Алексей Решетов (1937-2002)


Горите, флаги красные, горите!
Я с детства помню слезы ранних вдов,
Заиндевевший громкоговоритель
И снег в морщинах сбившихся платков.
Я помню, как сирена завывала,
Я помню хруст оконного стекла.
Гремели взрывы...
В печке остывала
Зола позавчерашнего тепла.
И умещались двести
хлебных граммов
На сводке с фронта
в двадцать строгих строк.
И первоклассник худенький
упрямо
– Мы не рабы! – заучивал урок.


СТИХИ О ВОЕННОМ ДЕТСТВЕ


1
Я из черного теста,
из пепла войны,
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза,
и опять я – малец,
В неокрепшее темечко
метит свинец.
И несет почтальон
на потертом ремне
Безотцовщину черную
брату и мне.

2
Никогда не забуду,
как во время войны
Из картошки из мерзлой
мать пекла деруны.
Деруны на олифе
и сластят, и горчат,

Но и этому рады
я и старший мой брат.
Мы сидим в одеялах,
за окошком мороз.
Письмоносец соседке
«смертью храбрых...» – принес.
И она прибежала к нам ­–
белее стены.
Мать ее утешает...
И горят деруны.

3
Война прошла, прошла война,
Но барабанным перепонкам
Казалась странной тишина,
Обманчивой, чрезмерно полной.
На кровью политых полях
Уже пшеницу убирали,
Но все еще в госпиталях
Солдаты наши умирали.

***
Отец мой стал полярною землей,
Одной из многих,
золотой крупинкой.
А я хотел бы,
в мир уйдя иной,
Вернуться к вам зеленою осинкой.
Пусть в гости к ней приходят грибники,
И целый день
звенит в листве пичуга.
А эти вот надежные суки ­–
Для тех, кто предал
правду или друга.

***
Ищите без вести пропавших,
Ищите древних, молодых,
Полотна дивные создавших,
В боях Россию отстоявших­ –
Ищите их! Ищите их!

На душных стенах одиночек,
В полуистлевших письменах
Ищите днем, ищите ночью
Их золотые имена.
Ищите их по белу свету,
Ищите мертвых и живых!

И если всюду скажут: – Нету! ­–
Найдите их в себе самих.


***
В войну количество волков
Намного возросло,
Поскольку множество стрелков
Из сел на фронт ушло.
Как госпитальных коек бязь,
Был смят повсюду снег,
И волки шастали,
боясь
Лишь бабьих красных век.

ПИСАРЬ

Фиолетовым школьным пером
Он строчит и строчит похоронки
(И не вырубить их топором,
И у вдов не глаза, а воронки).
Тяжело сообщать о беде,
Словно сам ты виновен в несчастье,
Лучше вымокнуть в полой воде
Или пальцы оставить в санчасти.
Поскорей бы покончить с войной
И вернуться в родимые дали
В скромном звании «крысы штабной»
При контузии и при медали.

***
Убитым хочется дышать.
Я был убит однажды горем
И не забыл, как спазмы в горле
Дыханью начали мешать.
Убитым хочется дышать. ­
Лежат бойцы в земле глубоко,
И тяжело им ощущать
Утрату выдоха и вдоха.
Глоточек воздуха бы им
На все их роты, все их части,
Они бы плакали над ним,
Они бы умерли от счастья!

БЕРЕЗЫ

Как стойко держались березы
В суровые дни, в январе,
А нынче – весенние слезы
Бегут и бегут по коре.
Так женщины наши в груди
Тревоги и горести прячут,
А если и плачут, то плачут,
Когда уже все позади.

***
Я помню: с тихою улыбкой
Скрипач, что на войне ослеп,
Водил смычком над темной скрипкой,
Как будто резал черный хлеб…

***
Я был пацаном голопятым,
Но память навек сберегла,
Какая у нас в сорок пятом
Большая Победа была.
Какие стояли денечки,
Когда, без вина веселя,
Пластинкой о синем платочке
Вращалась родная земля.

ТИШИНА

Шел дымок от гильз еще покуда,
Снег шипел – и вдруг пришла она,
В дни войны похожая на чудо,
Хрупкая такая тишина.
И совсем по-мирному нежданно
Зазвенел солдатский котелок,
И совсем нежданно на поляне
Кто-то ясно разглядел цветок.
Кто-то, улыбнувшийся устало,
Пожалел – и не сорвал цветка,
Будто это тишина стояла
На зеленой ножке стебелька.

ДВОРИК ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретешко –
То есть непоседа-стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трет зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.

ТОЧИЛЬЩИК

Как заливала сердце радость,
Подобно вешнему лучу,
Когда звучало за оградой:
– Ножи и ножницы точу-у-у!
Портнихи ножницы тащили,
Садовник – нож, столяр – топор,
И нажимал педаль точильщик,
Как избалованный тапер.
Вращались каменные диски,
Ритмично щелкал стык ремня,
И, как жар-птица, сыпал искры
Станок наждачный на меня.
Я пробивался ближе к чуду –
Не оторвать, не отлучить.
Вот подрасту и тоже буду
Ножи и ножницы точить!

***
Как жили женщины в бараке
У нас в поселке горняков,
Как смело вмешивались в драки
Парней и взрослых мужиков,
Как тонко чистили картофель,
С трудом добыв у куркулей,
Как ворожили на крестовых
И на червовых королей,
Как грудь над люлькой обнажали
И тихо пели: ай-дуду…
Как утром шпильки ртом держали –
Все это было на виду.
Да и фанера переборок,
И коврик с парой лебедей
От их ночных скороговорок
Не обособили людей.
И нас, мальчишек, волны грусти
Необъяснимой брали в плен.
И свет таинственных предчувствий
Все шел и шел от смежных стен…
Мы убегали под березы –
Живой и мертвою водой
Нам представлялись их угрозы,
Их женский шепот молодой…

НАТУРЩИЦА

1
Вообразите пасмурный подвал,
Где женщина, протягивая руки,
Развешивает мокрое белье,
Как будто к справедливости взывая.
Вообразите женское лицо,
Когда от чьих-то пыльных гимнастерок
Томительно и дымчато пахнет
Тем мужиком, который не вернется.
Вообразите замки и мосты,
Что угольком из утюга рисует
Мальчишка конопатый в уголке –
Сын прачки и убитого солдата.

2
Кому теперь до моды? Никому.
Лишь дедушка-художник без сорочки
Не может белоснежной обойтись.
Крахмаль ему в неделю раз манжеты!
И то подумать: стоит-то крахмал,
Пожалуй, больше, чем его картинки.
Я, говорит, заметьте, как на смерть,
Хожу в рубашке белой на этюды.

3
В сторонку отодвинувши кармин,
Сиену, кобальт и другие краски,
Художник мажет маргарин на хлеб,
Но не ножом, чудак, а мастихином.
И угощает мальчика. А тот
Не может есть, а тот глядит на стены:
Там в красной тьме качаются дома
И гибнут люди в тогах и туниках;
Там демона вселенская тоска,
И серые цветы фата-морганы,
И женщины, и женщины кругом ­ –
С ребенком, с лютней, с веером,с клюкою...
…– Ах, да, – художник говорит, – забыл
Еще тебе сказать я про натурщиц:
Искусство плачет, как дитя, и грудь
Ему дает натурщица, как матерь...
Ах, где теперь натурщицы мои?
Одни эвакуировались сразу,
Другие в санитарках на войне,
А третьи здесь, но страшно похудели...

4
И стало легким пламенем лицо
И руки у мальчишки. А девчонка
В студеный стыд,
дыханье затаив,
Как будто бы в невидимую речку
Вошла. И было платьице у ног­
Как островок с цветами голубыми.
И не было подвала и войны,
А было рисование с натуры...

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

1
Мы жили в таежном поселке.
Поселок - двенадцать бараков,
Поставленных криво и косо
На земляничной земле.
И на следах лосиных
Стоял магазин в поселке,
И выходил детсадик
Окнами в глухомань.
Я помню из всех бараков
Яснее всего четвертый,
Похожий на все бараки
И крышей, и писком крыс.
В нем жили почти всё немцы,
А русских - раз-два и обчелся:
Раз – я да братишка с бабкой,
Безногий сапожник – два.
Все будние дни сапожник
Стучал, как голодный дятел.
А в праздники матерился
И пил разведенный спирт.
Он ноги оставил в Берлине,
В Берлине, как говорил он.
Медалью его «За отвагу»
Играла вся ребятня.
Он сам был похож на мальчишку,
Когда война разыгралась.
Когда он вернулся с фронта,
Жена от него ушла.
Она говорила, плача,
Что век бы жила с Глушковым,
Когда б не просил он сонный
Ноги ему укрыть...
Глушков просыпался рано:
Еще за окошком месяц
И гимна еще не сыграло
Радио на стене.
– Чего ты не спишь, служивый?
Он выплюнет мелкие гвозди.
– Какой интерес – без бабы?
Без бабы сплошной кошмар!­ –
Так взрослым давал ответ он.
А нам бы сказал иначе:
– Приснился мне, хлопцы, леший
С зеленою бородой.
Мигнул он мне красным глазом:
«Глушков, ты мужик исправный.
Сегодня пущу я дождик
Из гвоздиков золотых,
И ты собирай сколь надо,
Хоть горсточку, хоть котомку.
Смотри, не проспи с похмелья –
­Товар пропадет зазря».
– И вы, дядя Петя, ходили?
– Ходилок-то, милый, нету...
– И вы, дядя Петя, не врете?
­­– Глушков отродясь не врал!
Глушков разожжет папироску,
Тонюсенькую, как гвоздик:
– Оставил одиннадцатый номер
Я в Берлине немчуре.
Напрасно мы их тут пригрели,
Они у меня в печенках!
Да я бы... своими руками...
Подай-ка бутылку мне...

2
Комнатка вся в открытках,
Сладких, пасхальных. Кроме
Этих открыток сладких,
Есть у Шарлотты сын...
Есть голубая чашка
С надписью по-немецки:
«Меньше двух зерен кофе
В чашку не можно класть...»
Часто грустит Шарлотта,
Тихо поет Шарлотта,
Как заманил матроса
Остров Мадагаскар...
Вечером на крылечке
Молча сидит Шарлотта,
Белый цветок картошки
К кофточке приколов...
То она к нам заскочит,
Будто со сна – в сорочке,
Тряпкою мокрой машет,
Чтобы губам помочь:
– Бабушка, вы старуха,
Вы подержите Ганса,
Ганса, моя мальчишка.
Я вам помою пол...
Бабушка отмахнется:
– Эк все в тебе играет!
Спрячь, басурманка, груди­
Дети же малые тут.
Пол без тебя я помою.
Ганс у тебя капризный.
Разве ты любишь русских?
Тихо Шарлотта: – Нет.
Раньше мы жили на юге,
Тут у вас сильный холод.
Папа у Ганса умер.
Мы не полюбим вас...

3
Вымыты половицы,
Выскоблены на совесть.
Пахнет смолой в бараке,
Солнышком и травой.
В новеньких лодочках ходит
Павой Шарлотта-немка.
И говорят, что с павы
Денег не взял Глушков...
– Ты никому не скажешь?
Брат отвечает: – Что ты!
– Видел вчера я в щелку:
Немка к нему пришла.
Села на табуретку,
Голову наклонила.
Бледный, Глушков ее гладит:
– Девочка ты моя!
Брат мне не верит: – Брешешь!
Я обижаюсь: – Шиша!
Брат мне не верит: – Сам ты,
Лешка, придумал все.
– Ладно, Фома-невера,
Хочешь – спроси Глушкова:
Ел из Шарлоткиной чашки
Он землянику вчера?
Вечером разыгралась
С сыном своим Шарлотта
И говорила за стенкой
Ломаным языком
Вместо обычного «паче»,
Вместо обычного «кухен» *
«Ладушки, ладушки» – сыну,
Мальчик смеялся в ответ.

* Паче, паче-кухен – соответствует русскому «ладушки, ладушки».

 ХОЗЯЙКА МАКОВ

1
Лицо в морщинах
и темней, чем глина,
Лишь седина,
как первый снег, светла.
Наверно, это ожила былина
И на Урал рябиновый пришла.
Искровянив о злые камни ноги,
Она брела под солнцем и во мгле,
И падал снег на волосы в дороге
И не растаял в избяном тепле.
И не слова былина выпускала
Из рукава льняного полотна,
А плакала о ком-то и вздыхала,
Вздыхала, одинешенька-одна.

2
Девчушка в ярко-розовой косынке
Тогда стояла на моем пути.
Я мог бы из летучей паутинки
Скакалку ей хорошую сплести,
Я мог отдать ей скопленные марки
И крышки папиросных коробков
И для нее, преодолев помарки,
Переписать «Варяг» и «Сулико».
Да что «Варяг»!
Я мог в то время смело
С одним портфелем
выстоять в борьбе
Пусть только скажет раз еще
«Отелло!»
Мне этот рыжик из седьмого «бе»!
Я помню: часто лампочка мигала,
Ночная птица плакала в лесу.
Я в первый раз: отрекся от шпаргалок
И написал про «девичью красу».
Я написал о «радостной дороге»,
О «бедном сердце, вспыхнувшем огнем»,
И кончил тем, что с Ленкой «мы пороги
Любые дважды два перешагнем».
А дальше очень просто получилось:
Она стихи неспелые прочла
И на меня всю алгебру косилась,
А в перемену мимо проплыла.
Но вдруг вернулась, за тетрадкой вроде,
Кивнула мне, улыбочкой дразня:
– У Кузьмичихи маки в огороде­ –
Сорви! ­ И убежала от меня.

3
У Кузьмичихи маки в огороде.
Как Ленкина косынка – лепестки.
Леса над ними свой движок заводит,
И ветерки летят вперегонки.
У Кузьмичихи в огороде маки.
По листьям капли катятся, дрожа...
Да вот покажет, где зимуют раки,
Старуха, коль не сможешь убежать!
Забор зубаст. Одервенели ноги,
Но и назад отрезаны пути.
Ведь я писал про трудные пороги­
Я должен Ленке маки принести!

4
Давным-давно баклуши било детство,
Махру курило ярую тайком,­ –
Но разве есть на белом свете средство,
Чтобы забыть о времени таком?!
Я вижу вновь лицо темней, чем глина,
И седину, что, словно снег, светла.
Нет, это не ожившая былина
К нам на Урал рябиновый пришла.
Нет, это, горе горькое оплакав,
Старуха в тесной горенке жила
И огоньки негаснущие маков
На память о сынах своих зажгла.
...Трех сыновей она на фронт послала,
Три ворона накаркали беду.
Тогда три грядки старая вскопала
У стихнувших соседей на виду.
Три грядки серых под весенним небом,
И грядки те напоминали ей
То три кусочка аржаного хлеба,
То три могилки русых сыновей.
…И вот варнак в кепчонке,
в грязной майке,
Воспитанный околицей смельчак,
Как вороненок, падает на маки
И вырывает с корнем первый мак!
И над старухой небо почернело,
И губы побелели у нее.
Она сказать, наверное, хотела:
– Не трогай! Это кровное мое!
Но не сумела вымолвить словечка,
Лишь заскрипело жалобно
крылечко...

Все как в тумане – стены, стол и кружка,
На скатерти примятые цветы,
И, наклонившись надо мной, старушка
Чуть слышно шепчет:
– Боря, милый... ты!?
Мне страшно, а она смеется тихо:
– Я знала... Вот квашонку завела...
Болтают люди, дескать, Кузьмичиха
Без сыновей совсем с ума сошла...
И вдруг она качнулась, резко встала
И выкрикнула хрипло:
– Это ложь!
Устала, парень, ох, как я устала!
А ты похож... на младшего... похож...
Три сына было – каждый слава богу!
Три солнышка – не засветиться им.
Бери – чего уж! Мертвым не помогут.
Бери цветы, они нужней живым...

5
...Они живым нужней...
Холодный ветер
Хлестал наотмашь по лицу меня,
Когда я нес цветы святые эти,
Цветы из негасимого огня...
Когда стою у Вечного огня,
Когда читаю имена и даты,
Мне кажется – погибшие солдаты
Чего-то ожидают от меня.
Что ж я скажу им – слабый человек­ –
Жизнь за меня отдавшим добровольно?
Что я в долгу у них, на вecь свой век?
Что мне пред ними совестно и больно?
Как надо стойко, мужественно жить,
Не поддаваясь злу ни на мгновенье.
Чтоб высшую награду заслужить­ –
Убитых молчаливое прощенье.

ЗЕНИЦА ОКА

Зеница ока, Родина моя,
Что без тебя на белом свете я?
Без белых рощ, без пушкинской строки;
Я не жилец, я сгину от тоски.

НЕБО

На дымок из русской печки
Опирается оно,
На три кедра возле речки
Опирается оно...
И над явью и над былью
Наших дней и прошлых лет
Режут небо птичьи крылья,
Режут-режут – следа нет.
Нет конца и края небу.
Нет конца, но до клочка
Эта синь над морем хлеба,
Над пиликаньем сверчка,
Над пробитой в травах стежкой,
Над прищуром добрых вод
Нам близка: мы все немножко
Подпираем небосвод.

ЗЕМЛЯ

В ней золотые жилы не устали
Ждать, что за ними дерзкие придут.
В ней кости и зеленые медали
Солдат, которых девушки не ждут.
В ней все, в земле: начало радуг, хлеба,
Тонюсенькой черемухи, ручья...
И эту землю на седьмое небо,
Живой и мертвый, не сменяю я.

СНЫ

И во сне покой неведом людям:
Кто во сне рубашку мужу шьет,
Кто девчонку горько-горько любит,
Кто сплеча по наковальне бьет.
То летают люди, будто птицы,
То бредут на дальние огни...
И ни разу людям не приснится,
Что ничем не заняты они.

 РУКИ

Навек остыли руки рыбака,
Но как похожи на живые руки,
Скрепленные при помощи шнурка,
Большие и тяжелые, как муки.
Неужто им и вёсел не держать,
В раздумье рыжей не сгребать бородки?.
Так просто возле ворота лежат,
Как в ливень перевернутые лодки...

БАЛЛАДА О ВОЛШЕБНОМ СЛОВЕ

Когда мы всеобщей победой горды,
Я вижу суровых шахтеров ряды.
Электролампадки на касках зажглись,
И гулкая клеть устремляется вниз.
– Счастливо, бурильщик!
Счастливо, взрывник!
Я знаю, насколько опасен рудник,
Когда разъяренная сила, как вепрь,
Крушит и ломает сосновую крепь...
Но кто говорит, что другие труды
Не могут сравниться с добычей руды?
– Счастливо, геолог!
Счастливо, солдат!

Счастливых и вам возвращений назад!
Моя дорогая, как только за мной
примчится встревоженный ветер ночной,
Ты руки на плечи мои положи
И тихо: – Счастливо, Алеша! – скажи...
Как много на свете беспечных планет,
А нашей – и часу спокойного нет.
От вечной заботы,
от вечной тоски
Ее полюса – ­
как седые виски.

***
Я верил в розовые сказки
И не считал природу злой,
Покуда сам в шахтерской каске
Не очутился под землей.
Как черный ворон, кружит уголь,
И мне понятно, отчего
Хозяйка ищет пятый угол,
Заждавшись мужа своего.
И поперек не скажет слова,
И уж светла, как поглядим,
Когда он с. фронта трудового
Приходит цел и невредим.

***
Не искал, где живется получше,
Не молился чужим парусам:
За морями телушка - полушка,
Да невесело русским глазам!
Может быть, и в живых я остался,
И беда не накрыла волной
Оттого, что упрямо хватался
За соломинку с крыши родной.

***
Эти тихие речки под тонкой слюдою,
Это пламя осин при клубящейся мгле,
Этот стог на лугу, как с нехитрой едою
Чугунок на шершавом крестьянском столе...
Далеко-далеко, далеко мое детство,
Сколько зим, сколько лет у меня на счету! –
А на русский простор не могу наглядеться,
Все гляжу и гляжу на его красоту...
В путь-дорогу пора перелетному клину.
Полегли камыши на глухих рукавах...
Не печалься, мой край, я тебя не покину,
Я в России живу не на птичьих правах.

***
Проснулся я от солнечных лучей.
Цвела трава. В России было лето.
Как хорошо, что этот мир – ничей:
Ходи, дыши, и нет тебе запрета.
Как хорошо, что кто-то нам сберег
Земной простор – леса, озера, тучи!­ –
Любимая не пустит на порог,
Неплохо и на камушке горючем.
Спешу к земле, как матери родной,
От всех своих досад и треволнений,
И возле первой нивушки ржаной
Надолго опускаюсь на колени.

***
Отчий кров.
Береза у окошка.
Хорошо, что дома я опять.
Погощу и матери картошку
Помогу копать.
Я копаю, мама собирает.
Еле ходят пальцы у нее,
А еще и вяжет, и стирает,
До зари встает.
До зари встает и до заката
Просто так и не присядет, чай,
Хоть одной совсем немного надо­
Был бы хлеб да чай.
Выроем картошку, спустим в яму.
Я уеду.
Выпадет снежок.
И хранить мою седую маму
Будет только бог.

***
О вы, несжатые полоски,
Как, видя вас, не горевать?
Трудней, чем камень философский,
Нам хлеб насущный добывать.
Мы полюбили хлеб за муки,
За то, что начали с азов
Без вас, таинственные музы,
Верней, вязальщицы снопов...
Мы покупаем хлеб в лавчонке,
Спеша на Чистые пруды,

И лебедь белый или черный
К нему выходит из воды.

***
В поле вечернем стою
И не могу разобраться:
Что же прекраснее – рожь
Или движения жниц?..

***
В простонародном страхе
Я на банкете ем
Бульон из черепахи
Салат из хризантем.
О, русская черняшка
С владимирских полей,
Хоть весело, хоть тяжко,
Ты мне всего милей!

***
Когда прощально кружат журавли
Над отдаленным призрачным строеньем
И лесом, лиловеющим вдали,
Я полон журавлиным настроеньем.
Мой серый взор стремится в синеву,
И тяжело, и слабо машут веки,
И сам, подобно журавлю-калеке,
Я падаю в осеннюю траву.
Я приникаю к матери-земле,
И вместе с ней горюю и мечтаю,
И привыкаю к медленной зиме,
И самообладанье обретаю.
Так славься та великая печаль,
Которая на лике человека
Стирает безмятежности печать
И мужеству предшествует от века.