет,
Только время по ладони
Тонкой струйкою течёт.
 
Что с тобою? – Пустяки.
Сны бегут по коридору
Так изменчиво-легки.
Сквозняком блуждает в шторах
Камышей чуть слышный шорох
У неведомой реки.
 
Невесомый звёздный сор
Опускается на крыши,
Затихает резкий хор
Дел дневных. Лишь полночь дышит
И дыханием колышет
Жизни тающий узор.
  
 ***
                       Боящийся не совершенен в любви.
               (первое соборное послание Иоанна Богослова, 4.,18 ).
 
Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе,
Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем.
В смертном поту, в остывающей липкой рубахе
Кто-то затих, от последнего ужаса нем.
 
То, что выходит из праха – становится прахом.
Между двух дат угадай, улови, проживи
Эту   попытку преодоления страха -
Жизнь, где боящийся несовершенен в любви.     
 
  Трое
  
Фотография стандартна: первый класс –
Ох уж мне, блин, эта «школьная скамья»…
«Неблагополучных» трое нас –
Лёнька-Чипа, Игорёк, да я.
 
Полуграмотная тётка Игорька,
Та, что мыла в нашей школе этажи,
Нам сказала: « Жизнь у вас горька.
Надо вам, ребятушки, дружить.
 
Все вы – сироты: без мамок, без отцов,
Стало быть, и не нужны вы никому.
Не теряйтесь, а не то, в конце концов,
Передавят, как котят, по одному».
 
Вот мы и дружили, как могли:
Вместе дрались, вместе бегали в кино,
Тополиный пух в июне жгли.
И нам было совершенно всё равно,
 
То, что я училась хорошо,
А они – забили напрочь… Ну, так что ж?
И меня не повергали вовсе в шок
Сигареты, клей «Момент» и даже – нож.
 
А потом все разбежались кто куда:
Им – в путягу, ибо славен всякий труд,
Я же безо всякого труда
Как-то быстро поступила в институт.
 
Лёнька воровал, попал в тюрьму,
После вышел – да обратно  сел.
Игорь пил. Потом бомжатскую суму
На плечо вполне безропотно надел.
 
Ну а я науку грызла сгоряча,
Не сбавляя взятый темп на вираже.
В общем, я училась на врача,
И – небезуспешно… Но уже
 
Просыпался странный зверь в моей груди,
И дышал, переплавляя всё – в слова.
Бабка говорила: «Нелюдь!», и
Не была совсем уж сильно неправа.
 
Лёнька сгинул где-то в дальней ИТК,
Игорька отрава со свету сжила.
Ну а я могла бы жить наверняка.
Я могла бы. Да вот только – не смогла.

Потому, что бесконечно длился час,
Но меж пальцев утекли десятки лет…
Потому, что только трое было нас:
Пьяница, ворюга и – поэт,
 
Потому, что это – полная фигня:
Дескать, каждый сам судьбу свою лепил.
И теперь я знаю точно: за меня
Лёнька воровал, а Игорь – пил.
 
И всё чаще я гляжу, гляжу туда,
Где сквозь облака высокий свет
Говорит о том, что боль – не навсегда,
А сиротства вовсе не было и – нет.
  
 Гдов
 
Жизнь в городке замирает около трёх:
Заперты церковь, столовая, магазин,
Пусто на станции – ни поездов, ни дрезин,
Сухо в стручках пощёлкивает горох
У переезда, заброшенного так давно,
Что даже шпалы замшели, как будто пни.
В крепости козы уже не пасутся, но
Просто лежат в дремотно-густой тени.
 
Только в низине поблёскивает река,
И осыпается медленный пыльный зной
Между нездешним ужасом борщевика
И лопухов беспамятностью земной.
Только кузнечик, звоном наполнив слух,
К детству уводит от горечи и тревог,
Да над садами яблочный чистый дух
Напоминает, что где-то ещё есть Бог.