АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПОЭЗИИ.

Подготовлено М. Синельниковым

Как говаривал замечательный поэт Аркадий Штейнберг, " в русской поэзии взводами командуют генералы". В менее богатой литературе Языков был бы явлением первостепенным.
В порядке исключения дают свою, подготовленную для антологии заметку о нем целиком. Вместе с отобранными стихотворениями.
"НИКОЛАЙ ЯЗЫКОВ (4.3.1803 г., Симбирск или Симбирская губерния — 26.12.1846 г. (7.1.1847), Москва). Сын богатого помещика гвардейского прапорщика в отставке. Детство будущего поэта прошло в родовом имении и в Симбирске. Домашнее образование, данное Я., было поверхностным. В 1814 г. он был отдан в Горный кадетский корпус, где уже учились его старшие братья Петр и Александр. Воспитанники корпуса, готовившего специалистов по горнозаводскому делу, получали и общее гимназическое образование. Занятия литературой и искусством поощрялись. Еще в корпусе начались первые поэтические опыты Я. Любимыми учителями в поэзии в ту пору, да, пожалуй, и навсегда, стали Ломоносов и Державин. Не мог молодой стихотворец избежать и влияния Жуковского, чья слава после «Певца во стане русских воинов» гремела. В 1919 г. в «Трудах Вольного общества любителей российской словесности» было напечатано стихотворение шестнадцатилетнего кадета Горного корпуса Я. «Послание к Кулибину». Вскоре Я., убежденный в том, что его истинное поприще — поэзия, оставил Горный институт. Родные принудили его поступить в Институт корпуса инженеров путей сообщения, откуда он вскоре был «выключен за нехождение». Два года Я. жил в Петербурге, вел рассеянный образ жизни и в стихах своих воспевал, главный образом, разгульное веселье, вино, любовь и дружбу. В то же время он сблизился с Рылеевым и Бестужевым, печатался в «Полярной звезде», познакомился и с Дельвигом, едва ли не первым уверовавшим в его талант. Вняв совету А.Ф. Войкова, Я. решил продолжить свое образование и в конце 1822 г. поступил на философский факультет Дерптского университета. Студенчество Я. затянулось на семилетие. В буйной юношеской среде, принявшей Я. как своего, сохранялась унаследованная от немецких «буршей» традиция вольности и безумного разгула. Таким образом, резкой перемены обстановки для Я. не произошло, он лишь избавился от остатков родственной опеки. Вскоре по прибытии в Дерпт он писал: «Здесь человеку нет цепей, здесь ум божественный не скован». Ставши участником и предводителем студенческих пирушек и прославляя их в заздравных стихах, Я. не забросил серьезного творчества. Возражая могущественному родственнику статс-секретарю П.А. Кикину, советовавшему покончить со стихотворчеством, Я. ответил: «Вздор! Я скорее брошу в жизни все, что можно бросить, чем стихи. Хороши ли, худы ли они — только я счастлив, когда я пишу их, пишу много — следственно, часто бываю счастливым, а этого и довольно для меня». Дерптский период стал самым счастливым и плодотворным в творчестве Я.: «И поэтическая сила Огнем могущественный била Из глубины души моей». Все же в лирике этих лет он следовал не только Анакреону: в душе Я. появился интерес к отечественной истории. Русская часть студенчества противопоставляла себя немцам, и в ее сочувственном кружке прозвучали языковские «Песнь Баяна», «Песнь барда во время владычества татар в России», «Баян к русскому воину», «Услад», «Евпатий», «Новгородская песня». Я. обратился к героическому прошлому и нелестно отзывался о настоящем. В студенческом «Гимне» пародировал государственный: «Чаши высокие И преширокие, Боже, храни!» Отважные стихи Я. расходились в списках, одну строку «Наш Август смотрит сентябрем» процитировал в письме к брату Льву Сергеевичу находившийся в Кишиневе Пушкин. Под «Августом» подразумевался Александр I. Я. назвал в одном письме декабрь 1825 г. днями «плача России». Он не утратил мужества и после разгрома заговорщиков на Сенатской площади. Казнями и ссылками друзей и родственников он был потрясен. Повешение считалось позорной казнью, и поэт негодует: «Рылеев умер, как злодей! — О. вспомяни о нем, Россия, Когда восстанешь от цепей И силы двинешь громовые На самовластие царей!» (1826).
Летом 1826 г. Я., приехав в гости к своему студенческому товарищу Вульфу в Тригорское, встретился с Пушкиным, жившим в михайловской ссылке. Памятником дружеского общения двух поэтов стали вдохновенные стихи — и пушкинские и языковские. Редко кого из поэтов Пушкин ценил так высоко, как этого дерптского хмельного студента. Утверждал даже, что ему завидует: «Если уж завидовать, так вот кому я должен завидовать. Он всех нас стариков за пояс заткнет». Заметим, что разница в возрасте — четыре года. Но тогда, в стремительном движении расцветающей словесности, эта разница, видимо, ощущалась резче. Казалось близилась смена поколений. И отзыв Пушкина-поэта звучал, как рекомендация векам: «На Николая Языкова надеюсь, как на каменную стену». Рассудительно и мудро писал Боратынский: «Языков, буйства молодого Певец роскошный и лихой! По воле случая слепого Я познакомился с тобой В те осмотрительные лета, когда смиренная диета Нужна здоровью моему, Когда и тошный опыт света Меня наставил кой-чему. Когда от бурных увлечений Желанным отдыхом дыша, для благочинных размышлений Созрела томная душа; Но я люблю восторг удалый, Разгульный жар твоих стихов. Дай руку мне: ты славный малый, Ты в цвете жизни, ты здоров; И неумеренную радость, Счастливец, славить ты в правах; Звучит лирическая младость В твоих лирических грехах. Не буду строгим моралистом Или бездушным журналистом; Приходит все своим чредом: Послушный голосу природы, Предупредить не должен годы Ты педантическим пером; Другого счастия поэтом, ты позже будешь, милый мой, И сам искупишь перед светом Проказы музы молодой».
В 1829 г. Я. окончил Дерптский университет бездипломным студентом и переехал в Москву. Здесь он вошел в круг будущих славянофилов. Постепенно он расстается с тираноборчеством своих ранних стихов, в его творчестве нарастают покаянно-религиозные настроения. В советское время было принято считать, что с этих пор в творчестве Я. наступил упадок. Это мнение несправедливо. Среди написанных в 30-е годы стихов много замечательных, в том числе, «Кубок», «Поэты», изумительное послание Денису Давыдову, до слез тронувшее Пушкина, со строчками : «Ты, боец чернокудрявый, С белым локоном на лбу» (услышав их, молодившийся Давыдов смыл краску с волос . Или «Элегия», в которой дана зарисовка, неожиданно предвосхищающая «Кармен» Мериме: «Толпа ли девочек крикливая, живая, На фабрику сучить сигары поспешая, Шумит на улице…» Конечно, Я. все-таки не остался «неизменен», перемены в его поэзии, совпавшие с переменой взглядов, происходили, но постепенно. Одной из причин этой перемены была роковая болезнь (следствие того самого, многократно воспетого юного беспутства), Я. умер от сухотки спинного мозга, но до этого провел долгие годы на европейских курортах в тоске и озлоблении. Ненавидевший крепостничество и самодержавие, он не примирился с властью. Но патриотизм его превратился в какое-то остервенелое русопятство, вызывавшее негодование и у Герцена, и у ранних благородных славянофилов. Я. хулил Чаадаева («Ты лобызаешь туфлю пап»), писал Гоголю : «Благословляю твой возврат из этой нехристи немецкой…». Он успел изругать Белинского и написать пародию на Некрасова.
С Языковым вышло не так, как мнилось и, пожалуй, великие надежды в итоге не оправдались. Но великие стихи все-таки у него есть, и это — неистовые всплески мощи, прорывы в гениальность. Восьмистишие «Молитва» иначе, как гениальным, не назовешь (его в наши дни эпиграфом к своей прекрасной поэме взял Евгений Рейн, но оно сильнее любой поэмы). Я. — автор одной из самых знаменитых и таинственно-чарующих русских песен — «Пловец» («Нелюдимо наше море…»).
Сергей Есенин как-то лихо и небрежно, с самоуверенной безответственностью, заявил, что Пушкин на русскую поэзию влияния не оказал. Как ни странно, это трудно опровергнуть. Конечно, многие поэты-современники первых публикаций «Кавказского пленника» и «Полтавы», выучились пушкинскому стиху, но невозможно научиться самому совершенству. Каждому самобытному поэту необходимо было каким-то образом «преодолеть» Пушкина, как-то «обтечь» то, что по народной поговорке «на коне не объедешь». Одну из попыток предпринял и Я., близкий друг Пушкина, но в литературе был в сущности ему враждебен. Думается, в своих «Стихах о русской поэзии» Мандельштам не случайно изобразил фантастически-невозможную пирушку Державина и Я., которых пропасть времени безнадежно разделила (Я. был мальчиком, когда Державин умер). Но двух выдающихся поэтов роднят стиховая мощь и отношение к языку. Подобно державинской, языковская поэзия (на своих высотах) — лиро-эпическая, могучая, библейски-величавая. И там и тут — славянизмы, картинность в описании природы и веселых застолий. «Сядь, Державин, развалися. — Ты у нас хитрее лиса. И татарского кумыса Твой початок не прокис. Дай Языкову бутылку И подвинь ему бокал. Я люблю его ухмылку, Хмеля бьющуюся жилку И стихов его накал».
Даже изнуренный болезнью Я. остался верен своей любимой теме купанья в море и всё вновь любовался красотой набегающих влажных громад. Но прекрасны и стихи о шведской Гастуне, где купанье больного в минеральной воде было малорадостным. В стихах этих возник совсем иной звук, отозвавшийся в будущем. Не зря замечено, что «цоканьем» Я. предсказан Пастернак. Языков жил внутренним ритмом и стал в русской поэзии выразителем определенного начала. Независимо от его собственной удачи или неудачи, от степени воплощенности, эхо поднятой им звуковой волны нашло отклик в потомстве. «Марбургский цикл» Андрея Белого («Философическая грусть») местами странным образом напоминает студенческие песни Я. Торжественная интонация языковских подражаний псалмам иногда звучала в голосе Ахзматовой. Музыка Я. возникает и в поздних стихах Заболоцкого («Зацелована, околдована…»), и в лирике и поэмах Павла Васильева. Я. и спустя полтора века ощущается как постоянно действующая величина русской словесности. В 1923 г. Осип Мандельштам писал: «В русской поэзии первостепенное дело делали только те работники, какие непосредственно участвовали в великом обмирщении языка, его секуляризации. Это — Тредьяковский, Ломоносов, Батюшков, Языков, Пушкин, и, наконец, Хлебников и Пастернак». Вот в какой высокий ряд (и правомерно) поставлен Николай Языков.

Песня короля Регнера

Мы бились мечами на чуждых полях,
Когда, горделивый и смелый, как деды,
С дружиной героев искал я победы
И чести жить славой в грядущих веках.
Мы бились жестоко: враги перед нами,
Как нива пред бурей, ложились во прах;
Мы грады и села губили огнями,
И скальды нас пели на чуждых полях.

Мы бились мечами в тот день роковой,
Когда, победивши морские пучины,
Мы вышли на берег Гензинской долины
И, встречены грозной, нежданной войной,
Мы бились жестоко: как мы, удалые,
Враги нас теснили толпа за толпой;
Их кровью намокли поля боевые,
И мы победили в тот день роковой.

Мы бились мечами, полночи сыны,
Когда я, отважный потомок Одина,
Принес ему в жертву врага-исполина,
При громе оружий, при свете луны.
Мы бились жестоко: секирой стальною
Разил меня дикий питомец войны;
Но я разрубил ему шлем с головою, —
И мы победили, полночи сыны!

Мы бились мечами. На память сынам
Оставил я броню, и щит мой широкий,
И бранное знамя, и шлем мой высокий,
И меч мой, ужасный далеким странам.
Мы бились жестоко — и гордые нами
Потомки, отвагой подобные нам,
Развесят кольчуги с щитами, с мечами
В чертогах отцовских на память сынам.
1822

* * *

Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим
И пылкой вольности дары
Заботой светскою не губим.
Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим.

Наш Август смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!
Мы пьем, пируем и поем
Беспечно, радостно и смело.
Наш Август смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!

Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны,
Наш ум — не раб чужих умов,
И чувства наши благородны.
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны,

Приди сюда хоть русский царь,
Мы от бокалов не привстанем.
Хоть громом Бог в наш стол ударь,
Мы пировать не перестанем.
Приди сюда хоть русский царь,
Мы от бокалов не привстанем.

Друзья! бокалы к небесам,
Обет правителю природы:
«Печаль и радость — пополам,
Сердца — на жертвенник свободы!»
Друзья! бокалы к небесам,
Обет правителю природы:

Да будут наши божества
Вино, свобода и веселье!
Им наши мысли и слова!
Им и занятье и безделье!
Да будут наши божества
Вино, свобода и веселье!
1823

К халату

Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад!
Пускай служителям Ареля
Мила их тесная ливрея;
Я волен телом, как душой.
От века нашего заразы,
От жизни бранной и пустой
Я исцелен — и мир со мной:
Царей проказы и приказы
Не портят юности моей —
И дни мои, как я в халате,
Стократ пленительнее дней
Царя, живущего некстате.

Ночного неба президент,
Луна сияет золотая;
Уснула суетность мирская —
Не дремлет мыслящий студент:
Окутан авторским халатом,
Презрев слепого света шум,
Смеется он, в восторге дум,
Над современным Геростратом.
Ему не видятся в мечтах
Кинжалы Занда иль Лувеля,
И наша слава-пустомеля
Душе возвышенной — не страх.
Простой чубук в его устах,
Пред ним, уныло догорая,
Стоит свеча невосковая;
Небрежно, гордо он сидит
С мечтами гения живого —
И терпеливого портного
За свой халат благодарит!
1823

Элегия

Свободы гордой вдохновенье!
Тебя не слушает народ:
Оно молчит, святое мщенье,
И на царя не восстает.

Пред адской силой самовластья,
Покорны вечному ярму,
Сердца не чувствуют несчастья,
И ум не верует уму.

Я видел рабскую Россию:
Перед святыней алтаря,
Гремя цепьми, склонивши выю,
Она молилась за царя.
1824

Элегия

Еще молчит гроза народа,
Еще окован русский ум,
И угнетенная свобода
Таит порывы смелых дум.
О! долго цепи вековые
С рамен отчизны не спадут,
Столетья грозно протекут, —
И не пробудится Россия!
1824

Родина

Краса полуночной природы,
Любовь очей, моя страна!
Твоя живая тишина,
Твои лихие непогоды,
Твои леса, твои луга,
И Волги пышные брега,
И Волги радостные воды —
Все мило мне, как жар стихов,
Как жажда пламенная славы,
Как шум прибережной дубравы
И разыгравшихся валов!

Всегда люблю я, вечно живы
На крепкой памяти моей
Предметы юношеских дней
И сердца первые порывы;
Когда волшебница мечта
Красноречивые места
Мне оживляет и рисует:
Она свежа, она чиста,
Она блестит, она ликует.

Но там, где русская природа,
Как наших дедов времена,
И величава, и грозна,
И благодатна, как свобода, —
Там вяло дни мои лились,
Там не внимают вдохновенью,
И люди мирно обреклись
Непринужденному забвенью.

Целуй меня, моя Лилета,
Целуй, целуй! Опять с тобой
Восторги вольного поэта
И сила страсти молодой,
И голос лиры вдохновенной!
Покинув край непросвещенный,
Душой высокое любя,
Опять тобой воспламененный,
Я стану петь и шум военный,
И меченосцев, и тебя!
1825

Из цикла «Элегии»
I
Свободен я: уже не трачу
Ни дня, ни ночи, ни стихов
За милый взгляд, за пару слов,
Мне подаренных наудачу
В часы бездушных вечеров;
Мои светлеют упованья,
Печаль от сердца отошла,
И с ней любовь: так пар дыханья
Слетает с чистого стекла!
1825

Элегия

Счастлив, кто с юношеских дней,
Живыми чувствами убогой,
Идет проселочной дорогой
К мете таинственной своей!
Кто рассудительной душою
Без горьких опытов узнал
Всю бедность жизни под луною
И ничему не доверял!
Зачем не мне такую долю
Определили небеса?
Идя по жизненному полю,
Твержу: мой рай, моя краса!
А вижу лишь мою неволю.
1825

Молитва

Молю святое провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам!
1825

Гений

Когда, гремя и пламенея,
Пророк на небо улетал, —
Огонь могучий проникал
Живую душу Елисея:
Святыми чувствами полна,
Мужала, крепла, возвышалась,
И вдохновеньем озарялась,
И Бога слышала она!

Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Иного гения полет:
Его воскреснувшая сила
Мгновенно зреет для чудес…
И миру новые светила —
Дела избранника небес!
1825

Две картины

Прекрасно озеро Чудское,
Когда над ним светило дня
Из синих вод, как шар огня,
Встает в торжественном покое:
Его красой озарена,
Цветами радуги играя,
Лежит равнина водяная,
Необозрима и пышна;
Прохлада утренняя веет,
Едва колышутся леса;
Как блестки золота, светлеет
Их переливная роса;
У пробудившегося брега
Стоят, готовые для бега,
И тихо плещут паруса;
На лодку мрежи собирая,
Рыбак взывает и поет,
И песня русская, живая,
Разносится по глади вод.

Прекрасно озеро Чудское,
Когда блистательным столбом
Светило искрится ночное
В его кристалле голубом:
Как тень, отброшенная тучей,
Вдоль искривленных берегов
Чернеют образы лесов,
И кое-где огонь пловучий
Горит на челнах рыбаков;
Безмолвна синяя пучина,
В дубровах мрак и тишина,
Небес далекая равнина
Сиянья мирного полна;
Лишь изредка, с богатым ловом
Подъемля сети из воды,
Рыбак живит веселым словом
Своих товарищей труды;
Или — путем дугообразным —
С небесных падая высот,
Звезда над озером блеснет,
Огнем рассыплется алмазным
И в отдаленье пропадет.
1825

А.С. Пушкину

О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
И ту годину золотую,
Где и когда мы: ты да я,
Два сына Руси православной,
Два первенца полночных муз,
Постановили своенравно
Наш поэтический союз.
Пророк изящного! — забуду ль,
Как волновалася во мне,
На самой сердца глубине,
Восторгов пламенная удаль,
Когда могущественный ром,
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином
Переработанный, огнем
Лился в стаканы-исполины?
Как мы, бывало, пьем да пьем,
Творим обеты нашей Гебе,
Зовем свободу в нашу Русь,
И я на вече, я на небе
И славой прадедов горжусь?
Мне утешительно доселе.
Мне весело воспоминать
Сию поэзию во хмеле,
Ума и сердца благодать.
Теперь, когда Парнаса воды
Хвостовы черпают на оды
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, —
С челом возвышенным стою
Перед скрижалью вдохновений
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою!
1826

Тригорское
(Посвящается П.А. Осиповой)
В стране, где вольные живали
Сыны воинственных славян,
Где сладким именем граждан
Они друг друга называли;
Куда великая Ганза
Добро возила издалеча,
Пока московская гроза
Не пересиливала веча;
В стране, которую война
Кровопролитно пустошила,
Когда ливонски знамена
Душа геройская водила;
Где побеждающий Стефан
В один могущественный стан
Уже сдвигал толпы густые,
Да уничтожит псковитян,
Да ниспровергнется Россия! —
Но ты, к отечеству любовь,
Ты, чем гордились наши деды,
Ты ополчилась… Кровь за кровь…
И он не праздновал победы! —
В стране, где славной старины
Не все следы истреблены,
Где сердцу русскому доныне
Красноречиво говорят:
То стен полуразбитых ряд
И вал на каменной вершине,
То одинокий древний храм
Среди беспажитной поляны,
То благородные курганы
По зеленеющим брегам;
В стране, где Сороть голубая,
Подруга зéркальных озер,
Разнообразно между гор
Свои изгибы расстилая,
Водами ясными поит
Поля, украшенные нивой, —
Там, у раздолья, горделиво
Гора треххолмная стоит;
На той горе, среди лощины,
Перед лазоревым прудом,
Белеется веселый дом,
И сада темные картины,
Село и пажити кругом.

Приют свободного поэта,
Не побежденного судьбой! —
Благоговею пред тобой, —
И дар божественного света,
Краса и радость лучших лет,
Моя надежда и забава,
Моя любовь, и честь, и слава —
Мои стихи — тебе привет!

Как сна отрадные виденья,
Как утро пышное весны,
Волшебны, свежи наслажденья
На верном лоне тишины,
Когда душе, не утомленной
Житейских бременем трудов,
Доступен жертвенник священный
Богинь кастальских берегов;
Когда родимая природа
Ее лелеет и хранит
И ей, роскошная, дарит
Все, чем возвышенна свобода.

Душе пленительна моей
Такая райская година:
Камены пламенного сына
Она утешила; об ней
Воспоминание живое
И ныне радует меня.
Бывало, в царственном покое,
Великое светило дня,
Вослед за раннею денницей,
Шаром восходит огневым
И небеса, как багряницей,
Окинет заревом своим;
Его лучами заиграют
Озер живые зеркала;
Поля, холмы благоухают;
С них белой скатертью слетают
И сон и утренняя мгла;
Росой перловой и зернистой
Дерев одежда убрана;
Пернатых песнью голосистой
Звучит лесная глубина.

Тогда, один, восторга полный,
Горы прибережной с высот
Я озирал сей неба свод,
Великолепный и безмолвный,
Сии круги и ленты вод,
Сии ликующие нивы,
Где серп мелькал трудолюбивый
По золотистым полосам;
Скирды желтелись, там и там
Жнецы к товарищам взывали,
И на дороге, вдалеке,
С холмов бегущие к реке
Стада пылили и блеяли.

Бывало, солнце без лучей
Стоит и рдеет в бездне пара,
Тяжелый воздух полон жара;
Вода чуть движется; над ней
Склонилась томными ветвями
Дерев безжизненная сень;
На поле жатвы, меж скирдами,
Невольная почиет лень,
И кони спутанные бродят,
И псы валяются; молчат
Село и холмы; душен сад,
И птицы песен не заводят…

Туда, туда, друзья мои!
На скат горы, на брег зеленый,
Где дремлют Сороти студеной
Гостеприимные струи;
Где под кустарником тенистым
Дугою выдалась она
По глади вогнутого дна,
Песком усыпанной сребристым.
Одежду прочь! Перед челом
Протянем руки удалые
И бух! — блистательным дождем
Взлетают брызги водяные.
Какая сильная волна!
Какая свежесть и прохлада!
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая наяда!
Дышу вольнее, светел взор,
В холодной неге оживаю,
И бодр и весел выбегаю
Травы на бархатный ковер.

Что восхитительнее, краше
Свободных, дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?
Жрецы высокого искусства!
Пророки воли божества!
Как независимы их чувства,
Как полновесны их слова!
Как быстро мыслью вдохновенной,
Мечты на радужных крылах,
Они летают по вселенной
В былых и будущих веках!
Прекрасно радуясь, играя,
Надежды смелые кипят,
И грудь трепещет молодая,
И гордый вспыхивает взгляд!

Певец Руслана и Людмилы!
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера
Там на горе, под мирным кровом
Старейшин сада вековых,
На дерне свежем и шелковом,
В виду окрестностей живых;
Или в тиши благословенной
Жилища граций, где цветут
Каменами хранимый труд
И ум изящно просвещенный;
В часы, как сладостные там
Дары Эвтерпы нас пленяли,
Как персты легкие мелькали
По очарованным ладам:
С них звуки стройно подымались,
И в трелях чистых и густых
Они свивались, развивались —
И сердце чувствовало их!

Вот за далекими горами
Скрывается прекрасный день;
От сеней леса над водами,
Волнообразными рядами,
Длиннеет трепетная тень;
В реке сверкает блеск зарницы
Пустеют холмы, дол и брег;
В село въезжают вереницы
Поля покинувших телег;
Где-где залает пес домовый,
Иль ветерок зашелестит
В листах темнеющей дубровы,
Иль птица робко пролетит,
Иль воз, тяжелый и скрыпучий,
Усталым движимый конем,
Считая бревна колесом,
Переступает мост плавучий;
И вдруг отрывный и глухой
Промчится грохот над рекой,
Уже спокойной и дремучей, —
И вдруг замолкнет… Но вдали,
На крае неба, месяц полный
Со всех сторон заволокли
Большие облачные волны;
Вон расступились, вон сошлись,
Вон грозно тихие слились
В одну громаду непогоды —
И на лазоревые своды,
Молниеносна и черна,
С востока крадется она.

Уже безмолвие лесное
Налетом ветра смущено;
Уже не мирно и темно
Реки течение ночное;
Широко зыблются на нем
Теней раскидистые чащи,
Как парус, в воздухе дрожащий,
Почти упущенный пловцом,
Когда внезапно буря встанет,
Покатит шумные струи,
Рванет крыло его ладьи
И над пучиною растянет.

Тьма потопила небеса;
Пустился дождь; гроза волнует,
Взрывает воды и леса,
Гремит, и блещет, и бушует.
Мгновенья дивные! Когда
С конца в конец, по тучам бурным,
Зубчатой молнии бразда
Огнем рассыплется пурпурным,
Все видно: цепь далеких гор,
И разноцветные картины
Извивов Сороти, озер,
Села, и брега, и долины!
Вдруг тьма угрюмей и черней,
Удары громче громовые,
Шумнее, гуще и быстрей
Дождя потоки проливные.

Но завтра, в пышной тишине,
На небо ярко-голубое
Светило явится дневное
Восставить утро золотое
Грозой омытой стороне.

Придут ли дни? Увижу ль снова
Твои холмы, твои поля,
О православная земля
Священных памятников Пскова?
Твои родные красоты
Во имя муз благословляю
И верным счастьем называю
Все, чем меня ласкала ты!

Как сладко узнику младому,
Покинув тьму и груз цепей,
Взглянуть на день, на блеск зыбей,
Пройти по брегу луговому,
Упиться воздухом полей!
Как утешительно поэту
От мира хладной суеты, —
Где многочисленные в Лету
Бегут надежды и мечты,
Где в сердце, музою любимом,
Порой, как пламени струя,
Густым задавленная дымом,
Страстей при шуме нестерпимом
Слабеют силы бытия, —
В прекрасный мир, в сады природы
Себя свободного укрыть,
И вдруг и гордо позабыть
Свои потерянные годы!
1826

П.А. Осиповой

Благодарю вас за цветы:
Они священны мне; порою
На них задумчиво покою
Мои любимые мечты;
Они пленительно и живо
Те дни напоминают мне,
Когда на воле, в тишине,
С моей Каменою ленивой,
Я своенравно отдыхал
Вдали удушливого света
И вдохновенного поэта
К груди кипучей прижимал!
И ныне с грустию утешной
Мои желания летят
В тот край возвышенных отрад
Свободы милой и безгрешной.
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,
И светлой Сороти извивы
Златого месяца в огне,
И там, у берега, тень ивы —
Приют прохлады в летний зной,
Наяды полог продувной;
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гёте, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый;
И ту площадку, где в тиши
Нас нежила, нас веселила
Вина чарующая сила —
Оселок сердца и души;
И все божественное лето,
Которое из рода в род,
Как драгоценность, перейдет,
Зане Языковым воспето!
Златые дни! златые дни!
Взываю к вам, и где ж они?
Теперь не то: с утра до ночи
Мир политических сует
Мне утомляет ум и очи,
А пользы нет, и славы нет!
Скучаю горько, и едва ли
К поре, ко времени пройдут
Мои учебные печали
И прозаический мой труд.
Но что бы ни было — оставлю
Незанимательную травлю
За дичью суетных наук, —
И, друг природы, лени друг,
Беспечной жизнью позабавлю
Давно ожиданный досуг.
Итак, вперед! Молюся Богу,
Да он меня благословит,
Во имя Феба и харит,
На православную дорогу;
Да мой обрадованный взор
Увидит вновь, восторга полный,
Верхи и скаты ваших гор,
И темный сад, и дом, и волны!
1827

* * *

Когда умру, смиренно совершите
По мне обряд печальный и святой,
И мне стихов надгробных не пишите,
И мрамора не ставьте надо мной.

Но здесь, друзья, где смело юность ваша
Красуется могуществом вина,
Где весела, как праздничная чаша,
Душа кипит, свободна и шумна,

Во славу мне вы чашу круговую
Наполните играющим вином,
Торжественно пропойте песнь родную
И празднуйте об имени моем.

Все тлен и миг! Блажен, кому судьбою
Свою весну пропировать дано;
Чья грудь полна свободой удалою,
Кто любит жизнь за песни и вино!..
1829

Пловец

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено.

Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!

Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней!

Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадет!

Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина…

Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья, бурей полный
Прям и крепок парус мой!
1829

Водопад

Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!

Вон пловец! Его от брега
Быстриною унесло;
В синий сумрак водобега
Упирает он весло…
Тщетно! Бурную стремнину
Он не силен оттолкнуть;
Далеко его в пучину
Бросит каменная круть!

Мирно гибели послушный,
Убрал он свое весло;
Он потупил равнодушно
Безнадежное чело;
Он глядит спокойным оком…
И к пучине волн и скал
Роковым своим потоком
Водопад его помчал.

Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!
1830

Подражание псалму CXXXVI

В дни плена, полные печали,
На Вавилонских берегах
Среди врагов мы восседали
В молчанье горьком и слезах;

Там вопрошали нас тираны,
Почто мы плачем и грустим.
«Возьмите гусли и тимпаны
И пойте ваш Ерусалим».

Нет! свято нам воспоминанье
О славной родине своей;
Мы не дадим на посмеянье
Высоких песен прошлых дней!

Твои, Сион, они прекрасны!
В них ум и звук любимых стран!
Порвитесь, струны сладкогласны,
Разбейся, звонкий мой тимпан!

Окаменей, язык лукавый,
Когда забуду грусть мою
И песнь отечественной славы
Ее губителям спою.

А Ты, среди огней и грома
Нам даровавший свой закон
Напомяни сынам Эдома
День, опозоривший Сион,

Когда они в веселье диком
Убийства, шумные вином,
Нас оглушали грозным криком:
«Все истребим, всех поженем!»

Блажен, кто смелою десницей
Оковы плена сокрушит,
Кто плач Израиля сторицей
На притеснителях отмстит!

Кто в дом тирана меч и пламень
И смерть ужасную внесет!
И с ярким хохотом о камень
Его младенца разобьет!
1830

Кубок

Восхитительно играет
Драгоценное вино!
Снежной пеною вскипает,
Златом искрится оно!
Услаждающая влага
Оживит тебя всего:
Вспыхнут радость и отвага
Блеском взора твоего;
Самобытными мечтами
Загуляет голова,
И, как волны за волнами,
Из души польются сами
Вдохновенные слова;
Строен, пышен мир житейский
Развернется пред тобой…
Много силы чародейской
В этой влаге золотой!

И любовь развеселяет
Человека, и она
Животворно в нем играет,
Столь же сладостно-сильна:
В дни прекрасного расцвета
Поэтических забот
Ей де´ятельность поэта
Дани дивные несет;
Молодое сердце бьется,
То притихнет и дрожит,
То проснется, встрепенется,
Словно выпорхнет, взовьется,
И куда-то улетит!
И послушно имя девы
Станет в лики звучных слов,
И сроднятся с ним напевы
Вечно памятных стихов!

Дева-радость, величайся
Редкой славою любви,
Настоящему вверяйся
И мгновения лови!
Горделивый и свободный,
Чудно пьянствует поэт!
Кубок взял: душе угодны
Этот образ, этот цвет;
Сел и налил; их ласкает
Взором, словом и рукой;
Сразу кубок выпивает,
И высоко подымает,
И над буйной головой
Держит. Речь его струится
Безмятежно весела,
А в руке еще таится
Жребий бренного стекла!
1831

Поэту

Когда с тобой сроднилось вдохновенье,
И сильно им твоя трепещет грудь,
И видишь ты свое предназначенье,
И знаешь свой благословенный путь;
Когда тебе на подвиг все готово,
В чем на земле небесный явен дар:
Могучей мысли свет и жар
И огнедышащее слово, —

Иди ты в мир: да слышит он пророка,
Но в мире будь величествен и свят!
Не лобызай сахáрных уст порока
И не проси и не бери наград.
Приветно ли сияет багряница,
Ужасен ли венчанный произвол,
Невинен будь, как голубица,
Смел и отважен, как орел!

И стройные и сладостные звуки
Поднимутся с гремящих струн твоих:
В тех звуках раб свои забудет муки,
И царь Саул заслушается их;
И жизнию торжественно-высокой
Ты процветешь — и будет век светло
Твое открытое чело, —
И зорко пламенное око!

Но если ты похвал и наслаждений
Исполнился желанием земным,
Не собирай богатых приношений
На жертвенник пред Господом твоим:
Он на тебя немилосердно взглянет,
Не примет жертв лукавых; дым и гром
Размечут их — и жрец отпрянет,
Дрожащий страхом и стыдом!
1831

Д.В. Давыдову

Давным-давно люблю я страстно
Созданья вольные твои,
Певец лихой и сладкогласный
Меча, фиала и любви!
Могучи, бурно-удалые,
Они мне милы, святы мне, —
Твои, которого Россия,
В свои годины роковые,
Радушно видит на коне,
В кровавом зареве пожаров,
В дыму и прахе боевом,
Отваге пламенных гусаров
Живым примером и вождем.
И на скрижалях нашей Клии
Твои дела уже блестят:
Ты кровью всех врагов России
Омыл свой доблестный булат!
Прими рукою благосклонной
Мой дерзкий дар: сии стихи —
Души студентски-забубенной
Разнообразные грехи.
Там, в той стране полунемецкой,
Где, безмятежные, живут
Веселый шум, ученый труд
И чувства груди молодецкой,
Моя поэзия росла
Самостоятельно и живо,
При звонком говоре стекла,
При песнях младости гулливой, —
И возросла она счастливо,
Резва, свободна и смела,
Певица братского веселья,
Друзей да хмеля и похмелья
Беспечных юношеских дней:
Не удивляйся же ты в ней
Разливам пенных вдохновений,
Бренчанью резкому стихов,
Хмельному буйству выражений
И незастенчивости слов!
1833

Д.А. Давыдову

Жизни баловень счастливый,
Два венка ты заслужил;
Знать, Суворов справедливо
Грудь тебе перекрестил!
Не ошибся он в дитяти:
Вырос ты — и полетел,
Полон всякой благодати,
Под знамена русской рати,
Горд, и радостен, и смел.

Грудь твоя горит звездами:
Ты геройски добыл их
В жарких схватках со врагами,
В ратоборствах роковых;
Воин смлада знаменитый,
Ты еще под шведом был,
И на финские граниты
Твой скакун звучнокопытый
Блеск и топот возносил.

Жизни бурно-величавой
Полюбил ты шум и труд:
Ты ходил с войной кровавой
На Дунай, на Буг и Прут;
Но тогда лишь собиралась
Пряморусская война;
Многогромная скоплялась
Вдалеке — и к нам примчалась
Разрушительно-грозна.

Чу! труба продребезжала!
Русь! тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!
Созови из стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От осьми твоих морей!

Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет;
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья,
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья!
Это пламень очищенья,
Это фениксов костер!

Где же вы, незваны гости,
Сильны славой и числом?
Снег засыпал ваши кости!
Вам почетный был прием!
Упилися, еле живы,
Вы в московских теремах,
Тяжелы домой пошли вы,
Безобразно полегли вы
На холодных пустырях!

Вы отведать русской силы
Шли в Москву: за делом шли!
Иль не стало на могилы
Вам отеческой земли?
Много в этот год кровавый.
В эту смертную борьбу,
У врагов ты отнял славы,
Ты, боец чернокудрявый,
С белым локоном на лбу!

Удальцов твоих налетом
Ты, их честь, пример и вождь, —
По лесам и по болотам,
Днем и ночью, в вихрь и дождь,
Сквозь огни и дым пожара
Мчал врагам, с твоей толпой
Вездесущ, как божья кара,
Страх нежданного удара
И нещадный, дикий бой!

Лучезарна слава эта,
И конца не будет ей;
Но такие ж многи лета
И поэзии твоей:
Не умрет твой стих могучий,
Достопамятно-живой,
Упоительный, кипучий,
И воинственно-летучий,
И разгульно-удалой.

Ныне ты на лоне мира:
И любовь и тишину
Нам поет златая лира,
Гордо певшая войну.
И как прежде громогласен
Был ее воúнский лад,
Так и ныне свеж и ясен,
Так и ныне он прекрасен,
Полный неги и прохлад.
1835

Буря

Громадные тучи нависли широко
Над морем, и скрыли блистательный день,
И в синюю бездну спустились глубоко,
И в ней улеглася тяжелая тень;
Но бездна морская уже негодует,
Ей хочется света, и ропщет она,
И скоро, могучая, встанет грозна,
Пространно и громко она забушует.

Великую силу уже подымая,
Полки она строит из водных громад;
И вал-великан, головою качая,
Становится в ряд, и ряды говорят.
И вот, свои смуглые лица нахмуря
И белые гребни колебля, они
Идут. В черных тучах блеснули огни,
И гром загудел. Начинается буря.
1835

Морское купанье

Из бездны морской белоглавая встала
Волна, и лучами прекрасного дня
Блестит подвижная громада кристалла
И тихо, качаясь, идет на меня,
Вот, словно в раздумье, она отступила,
Вот берег она под себя покатила
И выше сама поднялась и падет;
И громом и пеной пучинная сила,
Холодная, бурно меня обхватила,
Кружит, и бросает, и душит, и бьет!
И стихла. Мне любо. Из грома, из пены
И холода легок и свеж выхожу:
Живее мои выпрямляются члены,
Вольнее дышу, веселее гляжу
На берег, на горы, на светлое море.
Мне чудится, словно прошло мое горе,
И юность такая ж, как прежде была,
Во мне встрепенулась, и жизнь моя снова
Гулять, распевать, красоваться готова
Свободно, беспечно, резва, удала.
1840

К Рейну

Я видел, как бегут твои зелены волны:
Они при вешнем свете дня,
Играя и шумя, летучим блеском полны,
Качали ласково меня;
Я видел яркие, роскошные картины:
Твои изгибы, твой простор,
Твои веселые каштаны, и раины,
И виноград по склонам гор,
И горы и на них высокие могилы
Твоих былых богатырей,
Могилы рыцарства и доблести и силы
Давно, давно минувших дней!
Я волжанин: тебе приветы Волги нашей
Принес я. Слышал ты об ней?
Велик, прекрасен ты! Но Волга больше, краше,
Великолепнее, пышней,
И глубже, быстрая, и шире, голубая!
Не так, не так она бурлит,
Когда поднимется погодка верховая
И белый вал заговорит!
А какова она, шумящих волн громада,
Весной, как с выси берегов
Через ее разлив не перекинешь взгляда,
Чрез море вод и островов!
По царству и река!.. Тебе привет заздравный
Ее, властительницы вод,
Обширных русских вод, простершей ход свой славный,
Всегда торжественный свой ход,
Между холмов, и гор, и долов многоплодных
До темных Каспия зыбей!
Приветы и ее притоков благородных,
Ее подручниц и князей:
Тверцы, которая безбурными струями
Лелеет тысячи судов,
Идущих пестрыми, красивыми толпами
Под звучным пением пловцов;
Тебе привет Оки поемистой, дубравной,
В раздолье муромских песков
Текущей царственно, блистательно и плавно,
В виду почтенных берегов, —
И храмы древние с лучистыми главами
Глядятся в ясны глубины,
И тихий благовест несется над водами,
Заветный голос старины!
Суры — красавицы, задумчиво бродящей,
То в густоту своих лесов
Скрывающей себя, то на полях блестящей
Под опахалом парусов;
Свияги пажитной, игривой и бессонной,
Среди хозяйственных забот,
Любящей стук колес, и плеск неугомонный,
И гул работающих вод;
Тебе привет из стран Биармии далекой,
Привет царицы хладных рек,
Той Камы сумрачной, широкой и глубокой,
Чей сильный, бурный водобег,
Под кликами орлов свои валы седые
Катя в кремнистых берегах,
Несет железо, лес и горы соляные
На исполинских ладиях;
Привет Самары, чье течение живое
Не слышно в говоре гостей,
Ссыпающих в суда богатство полевое,
Пшеницу — золото полей;
Привет проворного, лихого Черемшана,
И двух Иргизов луговых,
И тихоструйного, привольного Сызрана,
И всех, и бóльших и меньшúх,
Несметных данников и данниц величавой,
Державной северной реки,
Приветы я принес тебе!.. Теки со славой,
Князь многих рек, светло теки!
Блистай, красуйся, Рейн! Да ни грозы военной,
Ни песен радостных врага
Не слышишь вечно ты; да мир благословенный
Твои покоит берега!
Да сладостно, на них мечтая и гуляя,
В тени раскидистых ветвей,
Целуются любовь и юность удалая
При звоне синих хрусталей!

1840

Альпийская песня
(На голос: «Мальбрук в поход поехал»)
Из тишины глубокой
Родимого села
Судьба меня жестоко
На Альпы занесла,

Где шаткие дороги
Прилеплены к горам
И скачут козероги
По горным крутизнам,

Где лес шумит дремучий
Высоко близ небес
И сумрачные тучи
Цепляются за лес,

Где ярко на вершинах
Блистает вечный снег
И вторится в долинах
Ручьев гремучий бег.

И вот она, Гастуна ,
Куда стремился я,
Gastuna tantum una,
Желанная моя!

Плохое новоселье,
Домов и хижин ряд…
Над бездною в ущелье
Они так и висят!

И, словно зверь свирепый,
Река меж них ревет,
Бегущая в вертепы
С подоблачных высот,

И шум бесперестанный,
И стон стоит в горах,
И небеса туманны,
И горы в облаках.
1840

Вечер

Ложатся тени гор на дремлющий залив;
Прибрежные сады лимонов и олив
Пустеют; чуть блестит над морем запад ясный —
И скоро Божий день, веселый и прекрасный,
С огнистым пурпуром и золотом уйдет
Из чистого стекла необозримых вод.
1841 (?)

Элегия

Бог весть, не втуне ли скитался
В чужих странах я много лет!
Мой черный день не разгулялся,
Мне утешенья нет как нет!
Печальный, трепетный и томный
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромный
Спешит, забитая дождем.
1841

Сампсон
(А.М. Хомякову)
На праздник стеклися в божницу Дагона
Народ и князья филистимской земли,
Себе на потеху — они и Сампсона
В оковах туда привели

И шумно ликуют. Душа в нем уныла,
Он думает думу: давно ли жила,
Кипела в нем дивная, страшная сила,
Израиля честь и хвала!

Давно ли, дрожа и бледнея, толпами
Враги перед ним повергались во прах
И львиную пасть раздирал он руками,
Ворота носил на плечах!

Его соблазнили Далиды прекрасной
Коварные ласки, сверканье очей,
И пышное лоно, и звук любострастный
Пленительных женских речей;

В объятиях неги его усыпила
Далида и кудри остригла ему:
Зане в них была его дивная сила,
Какой не дано никому!

И Бога забыл он, и падшего взяли
Сампсона враги, и лишился очей,
И грозные руки ему заковали
В медяную тяжесть цепей.

Жестоко поруган и презрен, томился
В темнице и мельницу двигал Сампсон;
Но выросли кудри его, — но смирился
И Богу покаялся он.

На праздник Дагона его из темницы
Враги привели, — и потеха он им!
И старый, и малый, и жены-блудницы,
Ликуя, смеются над ним.

Безумные! Бросьте свое ликованье!
Не смейтесь, смотрите, душа в нем кипит:
Несносно ему от врагов поруганье,
Он гибельно вам отомстит!

Незрячие очи он к небу возводит,
И зыблется грудь его, гневом полна;
Он слышит: бывалая сила в нем бродит,
Могучи его рамена.

«О, дай мне погибнуть с моими врагами!
Внемли, о мой Боже, последней мольбе
Сампсона!» — И крепко схватил он руками
Столбы и позвал их к себе.

И вдруг оглянулись враги на Сампсона,
И страхом и трепетом обдало их,
И пала божница… и праздник Дагона
Под грудой развалин утих…
1846