Сергей ПОПОВ
* * *
Под стать обратному отсчёту
дымятся твари и слова -
зола выходит на работу,
прекраснодушием права.
Усвоить беличий и птичий
из первых крыльев или лап
без церемоний и приличий
гортань зоолога могла б,
из глубины миропорядка
извлечь звучащее зерно…
Но ей изведанное сладко
и человечье суждено.
Всему свои дупло и небо,
но если коготь и крыло
ни есть заноза и потреба,
Психея вспыхивает зло.
Пока на буквенном пространстве
в буквальном смысле виден край,
дымит исследователь в трансе:
«Душа моя, не умирай!
Навстречу мнимому спасенью
от общей речи роковой
тебе под ангельскою сенью
орехи щёлкать не впервой,
ведь вся пернатая опека
на то и кажется чужой,
что на кону скончанье века,
где нет у птицечеловека
обратной жизни за душой».
* * *
Адыгейский сыр, сухари, вино.
Всё, что будет – в точности решено.
Молодой киш-миш, черемша, киндза –
велики у будущего глаза.
Широки у Кукольного дворы,
здорова некошенная трава,
и как будто куклы в пылу игры,
оживают в сумерках дерева.
От крутого перца душа горит
и слеза от луковых прёт колец –
даром язвенный предстоит гастрит
и здоровью в целом грядёт конец.
Только это сбудется не теперь,
и отвага в ночь открывает дверь,
где от яростных несусветных фраз
искры сыплются из лукавых глаз.
Там рецепт бессмертия в полный рост
пред очами шалыми предстаёт
и рябит в зрачках от горючих звёзд,
всё до точки знающих наперёд
про блаженных баловней темноты,
головокружительный их маршрут,
где застолий бешеные цветы
по-над пропастью на убой цветут.
«Пролетарий», Каменный, Утюжок.
И такси запыхавшийся движок.
И тонка у прожитого кишка
пересилить сбои того движка.
И с цветками пепельными во рту,
колесить по памяти широки,
за её невидимую черту
заезжают запросто едоки.
И несётся с кухонь забытый дым,
и наборы специй шибают в нос,
где до безобразия молодым
каждый третий вскоре слетел с колёс.
А другие, пепла набравши в рот,
не вписались в нынешний разворот
по причине кухонного огня,
что черней и ярче день ото дня.
И никак не пишется общепит
в галерею трапез на кураже -
шаурма кобенится и шипит,
но повсюду соус иной уже.
И трава пострижена во дворах,
свет уложен в новые фонари.
И витрины прелестей в пух и прах
на Броду наряжены изнутри.
И едва ли кто-то притормозит –
у машины времени свой транзит,
где чадят харчевни вослед пирам,
и безумству стыд надлежит и срам.
* * *
Всё проступает походя само,
похерив стоумовые расчеты –
как Лили Брик лубянское клеймо,
как гибельная выправка пехоты.
И в никуда простёртая война,
и стёртый мир, и порошок, в который…
Как ни крути, а явь предрешена –
но сослепу ведёшься на повторы.
И говоришь, что новый Мандельштам
возникнет вскоре с нищенкою Надей,
чтоб не сдували сдуру тут и там
прах со страниц воронежских тетрадей.
Чтоб неизвестный вызвался солдат
горланить инвалидские куплеты
в неразберихе дней побед и дат,
где ветром победители отпеты.
Ему подвластны ярые дымы
и пляски оголтелых пятилеток -
рабы не мы, а именем тюрьмы
оделены свободой напоследок.
И впереди прогулки при луне
под вздохи Щипачёва на скамейке
по перепетой в доску целине,
когда весною влюбчивы еврейки.
А потому греби да не балуй –
по жизни в лом все эти ахи-охи,
пока в тебе как первый поцелуй,
что Маяковский – лучший по эпохе.
* * *
Там под крышей была мастерская,
и мужи в седине и с брюшком,
с остановками ноги таская,
на верхи поднимались пешком.
Дом без лифта, площадки без света,
довоенных ступенек труха…
Но никто не грузился, что где-то
существует в стране ЖКХ.
Ранний вечер казался нездешним –
сизый сумрак, река, фонари…
И невидимым ангелам вешним
через силу дышалось внутри.
Меж братаний, разборов и сплетен
в задымлённом прогале окна
месяц, полупрозрачен и светел,
становился багровым сполна.
И небесная сыпь проступала
ядовитым зелёным огнем…
И пришельцы решали, что мало
пить и видеть оконный проём.
И вставал самый грузный и сивый,
объявлял, что похоже пора –
чтобы жизнь оставалась красивой
здесь негоже торчать до утра.
Но никто не кидался прощаться,
хоть на выход и пёрли гуськом.
Может, за пережиток мещанства
почиталось в кругу шутовском?
Но потом доходило, что выше
были бражники устремлены –
к заржавевшему люку на крыше,
незаметному со стороны.
Чтобы расположившись на скате,
примерять расстановку светил,
будто трезвой слезы афтопати
кто-то сверху для них замутил.
Всё друг другу рассказано с блеском.
Вечной жизни картины ясны.
В городском освещении резком
скоротечны лукавые сны.
И последняя вотчина яви –
клочья звёздного крапа оплечь,
что одни проецировать вправе
на полотна бесплотную речь.
* * *
Рядом с Герценом квасить неловко,
и для этого дела была
у ворот чумовая столовка –
прямо первая дверь от угла.
Там в углу исключительный столик
был от всяческих взглядов укрыт –
смейся после четвёртой до колик,
кайся после десятой навзрыд.
И к тому ж кошельку пустомели
небольшой наносили урон
с беспощадной подливкой тефтели
и руины сырых макарон.
И кромешная сушь винегрета,
и компота дремучая муть
вопреки аппетитам запрета
помогали судьбу обмануть.
Нарушенье законов и правил
перцем радости жгло пищевод,
чтобы Хронос похмельем приправил
заводную эпоху невзгод.
Обещаний невзрачные вехи
спрятал в кухонный дым сигарет,
выдал выпускнику на орехи
дармовой общепитовский бред.
Чтоб кололись скорлупки да ядра –
сокрушительной жизни тщета,
где от прелести прежнего яда
не осталось уже ни черта.
И какого неведомо чёрта
там, где лоха щадила беда,
нынче клуб под названием «Форте»
и лабает Козлов иногда.
И считается славной манера
сытым джазом травить на убой,
чтоб ореховый тон интерьера
рифмовался с облезлой судьбой
там, где Герцен подзуживал сдуру
под убойную музыку сфер
эмигрировать в литературу
из гранёного СССР.
* * *
И рвётся хлопчатобумажная ткань,
и поезд уносится в тьмутаракань
от ясных огней комбината,
где дверь открывалась в общаге пинком
к той, что ночевала за ткацким станком,
взрываясь потом как граната.
Она материла страну и судьбу,
отца, что увидела только в гробу,
молодчика с банкой водяры.
А после твердила, что всё это чушь,
и ясно как день, что не нужен ей муж –
и так всю дорогу кошмары.
И сваливать нужно, чтоб душу спасти -
из жизни, где всем на работу к шести,
немедленно бечь без оглядки.
Единственно – было бы только куда –
в какие-такие дома-города,
где всюду другие порядки.
Где реки кисельные, а не мазут.
И в отпуск по ним теплоходы везут
до самого синего моря.
И что-то смещается в твёрдой душе,
когда она вовсе окрепла уже,
всему сухопутному вторя…
А хахаль ещё добавлял пятьдесят,
смотрел, что и днём тут созвездья висят –
и свет ни уму и ни сердцу,
которое тешил обратный билет
в нагрудном под пачкой крутых сигарет,
что нравились единоверцу.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.