Валерий Сухарев



ПЕСНЯ

Е.Ж., с любовью

Чтоб глаз не устал от заката, переведи
Взгляд на цветное стекло графина, вазы,
Если в доме иконы – лампады; сокрой в груди
Вдох раздраженья и выдох делай не сразу.

Привыкай к угасанью луча, к исчезновенью
Ясных тонов, особенно над водой
Залива в закатной пыли, к затянувшемуся мгновенью
Чайки на глади, какую ни после, ни до

Не видал, но сможешь всё же узнать по крику
И оперенью – приметам этих пенатов…
Белеет над морем маяк – новый Иван Великий –
Ось вращенья и ориентир для всяких пернатых.

Во дни коротких зимних закатов душа
Становится глубоководной, её фосфор и ток
Озаряют сумрак жилья, за шагом шаг
Перебеливая декабрь, как снег не смог.

И фасады светлы, что меловой карьер,
И – от страха осыпаться – трещинами сходясь
К арке, как к переносью – морщины; их экстерьер
И моё отраженье в окне – наглядная связь

Небытия с бытием; побаиваясь окаменеть,
Стать «эгзеги монументум»*, чем-то нетленным,
Вроде домашней мумии, я исследую нети,
Где и исчезну со временем, как метеорит во Вселенной.

И та, что при жизни носила имя Елена,
Покуда астральным мытарством не явлена дата,
Подходит к окну (прижав к батарее колено)
И шепчет в чашечку коже: - Я знала когда-то

Его, - и глядит на медленный снег декабря,
Начавшийся после заката распад небесный.
И допивает чашечку, благотворя
Кошке, поющей собаке зимнюю песню.

* - воздвиг памятник (лат.)

2006


***

ГОЛУБИ

«Так много вместе прожили, что вновь…»
И. Бродский

О, южная тлетворная зима!
Снежок – что атома распад – напрасен.
Всем правит энтропиюшка сама;
В скворечнике птенцы, как деньги в кассе –
Шуршат; крадётся кошка наугад
Сквозь городской и мне не нужный сад.

Зима, дурная бледностью, как ты –
Своими измышленьями о лучшей
Юдоли; измышления просты,
Как оболгать два пальца; будет случай –
Я объясню, как раньше объяснял,
Что сон без сна, как пух без одеял.

Так много вместе прожили, что вновь
Из тупиков выходим по спирали;
В похлёбке не доварена морковь;
Грустит бельё, что мы вчера стирали;
И наш совместный к жизни аппетит
Не утолят ни дебет, ни кредит.

Мысль о своём почти на грани слова…
И туч распутных в небе естество –
По мне – скучней соития чужого
И, заодно, привычней своего.

Зима… Куда свалить бы, а?
Повсюду гадят голуби – монголы
Числом; а вспомни: ведь зима была
Твоим любимым временем, хоть голы
Торчали дерева, куда ни глянь,
И поутру не высветлялась рань.

Выходит, нет раздолья очесам.
Декабрь в проводах и светофорах,
Как в светляках и паутине; сам,
Что по усам текло об эту пору,
Утерши, заготавливаю впрок
Терпенье, шнапс и плавленый сырок.

2005

***

ЗАПИСКА

Дети, на вашем пути многотрудном будет
День, когда вы свернёте шею, вернёте
Долги, забеременеете от индуса, найдёте на блюде
В столовой справку о выселении; в интернете
Зароетесь в поисках пары, на чью халяву
Будете жить два месяца, после чего
Спрячетесь у друзей, бежав от расправы,
Оставив на память брелок от ключей и её (его)
Фотографию на берегу (на яхте), топлесс,
И тягостные размышленья; зато потом
У вас разовьётся полезный для жизни комплекс –
Ненавидеть любую «шару» с закрытым ртом.
Это или почти такое со всеми случалось,
А дальше – узнаете сами… Что до меня –
Предпочитаю благодарить за всякую малость
И не менять на переплаве коня.

***

 СТАРЫЙ МОЛ

Странствия наши закончились… На берегу
И в воде у причала – вечный покой
Разъятых железных тел; и аж до не могу
Накренилась труба, и мачта не машет рукой,
Вывихнутая в суставе: ломать – не строить;
Картина напоминает обломки Трои.

Пригожий осенний полдень; пахнет гнильцой
Водорослей, плавает кед, над ним реют осы,
Чертя синусоиды; медузы с круглым лицом
Прикидываются холодцом, оттеняя просинь
Над фарватером; некто удит бычка,
Свесив пятки и нос с замшелого борта;
Далее – раскадровка, буреет железа тоска,
И доносятся лязг и гомон из порта.

Железа этого как-то жаль: видны
Фрагменты кают, закоулки для вахтенной связи,
Вверху – пятерня штурвала; со стороны
Прежние надписи мнятся арабской вязью.

И никакой романтики, некий странный уют
Всей этой машинерии, душу отдавшей
(Если в это поверить) воде; снизу рыбы клюют,
Словно кто-то в рынду звонит, в пучинах пропавши.

2006

***

ВАРИАНТ

Кошмар для детей начинался после восьми.
В верхних комнатах дачи – тени и шорох:
Ветка ли трётся о ставень, мышь ли наглеет?..
У взрослых, внизу, посиделки, и там – меж людьми –
Всегдашний, под водочку, перебирается ворох
Имён, происшествий, и про комету Галлея,
Способную мир ушибить ужасным хвостом;
Дети сидят, подвывая, меж кошкой и лунной
Дорожкой на половицах; их мысли о том,
Откуда берутся кошки, страхи и слюни? –
Маски трагедии с – полумесяцем – ртом;
И ветка то клюнет в стекло, то брызгами плюнет –
Когда начинался ливень; и Ноев шквал
Размахивал фруктами сада, роняя вазу,
И кошка, что электроскат, искрила, трещала в углу;
Они с головой зарывались во тьму одеял,
И там начинали дышать и смотреть, но не сразу,
И гул становился ровней, как будто взвинтили юлу.

Прошло очень много лет, и дачи той нет,
И кошка ещё тогда убрела вочужаси,
Украв на прощанье мясо для отбивных.
Я вырос и начал стареть; у меня на стене
Вишу я тогдашний, подвижный, и лик мой прекрасен
В сравнении… нечего сравнивать; и остальных
Дачников вымело время, пустуют углы
Памяти: так, за комодами, за картинами –
Насыщенный тон обоев, микросхема ли паука…
Вариант автопортрета, хранящегося среди глыб
Времени - тогда и теперь: тогда – меж куртинами
Тенью, теперь – тушь, перо, рука.

2006

***

 МОЛДОВАНКА

Эта улица начиналась безлико: с
Похожих на детские и гнилые зубы домов;
И, судя по деревам, у них токсикоз,
Уже потому, что вокруг собачье дерьмо.

Казалось бы – удобрение, но от добра
Его же не ищут; завалинки в стариках,
Что, нагрузившись до ногтя, блюют, как кричат «ура»;
И дети лежат не в колясках, а на руках,

И слышат не только «агу»… Затерянный мир
Из битых автомобилей, базара, тщеты
В виде медлительного заполненья квартир
Траченной мебелью; здесь даже кусты

Похожи на алкашей, считающих вшей,
Особенно летом, когда дешевеет жизнь;
Тогда-то Израиль Петров, начальник бомжей,
Нашёл на помойке и вставил себе витражи.

Но майскими вечерами, в тени дворов,
Здесь иногда слыхать синицу, или
Как шепчется кот, молясь на грядущий улов,
Что приплывает с базара в сумке Рахили.

Если бы ты здесь жила, то ты б умерла,
Не от нечистот или речи с жидовским матом,
А от метафизики этой, что всех пробрала,
Начинаясь с восходом и кончаясь с закатом.

2006

***

СТЕНА

Е. Ж.

В окнами бывших когда-то, а ныне – дырах
(Глянь: ярусом выше висит, зацепилась,
Рама с оскольчатым бликом – картина мира,
Что эти края осенял, но сдался на милость
Иным временам); продолжим: в бывших когда-то
Окнами арочных прямоугольных слепках заката,
Словно печатки в залежах – птицы, с их языкатым
Способом жить везде: у кромки наката
Или вот здесь, где мох, анонимные ветки;
Их перьевой, перепончатый быт под тучей
Не смутят ни коты, ни наглые детки
У основанья стены, в мусорных кучах
Ищущие старину и её приметы:
Плиточки черепицы (сладкая соя?),
Битой посуды хрящи и суставы; это –
Ранняя осень; скуластое и косое
Её (если смотришь, как я) лицо не-
Подвижно… Детей зазывают опрятные мамы,
Через одну – одиночки; коты, как сфинксы
И сами себе загадка, как та же рама
С оскольчатым бликом и позолоченной фиксой
Щеколды; уже стемнело, и мшистый камень
Потеет, готовясь ко сну; толкаются птицы
В неразделённом уюте, набившись комками;
Сентябрьский бриз на лужах пишет петиции.
Суда по нагромождению техники, этой
Руине не долго осталось притягивать взоры,
Подобные моему, просто быть приметой
Бабушкиных свиданий; глянь: из зазора
Меж рамой и камнем (встань чуть левее)
Тридцативаттный, как голос оттуда, струится
Луч облетающей лампы, и осенью веет
На мелькающие вдоль кладки лица.

2006

***

ГАВАНЬ

Суицидный, как утверждает статистик, март
Нависает над вялым прибоем; и туче лень
Прикидываться кавказом; кошачий фарт
Сильно зависит от тишины аллей, где тень

И остатки снега – как не доели безе…
Настолько тошно от сжиженной пустоты,
Втекающей в глаз, как в трубу, что даже лозе
Выкручивает суставы; тоскуют кусты.

Время угрюмой неврастении старух,
По лестницам скачущих, внуков шарфами душа…
Даже стань я на время Спиноза Барух,
Я бы не понял, куда отлетает душа:

На небеси ей погробно от прочих сих,
В теле ей смутно, и плевра, ребро, тоска…
Кормит синиц за ларьком молодящийся псих,
Машет рукой, сверестит и встаёт на носках.

Над парком и над заливом – серо, как зеро
Оттенков и полутонов, и под вечер туман
Садится на лапы и хвост, как пугливый зверок,
И смотрит на гавань в огнях, где ёрзает кран,

С пластичностью потусторонней, закат кроя
На лоскуты и сегменты… С ума сойти!
Обветрилось зренье, дымя и морща по краям,
И к дому теперь хороши любые пути.

2006

***

ЛИЦО

Ефиму Ярошевскому

Смысл лица не постигнуть посредством губ,
Даже целуя статую в парке ночью…
Не столь уж для человеческих мрамор груб,
Сколько – лицом к лицу – ужас воочию.

Лицо вообще пугает, если смотреть
Ото лба к подбородку – ей-ей, узришь андрогина.
С телом несколько легче, хотя бы на треть –
Как-то сглотнуть не мешает, как в детстве мешала ангина.

Но мимика хуже всего, опять же, рот:
То мусульманская долька с ущербом по краю
(Зубы), а то и с точностью до наоборот:
Чердачное «о»; и всё это попирает

Эстетику как таковую; вообще, лицо,
В особенности красивое – верх отупенья
Природы! Совсем другое дело – яйцо
«Ovo»*, - оно совершенно, словно хорошее пение.

Носы вообще обсуждать не стоит: они –
Что греческий, что грузинский – род атавизма;
У жителей Атлантиды в прошлые дни,
Говорят, их не было вовсе, хотя харизма,

Опять же, как говорят, крепко зависит от них…
Физиогномика, в целом, сродни шарлатанству
Или, там, хиромантии… Весь это стих
Перевернёт Ломброзо в гробу. И, где ни странствуй,

В Азии иль по Европе, лучше всего
Вглядываться в глаза – куда вернее.
Они – единственно мыслящее вещество.
Всё остальное – сфинксы, скульптуры, камеи.

* - яйцо (лат.)

2006

***

СОБАКЕ ЛЛОЙДУ

1.

Поспешай, такса, за ветром, вдоль января,
В ранних сумерках, коим отказано в снеге,
Не сбивай разбега у тумб, спасенье в беге,
Не слушай, что там другие псы говорят,

В особенности из тех, что сменили породу
Живых и крепких на домашних и утлых,
Из тех, что только во снах ходят на утку,
Кабана, енота, что разменяли природу

На зимы и вёсны; тех, у кого шерсть и зубы
Сыплются от отварного мяса; струись, минога,
Мимо хлама кустов, и где б не легла дорога –
Даль и горизонт да не пойдут на убыль.

Шестнадцать лет, как, ушед по своим мытарствам,
Без потомства, без поводка, который бы мог
Быть мне твоим телеграфом, шестнадцать – за слогом слог –
Я слышу твой голос, не то «привет», не то «благодарствуй».

Да и тебе того же, отсюда, каштановый вьюн,
По малолетству испортивший мне обои
И австрийские туфли; ты был как волна прибоя –
Настойчив, поскольку честен, елико юн.

В парке, где скрыл я прах твой, - сирень, бузина,
Пеньки, на которых летом мажутся малолетки,
В общем, считай, тишина, как без зверя в клетке,
Как и без лая твово – везде тишина.

Вспомнить теперь тех густопсовых, что ты
Всюду гонял, летая быстрее «ферарри»…
Может, и их след простыл, их – каждой твари по паре,
Ты был – один; но утешься: от пустоты,

Что ты оставил, ушед, пустота не родится,
Ежели помнить, а память моя востра:
Чернослив из-за пазухи, осень, всё как вчера;
Память хищна, как загнутый клюв у птицы.


2.

Пёс – себе на уме – поближе зиме
Припоминает былые пробежки под снегопадом,
Наращивает подшерсток и лижет мел,
Тоном светлее сумерек и прохлады.

Добротная обувь хозяйки (у ней лёгкий ход)
То слева коричневеет, то справа желтеет
(Зависит от освещенья); он тянет вперёд –
В парке лапу задрать под галатеей,

Которая не оживает, но голой спиной
Разрушает миф о величье остеохондроза,
Порождая иной – о таксе, минувшей весной
С ним (не ему) нагулявшей сынов «sub rosa»*.

Пока что зима лишь на глянце календаря
(Маковки монастыря, пунцовые даты),
Как-то пустынно без снега, которому благодаря
Он понял, что норный, в сугробе застряв бородатом.

И, становясь на кривые перед окном,
Перед прогулкой, видит бесснежные крыши;
И повисает ошейник, пока об ином
Мыслит хозяйка, ступая всё тише и тише.

Нет у него ничего, этот пёс лишён
Привязанности к вещам и в еде умерен.
Снега не завезли, и полуночный сон
Схож с рассужденьем неверующего о вере.

Он залезает носом в ботинок, ждёт,
Что отзовётся, как из норы когда-то…
«Эта зима бесснежна» - бубнит идиот
По радио, и голос зимний и бородатый.

* - тайно, на ушко, по секрету (лат.)

2006-2007

***

ЦИКЛОН

Ночная сорочка в мелкий и рыжий
Листок – это и есть туман
В ноябре, в перспективе улицы, ближе
К вечеру, и когда с ума
Сходит листва, в тираж выпадая,
И явственней радикулит
Округи в дрожащих окнах трамвая
И банных на вид.
Падёж листвы, как в полях – поголовья
Под вирусом первой крупы;
И у стволов тоска воловья,
У воздуха привкус рапы.
И, донашивая демисезонное
(Как я свои мысли о лете),
Женщины изрешечены озоном
И дрессируемы плетью
Ветра с моря; ту-степ и жига
На остановках и на углах…
Северо-причерноморское иго –
Что христианину Аллах.
И никто не сулит ни зимы в завалах,
Ни мягкой – вообще ничего.
Собаки в замусоренных подвалах
Глазами вращают – во!
Душа – не барометр, ей, может статься,
Досталось уже давно
И от этих ветров, и летящих акаций
В распахнутое окно.

2006
***

 БЕЖЕНЦЫ

Марку Эпшейну

В городок Средней Европы зима пришла в одну
Ночь, и окна его в тумане, словно ушёл ко дну
Небольшой пароход, прощальный отдав гудок:
«До досвиданья!», чтоб кто-то услышать смог.

Сумерки там начинались прямо с утра.
Подслеповатый денёк на ратуше стрелки стерёг.
И если вдруг задувало, то – ветры, а не ветра,
Но листы ленились подняться и был их разлёт недалёк.

Переулки сплелись, как пальцы: не разобрать
Ни номинала купюр, ни зла и добра,
Ни – тем более – номера в записной,
Что нацарапала ты запрошлой весной.

На старом мосту привидения горожан
И привидения их отражений; волна
То по-павлиньи мазутна, а то, как ржа,
Тянется дальше в Европу, рыбы полна.

Не рассветши – смеркается; ратушный глаз,
Засорённый стрелкой, - слезится, и видит вас
Не отчётливей афиши под фонарём…
Когда-нибудь в этом городе мы помрём:

Я и то, что осталось от юности злой
И предприимчивой пуще жида на торгах.
За домами окраин, крыты золой
Заморозков, линзы полей уже во снегах.

Тянет река свою древнюю гниль и мазут,
И на борту баркаса баранками шины висят.
Подвижные люди из Азии скарб унылый везут,
И дети их злые визжат на манер поросят.

Время здесь быть – истекло. Запотело стекло
На запястье; и тело, что плащ волокло
По закоулкам городка на реке,
Привалилось к окну автобуса в бренди в руке.

2005

***

ПРИМЕТЫ

После ночных возлияний чёрт знает с кем
И по поводу Дня ли Лицея, или
Паденья Бастилии, на первый снег налегке
Выходишь: это рядно едва закрестили
Первая птичья плюсна, «ёлочка» автомобиля.

Пахнет лимонной коркой, салом котлет,
Разогреваемый завтрак, кофе,
Никого, окромя котов и дворников, нет,
И те, и другие – хвостами и мётлами – в профиль;
И ветерок в капюшоне, как сиплый кларнет.

Приятно пройти до угла и вернутся назад
По своим же следам, приманить кота
Кукишем, глядя прямо ему в глаза,
Воркот зимний его срифмовав с «воркута»;
Лист подо льдом – пятерня и бирюза.

На дебаркадер похожий дом. И декабрь,
Латы свои раскидав по крышам, ходит
(Бляха солнца тускла, как слово макабр);
Коты на мусорных баках дают погоде
Советы – как не свернуться в дуду или в этом роде.

Дворник с лубочной рожей, на тонких ногах,
Бормоча «Отче наш» или «экзеги монументум»*,
Переживает метафизический страх
Перед числом затвердевших уже экскрементов,
Как христианин перед идолами на холмах.

Это – розница первых примет зимы.
В них легко затеряться, когда ты в сером.
И кеглеватая тень берёт взаймы
У тела; и дым из трубы, как ушная сера –
Жёлт и горьковат; и облаков холмы.

* - воздвиг памятник (лат.)

2005


***

В БАГЕТЕ

Парфеноны небес разрушаются: прахом на прах –
Снег покрывает руины, доступные взору.
Только грачиные росчерки об эту пору
Делают высь обитаемой, шпилям на страх.

Это уже не гравюра, а гобелен,
Выцветший и прохудившийся; мелкая штопка
Туч придаёт пейзажу пусть робкий,
Но и пристойный вид: не столь очевиден тлен.

Люди на остановке – что свалка тюков.
Лишь дети и псы радуются снегопаду,
В котором сплелись номерами дома, как спорады…
Вот таков-то вид и пейзаж таков.

Где-нибудь там, где сейчас, возможно, тепло,
Местное наглое дерево дразнит цветеньем
Туриста из хмурого Осло, до опупенья
Радого, что за полцены повезло

В сириях, ливиях и палестинах этих
Стратить то, что клык азийский неймёт…
Здесь же – цельсий в букет превратил водомёт,
И замерзает стикс в городском клозете.

То-то время начать с нуля, и начать
Перечитывать Л. Толстого с тридцатого тома,
Понять – по отсутствию отклика – что не все дома,
Иль на флаконе с водкой поставить печать.

На зовы мышцы упругой не обращать
Внимания, и отменить пикантные сны
С переводными картинками, чьи ясны
Подоплёки, созрев, как плод, на манер прыща.

Ранним утром за рамой темно, но бело
От первого робкого снега; и батарея,
Выучив букву «у», эту жизнь согреет,
Чтобы там ни накапало, ни намело.

2005

***

ПЕТЕРБУРГ, 1991

1.

Балтийский кобальт, финская лазурь
И мочежжина тающих каналов.
Две питерки в подъезде шмалят «дурь»,
Но Петербург «трава» не доканала.

На розлив местный рок-н-ролл, портвейн.
На Невском хунвейбины-патриоты,
Да синие плевки десантной роты –
Чтоб не было в природе перемен.

Атлант кариатиде не чета,
Но оба что-то молча подпирают.
Хоть выпей – не понятно ни черта –
Где вход в метро, где выход к храмам рая.

В Саду – Крылов, он ни в одном глазу,
Всегдашние вкруг памятника детки…
В кармане слиплись местные конфетки
И пьяный рокер показал «козу».

Бурчит баркас, молчит речной гранит,
И Фед-Михалыч смотрит в воду тупо,
А Мережковский бородой грозит
Кривым особнякам и злым халупам.

Гравюра на водах и в небесех.
Паноптикум аптек и наливаек…
Сын финских фьордов мочится при всех
В сыру Неву, но попадает в валенок.

2.

Горельефы, барельефы, яхты, катера.
Дрожь случайных отражений, головная боль.
Арка моста над рекой, как чёрная дыра.
Привидения белой ночи плавны, словно моль.

Никогда я здесь не буду жить, и не хочу.
Я клоповник сей барочный видывал в гробу:
Ах, бурлескныя буффоны петроградских чуд,
В белой ночи женщин томных тёмное бу-бу.

Этот климат им – что климакс. Язвенно бледны
И пригашены, как известь, без названья, чьи
Очи, точно мох лиловый в уголках стены
(И над кирхой, с виду крохкой, харкают грачи).

Балтика не выдаст взору телеса ундин.
Крейсер, как Лариса Рейснер, анонимно сер.
Вдоль гробов и колоколен – новый Насреддин –
Всё брожу, как по европам поц из Сэ-сэ-сэр.

Запах Клодтовой конюшни, Невской Лавры звон.
На многокубовый Петропавлов шприц «присев»,
Тучное небо стекает, и, со всех сторон,
Виден дымчатый Исаакий в выморочной красе.

Никогда я здесь не буду жить и умирать.
Мне в Томоновом болоте Росси – не роса.
Отпущаешь, Бога ради? Выкину тетрадь,
Где расходы, строки, телефоны и адреса.

2005