Павел СЕРДЮК

Памяти всех
Всегда любил посещать библиотеки, храмы, музеи, концертные залы и кладбища. И все эти места особо привлекательны тем, что в них нужно вести себя молча, тихо, искренне и честно. А сейчас, когда здесь из родных уже никого не осталось, особенно хорошо понимаешь, что никто их не заменит, какими бы хорошими не были те, с кем общался чаще, чем с ушедшими.

Друзья – не родственные связи –
и у друзей друзей полно,
а ты один в болоте выси –
и чтобы не упасть на дно,
отринь поверхность отношений,
и отстранись от суеты –
неси свой якорь, крест, ошейник,
сожги печали и мосты –
и проживи уединенно,
сходя и поднимаясь вверх.
А кровь взывает ночно, денно
достойно доживать свой век.
И мало же кому ты нужен –
у всех своё по ободок,
и круг общения заужен,
а крест могильный, как вещдок,
что только там тебе и рады –
за гранью взлётной полосы
или посадочной ограды.
Свобода, равенство, часы
у всех уже остановились…

Памяти брата Иоанна
Я уже чуть больше прожил,
брат мой старший по годам.
Без тебя в тоске и дрожи
я бреду по городам,
сёлам, деревням, где ныне
всё разбито в пух и прах.
Я один в стране уныний
в доме, где уже не страх
правит бал, а ком привычки.
Дом состарился со мной,
дыры окон, как кавычки,
стерегут простор степной,
где ставки, сады, посадки
детства высохли по нам.
Где картофельные сотки
сотканы по временам
кладбища могил разбитых.
Ничему уже не рад.
Прощены любви обиды
у кладбищенских оград.

* * *
Время движется по кольцевой,
вагон изношен.
Существуем до конечной и концевой,
как меч из ножен.
Закуски холодные, коньяки,
лапша куриная и нарезки,
компоты, боржоми и ком реки,
с датами жизни, портрет не резкий
в моих диоптриях траурной рамки.
Брат упокоенный, а за столом подранки,
выжившие фрагментарно, как фрески.
Жизнию жизнь поправ, сидим уныло,
разгорячаясь, начинается разговор
по ценам жизни прифронтового безнала.
Заповедью блаженной горы Фавор
трезвею мудро и принимаю
жизнь, как нечто ожесточённое,
смягчаемое смахиваемой слезой
Рая, где яблочко золочёное
пахнет гарью, солдатской кирзой –
и боль по брату из подреберья
сдавливает поджелудочные виски.
И навязчивое пульсирует: Вот теперь я
крайний у почётной доски.

* * *
В горячке полдня растворяю
печали, словно в кипятке,
как мать ученья, повторяю
с субботним днём накоротке,
что всё наладится по чину
удач изменчивой волной.
Найдя по следствию причину,
не извращённую виной,
надеюсь выгрести на стрежень,
куда не бросили княжну.
А правда-мамка сердце режет.
Глазному яблоку ко дну
бросаю якорь книжных истин
в диоптриях черновика
работы Рафаэля кисти
судьбы, оправданной в ЧК.

* * *
Любовь, как разновидность светотени,
меняется от светового дня
к бесцветной ночи нежностью растений,
впадающих возвышенно в меня
прикосновенным таинством к святому
движению вдоль берегов греха
в котором, догорая, не утонут
попытки постижения стиха.
А ночь тиха, как понятой свидетель,
и жертва версий очевидной лжи.
Когда любовь впадает в добродетель,
то степь пустынно гасит миражи.

* * *
Мне до тебя чуть-чуть осталось
дожить, превозмогая боль,
что по везению досталась,
как первозданных истин быль.
Любовь не лечится забвением
у осени на поводу.
В трудах изнемогая рвением,
стрелой пронзённый, упаду
на грабли чувств, изнемогая.
Причины выжить в узелках
одни и те же, но другая
повестка счастья в уголках
морщинок губ на амальгаме
понятий чести в суете,
что истечёт меж берегами
и успокоит в месте с тем,
что пусто место не бывает,
не помышляя к святости.