Я всегда знал, что он хороший поэт, даже когда  не знал пишет он стихи или нет. Внутренне был уверен, что пишет.

  Он для меня начался как великий писатель (я именно таким его  считаю и сейчас) с "мовизма". Это волшебная литература  по стилю, по изложению, по внутренней интеллигентности и озорству. И такой фееричной прозы , в похожем стиле ни до, ни посоле него не было в русской литературе. Даже эпигонов не было-невозможно подражать .

  ВАЛЕНТИН ПЕТРОВИЧ КАТАЕВ у которого вчера был День памяти, действительно оказался не только великим (для меня бесспорно) писателем, но и хорошим поэтом. Он и начинал как поэт.

   Кроме книг в стиле "мовизм" , начиная с "Святого колодца" и "Травы забвения!" и до "Уже написан Вертер" я у него ничего не читал. Нет читал-была замечательная пьеса "Растратчики", но написана была очень давно. Условно к "мовизму можно отнести уже и "Маленькую железную дверь в стене".

 "Мовизм" настолько поэтическая прекрасная проза, от которой трудно оторваться, насколько она виртуозно написана  уверила меня, что Валентин Петрович наверняка писал стихи, правда ни одного сборника стихов и ни одной публикации в журналах я не встречал.

    Но стихи обнаружились и более того начинал он именно как поэт с первой публикацией стихов в 1910 г.

    Но при жизни не было издано ин одного поэтического сборника если не считать «Соливинскую осаду», сочиненную на троих с Юрием Олешей и Эзрой Зусманом (Александровым) (о нём думаю ещё поговорим) в Харькове в 1921 г.

   Но стихи писал всю жизнь, и к концу жизни набралось 7 тетрадей, которые он сам составил.

  Стихи разные, есть просто  замечательные, есть не очень, но давайте вспомним Валентина Петровича  и как настоящего Поэта и как великого создателя "мовизма" лучшего течения в прозе во второй половине 20 века.

     +++

Все спокойно на Шипке.

Все забыты ошибки.

Не щетиной в штыки,

Не на Плевну щетинистым штурмом,

Не по стынущим стыкам реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман –

Ветеран роковой,

Опаленную пулею грудь я

Подпираю пустым рукавом,

Как костыль колеса подпирает хромое орудье.

Щиплет корпий зима,

Марлей туго бульвар забинтован.

Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,

Что под пули идти за случайное счастье готов он.

Не щетиной в штыки,

Не на Плевну щетинистым штурмом,

Не по стынущим стыкам реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман –

Ветеран роковой,

Самозванец – солдат, изваянье…

И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой

На пустом рукаве переулка того же названья.

Зеленым сумраком повеяло в лицо.

Закат сквозит в листве, густой и клепкой.

У тихого обрыва, над скамейкой,

Из тучки месяц светит, как кольцо.

Зеленым сумраком повеяло в лицо.

От моря тянет ласковый и свежий

Вечерний бриз. Я не был здесь давно

У этих сумеречных, тихих побережий.

У мшистых скал сквозь воду светит дно.

И все как прежде. Скалы, мели те же,

И та же грусть, и на душе темно.

От моря тянет ласковый и свежий

Вечерний бриз… Я не был здесь давно.

Блестит шоссе весенним сором,

Из стекол солнце бьет в глаза.

И по широким косогорам

Визжат и ноют тормоза.

Люблю звенящий лет вагона,

Бурьян глухого пустыря

И тяжесть солнечного звона

У белых стен монастыря.

Разгорался, как серная спичка,

Синий месяц синей и синей,

И скрипела внизу перекличка

Голосов, бубенцов и саней.

Но и в смехе, и вальсе, и в пенье

Я услышал за синим окном,

Как гремят ледяные ступени

Под граненым твоим каблучком.

Голова к голове и к плечу плечо.

(Неужели карточный дом?)

От волос и глаз вокруг горячо,

Но ладони ласкают льдом.

У картонного замка, конечно, корь:

Бредят окна, коробит пульс.

И над пультами красных кулисных зорь

Заблудился в смычках Рауль.

Заблудилась в небрежной прическе бровь,

И запутался такт в виске.

Королева, перчатка, Рауль, любовь –

Все повисло на волоске.

А над темным партером висит балкон,

И барьер, навалясь, повис, –

Но не треснут, не рухнут столбы колони

На игрушечный замок вниз.

И висят… И не рушатся… Бредит пульс…

Скрипка скрипке приносит весть:

– Мне одной будет скучно без вас… Рауль.

– До свиданья. Я буду в шесть.

Нас в детстве качала одна колыбель,

Одна пас лелеяла песик,

Но я никогда не любил голубей,

Мой хитрый и слабый ровесник.

Мечтой не удил из прибоя сирен,

А больше бычков на креветку,

И крал не для милой сырую сирень,

Ломая рогатую ветку.

Сирень хороша для рогатки была,

Чтоб, вытянув в струнку резинку,

Нацелившись, выбить звезду из стекла

И с лёту по голубю дзынкнуть.

Что голуби? Аспидных досок глупей.

Ну – пышный трубач или турман!.

С собою в набег не возьмешь голубей

На скалы прибрежные штурмом.

И там, где японский игрушечный флаг

Трепало под взрывы прибоя,

Мальчишки учились атакам во фланг

И тактике пешего боя.

А дома, склонясь над шершавым листом,

Чертили не конус, а крейсер.

Борты «Ретвизана», открытый кингстон

И крен знаменитый «Корейца».

Язык горловой, голубиной поры,

Был в пятом немногим понятен,

Весна в этот год соблазняла дворы

Не сизым пушком голубятен, –

Она, как в малинник, манила меня

К витринам аптекарских лавок,

Кидая пакеты сухого огня

На лаковый, скользкий прилавок.

Она, пиротехники первую треть

Пройдя по рецептам, сначала

Просеивать серу, селитру тереть

И уголь толочь обучала.

И, высыпав темную смесь на ладонь,

Подарок глазам протянула.

Сказала: – Вот это бенгальский огонь! –

И в ярком дыму потонула.

К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,

– Глядите, глядите, как ухнет! –

И вверх из кастрюль полетела лапша

В дыму погибающей кухни.

Но веку шел пятый, и он перерос

Террор, угрожающий плитам:

Не в кухню щепотку – он в город понес

Компактный пакет с динамитом.

Я помню: подводы везли на вокзал

Какую-то кладь мимо школы,

И пятый метнулся… (О, эти глаза,

Студенческий этот околыш!)

Спешил террорист, прижимая к бедру

Гранату в газете. Вдруг – пристав…

И ящиков триста посыпалось вдруг

На пристава и на террориста.

А пятый уже грохотал за углом

В рабочем квартале, и эхо

Хлестало ракетами, как помелом,

Из рельсопрокатного цеха.

А пятый, спасаясь от вражьих погонь,

Уже, непомерно огромный,

Вставал, как багровый бенгальский огонь

Из устья разгневанной домны.

И, на ухо сдвинув рабочий картуз,

Пройдя сквозь казачьи разъезды,

Рубил эстакады в оглохшем порту

И жег, задыхаясь, уезды…

Белые козы  

Мне снилось, что белые козы

Ко мне на участок пришли.

Они обглодали березы,

Все съели и молча ушли.

Проснулся – и тихие слезы,

И тихие слезы текли.

В окно посмотрел – удивился:

Как за ночь мой лес поредел,

Пока я так глупо ленился,

Пока над стихами сидел.

Идут из-за леса морозы.

Готовы ли к холоду мы?

Идут, приближаются козы,

Голодные козы зимы.

Ох, чую – придут и обгложут

Все то, что я вырастил тут.

И спать под сугробом уложат,

И тихо на север уйдут.

Я вру! Я не спал. Я трудился,

Всю ночь над стихами сидел.

А лист в это время валился,

А лес в это время седел.

Сквозь решетку втянул ветерок

Одуванчика легкий пушок –

Невесомый, воздушный намек.

Удивился пушок. И сквозной

Над столом закачался звездой.

И повеял свободой степной.

Но в окно потянул ветерок

За собою табачный дымок.

А с дымком улетел и пушок.

Сначала сушь и дичь запущенного парка.

Потом дорога вниз и каменная арка.

Совсем Италия. Кривой маслины ствол,

Висящий в пустоте сияющей и яркой,

И море – ровное, как стол.

Я знал, я чувствовал, что поздно или рано

Вернусь на родину и сяду у платана,

На каменной скамье, – непризнанный поэт, –

Вдыхая аромат цветущего бурьяна,

До слез знакомый с детских лет.

Ну, вот и жизнь прошла. Невесело, конечно.

Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно.

Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь.

Все это было встарь. Все это будет вечно,

Мое бессмертие – любовь.

Каждый день, вырываясь из леса,

Как любовник в назначенный час,

Поезд с белой табличкой «Одесса»

Пробегает, шумя, мимо нас.

Пыль за ним подымается душно.

Стонут рельсы, от счастья звеня.

И глядят ему вслед равнодушно

Все прохожие, кроме меня.

Мы долго слушали с тобою

В сыром молчании земли,

Как высоко над головою

Скрипели в небе журавли.

Меж облаков луна катилась,

И море млело под луной:

То загоралось, то дымилось,

То покрывалось темной мглой.

Тянуло ветром от залива,

Мелькали звезды в облаках,

И пробегали торопливо

То свет, то тень в твоих глазах.

Может быть, я больше не приеду

В этот город деревянных крыш.

Может быть, я больше не увижу

Ни волов с блестящими рогами,

Ни возов, ни глиняной посуды,

Ни пожарной красной каланчи.

Мне не жалко с ними расставаться,

И о них забуду скоро я.

Но одной я ночи не забуду,

Той, когда зеркальным отраженьем

Плыл по звездам полуночный звон,

И когда, счастливый и влюбленный,

Я от гонких строчек отрывался,

Выходил на темный двор под звезды

И, дрожа, произносил: Эсфирь!

Туман весенний стелется. Над лесом

Поплыл, курясь, прозрачный сизый дым.

И небо стало пепельно-белесым.

Каким-то близким, теплым и родным.

Тоска и грусть. С утра на воздух тянет.

И я иду куда глаза глядят:

В леса, где даль стволы дерев туманит,

На речку снежную, где проруби блестят.

Мечтаю. Думаю. Брожу среди развалин

Разбитого снарядами села.

Повторены зеркалами проталин

Остатки хижин, выжженных дотла.

Стволы берез с оббитыми ветвями.

Меж них – прямые остовы печей.

Зола и мусор серыми буграми

Да груды обгорелых кирпичей.

Орешник, елки, тонкие осины –

Сплошь в воробьях. Все утро в голове

Стоит веселый щебет воробьиный

И тонет взор в неяркой синеве.

От ветра жмуришься, слегка сдвигаешь брови.

Снег сходит медленно, и, на земле сырой

Оттаяв, проступают лужи крови, –

Следы боев, гремевших здесь зимой.

За стволы трухлявых сосен

Зацепившись вверх ногами,

Разговаривали дятлы

По лесному телеграфу.

– Тук-тук-тук, – один промолвил.

– Тук-тук-тук, – другой ответил.

– Как живете? Как здоровье?

– Ничего себе. Спасибо.

– Что хорошенького слышно

У писателя на даче?

– Сам писатель кончил повесть.

– Вам понравилась? – Не очень.

– Почему же? – Слишком мало

В ней о дятлах говорится.

– Да, ужасно нынче пишут

Пожилые беллетристы.

– А писательские дети?

– Все по-прежнему, конечно:

Павлик мучает котенка

И рисует генералов.

– А Евгения? – Представьте,

С ней несчастье приключилось:

Нахватала в школе двоек

И от горя захворала.

Но теперь уже здорова,

Так что даже очень скоро

Вместе с мамою на дачу

На каникулы приедет.

– Ходят слухи, что на дачу

К ним повадилась лисица.

Интересно, что ей нужно?

– Совершенно непонятно.

– Впрочем, летом на террасе

Жили белые цыплята.

Очень может быть, лисица

И приходит по привычке.

Все ей кажется, что можно

Сцапать курочку на ужин.

И вокруг пустой террасы

Ходит жадная лисица.

Красть цыплят она привыкла,

А теперь голодной ходит.

– Да, вы правы. Значит, надо

Избегать дурных привычек.

Как сказал б одной из басен

Знаменитый баснописец:

«Ты все пела, это дело,

Так поди-ка, попляши».

Так под Новый год на даче

На стволах столетних сосен

Разговаривали дятлы

По лесному телеграфу.

– Тук-тук-тук, – один промолвил.

– Тук-тук-тук, – другой ответил.

– Ну, я с вами заболтался,

С Новым годом. До свиданья.

Мелким морем моросил

Бриз и брызгал в шлюпки,

Вправо флаги относил,

Паруса и юбки.

И, ползя на рейд черпать,

Пузоватый кузов

Гнал, качая, черепа

Черепах-арбузов.

Пшеничным калачом заплетена коса

Вкруг милой головы моей уездной музы;

В ней сочетается неяркая краса

Крестьянской девушки с холодностью медузы.

И зимним вечером вдвоем не скучно нам.

Кудахчет колесо взволнованной наседкой,

И тени быстрых спиц летают по углам,

Крылами хлопая под шум и ропот редкий.

О чем нам говорить? Я думаю, куря.

Она молчит, глядит, как в окна лепит вьюга.

Все тяжелей дышать. И поздняя заря

Находит нас опять в объятиях друг друга.

(1920)

+++

 Сначала сушь и дичь запущенного парка.

Потом дорога вниз и каменная арка.

Совсем Италия. Кривой маслины ствол,

Висящий в пустоте сияющей и яркой,

И море – ровное, как стол.

Я знал, я чувствовал, что поздно или рано

Вернусь на родину и сяду у платана,

На каменной скамье, – непризнанный поэт, –

Вдыхая аромат цветущего бурьяна,

До слез знакомый с детских лет.

Ну, вот и жизнь прошла. Невесело, конечно.

Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно.

Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь.

Все это было встарь. Все это будет вечно,

Мое бессмертие – любовь.

Синей топора, чугуна угрюмей,

Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,

Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,

Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.

А до этого за день пришел, вероятно, проститься,

А быть может, и так, посидеть с человеком, как гость

Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться,

Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.

Где он был после этого? Кто его знает! Иные

Говорят – отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг.

Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,

Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».

А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости –

Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» –

И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди,

Что – казалось – на дюйм выступали из толстых подошв.

Он точил их – но тщетно! – наждачными верстами Ниццы,

Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!

И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,

Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

В крещенский снег из скрещенных ресниц

Они возникли в этот вечер обе.

Я думал так: ну, обними, рискни,

Возьми за руку, поцелуй, попробуй.

В фойе ресниц дул голубой сквозник:

Сквозь лёлины развеерены Мери.

Но первый кто из чьих ресниц возник –

Покрыто мраком двух последних серий.

Я никогда не видел ледника.

Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:

Таким же ледником моя рука

Сползала по руке стеклянной Мери.

Плыл пароход. Ворочал ящик кран.

Качалось море. Мери мчалась в скором.

На волоске любви висел экран,

И с фильма сыпались реснички сором.

Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври,

Подымаются шторы пудовыми веками Вия.

Я взорвать обещался тебя и твои словари,

И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев.

Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог,

Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть,

Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог

Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист.

Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит,

Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок,

Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи,

Он коснется костями кисейных твоих занавесок.

Он изгложет тебя, как затворник свою просфору,

Он задушит тебя византийским жгутом винограда,

И раскатится бой

и беда,

и пальба –

по Днепру, –

И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада.

Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь,

Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»?

Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,

Но увидишь окошко – в хромую черемуху настежь.

Весны внезапной мир рябой:  

Весны внезапной мир рябой

Раздался и потек.

Гвоздями пляшет под трубой

Морозный кипяток.

По лунным кратерам, по льду,

В игрушечных горах,

Как великан, скользя, иду

В размокших сапогах.

Бежит чешуйчатый ручей

По вымокшим ногам.

И скачет зимний воробей

По топким берегам.

И среди пляшущих гвоздей

Смотрю я сверху вниз…

А Ты, ходивший по воде,

По облакам пройдись!