Павел СЕРДЮК

* * *
Всё плохое приходит, хорошее резко кончается,
всё «такое себе» застревает, как в горле комок,
всё друг-дружное терпит, случайно и явно встречается,
развевая туман сигаретный и чайный легчайший дымок.
А Домокл всё висит на шнурочке, как крестик нательный,
и всё держит Атлант Атлантический мой океан,
а в кастрюльке тепло, где борщок ждёт недельный –
так свекольно красив, как дорожки краснеют у Канн.
Всё пройдёт, как всегда, что случится, молчи, не рассказывай,
завяжи узелок, подтяни поясок часовой.
Утром всходит конфорка плитою Сибирскою газовой,
церемонно дымя, закипает терпёж чаевой.

* * *
«И если я умру, то кто же мои стихи напишет вам»
М. Цветаева.
Потому и живу, исполняя любезность
сообщать вам во веки веков, вечеров,
что лечу для того над зияющей бездной,
обходя стороной записных докторов,
что стихам моим тесно, как тесту и браге,
потому они лезут, сдвигая тиски,
прорастая в бетоне, полынье, овраге,
избегая привычной для прозы тоски,
чтобы жить по себе, как им хочется, или,
как не хочется всем, преуспевшим во всём,
ковыряясь в земле огородной да иле
всех болот и событий, что в сердце несём.

* * *
Покорно мне воображение,
а я покорен ноябрю,
а он не терпит возражения
кислинкой яблочного Брют,
что всё ещё висит на ветке
и ждёт Ньютона своего
упасть на лысинку. А ведки
не ведают, как жить. Ого,
Жар птица, сев на подоконник,
клюёт восходом крошек сласть.
Задумчиво на подлокотник
я опираюсь, чтобы Здасть!
сказать рассвету спозаранку,
а он, заваренный, дымит
без сахара, и соль на ранку
не сыплет. Вечер, как наймит,
стрелял и кашлял динамитом.
Ну что ж с того, на то война.
А бабство лет, по всем приметам,
ещё пригреет. Влюблена
моя осенняя природа
в пожухлый жёлтый интерьер.
Морковка в дебрях огорода
ещё торчит. Как буква Ер,
исчезла мякоти малина.
Сезон крупы да макарон,
туманов, сырости да сплина,
да сыра чёкнутых ворон,
но всё ж, пока без гололёда.

* * *

* * *
Она выходит, покидая двор,
и улицы кровавый перекрёсток,
и переносиц модный приговор,
и переносит мишуру берёз, да
клёнов тополиных витражей
в альбомы древне русских фотографий,
где каменеет видимая гжель
приходами, прилётами парафий
всех зданий, клубов, храмов на Крови,
чьи паперти покрыты паутиной,
чьи беженцы лежат от ОРВИ,
что леденит сердца любой картиной
осенней уходящей позолоты
натурой и безналом платежей,
чьи ангелы летят, как беспилоты
в лесах противотанковых ежей.

* * *
На ветках неуклюжих ноябрей
в уключинах плотов и ветхих лодок
застыли тени прошлых снегирей,
чей позапрошлый снег весною падок
до всяких шашней шахматной игры
уставших матерящихся прохожих,
что на зимовках всё ещё добры
мечтая о любви в местах отхожих,
снимая меры мерок и штаны –
и забывая обо всём родимом,
впадая в спячку, словно шатуны
медведиц в небе над озябшим домом,
ковши которых ливнями верхов
спадают в хрень, что век не слаще хрена
после вторых и третьих петухов.
На листьях ноябрей ржавеет макарена,
и твист подгнил, и шейк, и только вальс
забит, как гвоздик поминальный в стенку
для шляп, плащей, зонтов, хрустальных ваз
с дешёвыми мимозками на темку
о самом главном после трудодней.

* * *
Зима по курсу
Под лёгким серебром ресниц
у Осени кружится ветошь
листвы, чьё золото кренится
и молит: Ты меня не выдашь,
и превращает грязь в ковёр,
упав по правилам Ботаник
и Зоологий общих вер.
А я дрейфую, как Титаник,
за айсберг до прикосновений
Зимы в суставах (и вообще).
Чем дальше влез, тем откровенней
во влезлом уже жизни щель
по Фауне фантомных истин
на святцах всех календарей.
И только винАграда кисти,
но не налижет у дверей
гостей котейка запоздалых
(и не обучен он сему).
На Сахалине камчадалы
встречают солнечность, из смут
всходящую, а мне не спится
в двенадцатый не ровен час.
И мышь скребёт мозги, как птица
кудахчет ку-ка-речи чёс
последней стражи приходскими
прилётами броневиков.

* * *
Седела музыка в саду
и птица на ветвях сидела,
что пела так, что я сойду
с безумствия, но то и дело
сойти с него не удавалась –
да и зачем, коль по всему
по седине проходит вялость,
и посох просится в суму,
устав бродить вином и бредить,
но сердце тикает ещё,
как очевидящий посредник
меж небом, телом и борщом.

* * *
Из повсеместно и повсюду
ноябрь обсыпанных ветвей
наморосит дождём в посуду
порталов неземных портвейн,
настоянный на корнеплодах,
и обнимашками полос
не сжатый урожай в колодах,
из под которых (так пришлось)
мне выползти, как скорпиону
и змею по календарю,
который раз во время оно –
и я подарки раздарю
на вечер своего приплода,
чей аист квашеных капуст
принёс меня в аванс оклада
тарифом ценника, что пуст,
как оказалось, только сверху,
а снизу омут глубины.
Всю жизнь иду через проверку,
чтоб масленица и блины
со мной упали бутербродом
в хрустящий фавельный рожок
по ноябрю календ, чьим родом
я и представлен здесь, дружок.

* * *
* * *
Достал чернил, осталось ждать февраль,
впадая в осень скользких тротуаров,
наматывая жизнь на магистраль
зачитанных в прогнозах мемуаров
о том, как будет, было, или есть,
что попадётся есть при разогреве,
выдавливая кетчуп или спесь
по капле из раба и добавляя в ревень
приправу оптимизма без зевот
осенней скуки в соуса сметану.
Забыта школа, институт, завод.
Белила есть, со временем достану
за февралём апрель ещё и март
с надснежниками трав, цветов, веснушек,
чтоб соловьи звучали, чаще мат
в начальных классах на разлив пивнушек,
чтоб плакать от всего, достав чернил.

* * *
У третьей фазы Осени на вид
прекрасное, терпимое начало,
что охрой страз согретых вдохновит,
но охладит туманными ночами
порыв души, приподнятый ещё
над перспективой грязи и проталин,
заквашенных капуст в хрящи борщом.
Ещё вчера над шляпой пролетали
паломники и пилигримы стай,
а ныне всё проворные синицы
да воробьи нахохлились в местах,
и бельевых прищепок вереницы,
как ласточки висят на проводах –
всё естество готовится боками
перемерзать, оттаивать во льдах,
закусывая сало балыками
балов весенних, летних передряг…