Олег Блажко
Старый трамвай

Этот трамвай не уходит в депо.
Бродит по уличным переплетеньям.
Двери открыты. Затоптанный пол
снег засыпает. На шатком сиденье
дремлет кондуктор. Плывёт за окном
вечер, имеющий свойства пустыни.
В однообразии ломаных линий –
тёмные здания. Класс – «эконом».

Можно всю жизнь колесить. И менять
время на время – неважен порядок.
Видеть в округе - опять и опять –
копии жмеринок и пятихаток.
Будки ларьков.
Фонари у дорог.
Окна, желтками неясного света.

Впрочем, цена у трамвайных билетов
так же понятна, как этот мирок,

где колея – от зари до зари.
Небо над городом плоско и сонно.
Хочешь, помалкивай. Хочешь – ори.
Всё, что угодно. В пределах вагона.

Всё, но по кругу. Сто зим и сто лет.
Будет однажды – дойдёшь до кабины,
глянешь – она заросла паутиной.

Тихо, как в яме.
Водителя нет.


сезон дождей

И дело явно дрянь. И дождь стеной –
он холоден настолько, что о снеге
невольно призадумался бы Ной,
решившись покататься на ковчеге.
В окрестностях созвездья Гончих Псов
вполне безлюдно. Заперты ворота
на тридцать три замка и на засов,
покрытый полустёртой позолотой.

Заброшен храм Верховного Суда,
привратник запил горькую украдкой,
в сторожке затворившись от стыда…
Я слышал, пресловутые осадки
кого угодно могут доконать –
всё кончится банальным нервным срывом...

...ложится вечер в мокрую кровать
и скалится невесело и криво
возникшей ниоткуда темноте.

...Опять стучат в проклятую калитку –
и, как всегда, наверное – не те,
угрюмые, промокшие до нитки,
и сгинут к наступлению утра –
за полчаса до серого рассвета,
упомянув какого-то Петра,
не давшего желанного ответа.

Хреново мне. Не ладится никак.
Зарос мой сад по пояс сорняками…
Я слышал, что сейчас везде бардак.
Внизу – понятно. Но – за облаками?..

И всё-таки идут четвёртый год –
дожди, дожди... Ещё лет пять и – море.
Хронически с погодой не везёт.
А главное – ведь с нею не поспоришь.
И завтра будет то же, что вчера.
Крылатые попрятались по гнёздам –
со скуки спят. Нелётная пора.
Но им, по крайней мере, снятся звёзды,

а мне что делать? Бледная тоска
сидит напротив, радостно зевая,
и кажет кукиш. Крутит у виска.
Реальна до того, что – как живая.

Свихнусь. И не иначе. Где сосед?
Ситар в углу – от прошлого визита
пылится сто, а может двести лет...
ну вот – не помню... Многое забыто.
Оно понятно, там у них – Восток,
который: «...дело тонкое, Петруха...»
Другой сосед – на Западе. Итог:
когда нужны – их не дождаться. Глухо.

...Лежит свет тусклой лампы на столе,
ни строчки, ни намёка на полслова...

...окончится всё тем, что на Земле
прочтут про взрыв очередной сверхновой.


бриллиантовый пудель

Михаил Афанасьевич, время под утро застыло,
а потом возвратилось к событиям, бывшим вначале.
Ощущение – словно прицелился кто-то в затылок.
И сейчас хлопнет выстрел, осечка случится едва ли.

Вы же знаете, как это – видеть вперёд на три хода,
завтра финиш игры, и победа отнюдь не у белых...
Сложат шахматы. Будет надолго паршивой погода –
и её не исправишь. Нельзя ничего переделать.

Тяжелее гранита, мертво словотворчество судей,
пробил час и пролито вино, как впоследствии масло.
На Владимирской Горке стоит бриллиантовый пудель.
А Владимира нет – это солнце сто лет как погасло.

Мы в Андреевской церкви надежду и веру отпели,
захлебнулись в любви с надоедливым привкусом гари,
звали ангела вниз, и добились – на вербной неделе
прямо с неба сошёл настоящий полковник Гагарин.

Он воскликнул: «поехали!». И улыбнулся. И канул.
И вполне вероятно, что тоже по лунной дороге.
Говорят, был замечен чуть позже в степях Казахстана,
но, наверное, врут – у нас каждый «соврамши» в итоге.

Михаил Афанасьевич, где Вы? И пишется что Вам?
В доме Вашем покойно и тихо. И окна открыты –
жизнь течёт, как прохлада и свежесть из сада пустого.
Охраняема той, кто когда-то звалась Маргаритой.

Ну, а наша флотилия бродит извилистым курсом.
Повседневность не краше упившейся насмерть старухи.
И всё реже и реже я вижу фигуры най-турсов.

Чаще швондеры здесь.
Алоизии.
И варенухи.


истопник

На площадях говорят о тебе –
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева – в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой. Курнуть, да и лечь,
вновь померещится – прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…

…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.

Здесь у печи – не уют, но тепло,
там, за стеною – не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь – заявляет про лето.

Надо бы выйти сегодня во двор –
хлеб на исходе, на небо хоть глянуть…
Только за дверью – пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит –
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души –
жертвы своих бесконечных иллюзий.

…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:

- Каждому хочется жить, только вот –
тут есть такие, которым не надо.

Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели –
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать. И сорок. И двести.

Слышно, как в камень замёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом –
тем, на котором распяли Андрея…

Спит позабытый, заброшенный, дом –
нет никого.
Но теплы батареи.


чем дальше вверх…

Чем дальше вверх, тем ветер холодней.
Отчётливее пропасть расстояний.
И спит земля.
И небо спит над ней.
Привычный город прячется в тумане,
в котором он не тот.
И не такой.
О нём – ни сожаления, ни грусти.
А только неподвижности покой.
И память, что сейчас тебя отпустит
исчезнуть без надежды.
Без следа.
И стать одним из множества молчаний.
И там, где ты вчера ответил: «да»,
сегодня выйдешь вон, пожав плечами.

Погасишь свет.
Пусть смолкнет телефон.
Слова пусты, в них слишком много фальши.
Снаружи мир – не более чем сон,
и ты не хочешь знать, что будет дальше.

И в двух мирах живя, и там, и тут,
мы кажется знакомы и похожи –
тебя давным-давно нигде не ждут,
и обо мне никто не вспомнит тоже.
На это сорок раз по сто причин,
об этом шелестят дожди у дома.
Ты слышишь их.
Поэтому один.
И вряд ли что-то будет по-другому.

И просто ночь. Сияют этажи,
и вдоль домов листвою ветер вертит.

Чем дальше вверх –
тем призрачнее жизнь.
И видно, что она короче смерти.


золотые купола

Государь император серебряных гроз,
твоя свита - из тёмных. К тому же - не спит,
полагая, что ночь - это слишком всерьёз.
Это город теней.
Не для всех он открыт.
По прошествии сроков, как белых дождей,
по прошествии жизни за номером пять -
во дворце ожидают приезда гостей,
и они не заставят себя долго ждать,
и появятся с той стороны облаков.
Ляжет вечер к воротам -
прохладен и сер.
Государь император страны дураков,
вышло так, что у нас по три дюжины вер
на десяток адептов.
И кто тут не жрец?
Кто, пусть раз, не зажёг в древнем храме свечу?

Святый Спасе, помилуй...
Небесный отец,
я бы пел общим хором. Но вот не хочу.

Я бы вышел во двор. А вокруг - терема.
Снегопад заметает - хоть сани готовь.
Ом, апостол Андрей...
Ом, апостол Фома, -
говорили архаты, что бог есть любовь.
Говорили, а лица - бледнее, чем снег,
и в глазах безнадёга зелёной тоски...

Мы не можем при мире. Наш дом на войне.
Мы привыкли бомбить. Мы привыкли в штыки.

Так аминь, Государь. Кто ещё здесь не пьян?
Ухмыляется месяц сиреневой мгле...
Снится братьям Чечня.
Снится братьям Афган.
Кто подался в быки, кто сидит на игле.

А другим - долгий путь после слова "прощай",
и увидеть всё то, что пройти не успел...
Пьётся время, как свежезаваренный чай.
Но на дне - только дно.
А за дном - беспредел.

В колесе у сансары бубенчиков ряд,
и звенят золотисто -
послушай их звон...
Мы из этого звона отлили оклад,
но пока под него не сыскали икон.
Может статься, сойдёт за святого восход -
уберут оцепление с Лысой Горы.
Человеческий Сын не распят, а живёт
вне законов и правил нелепой игры.
По которой, нас делит -
на этих и тех -
новый маленький фюрер великой страны.

За моею душой несмываемый грех -
утверждать то, что мы повсеместно равны.

...Всё идёт, как идёт. С колокольни моей
виден Будда и Спас.
И сидящий Аллах.

Виден Киев ночной.
И пунктир фонарей.

Отражение звёзд в золотых куполах.


ты в стороне…

Ты в стороне и ни при чём,
когда вокруг бои и схватки –
умней всего вернуться в дом.
Повременить – и всё в порядке.

Есть очень верные слова:
важней здоровье, силы, нервы,
и быть одним из большинства,
с надеждой стать одним из первых.

Важней – уметь терпеть и ждать,
и тормозить на поворотах.
Взгляни в окно – за ним опять
в расход пустили Дон Кихота.
Он, словно разум потеряв,
сгорел за день. Бесцельно. Даром.

«Лишь тот, кто выжил, тот и прав...» -
напишет Санчо в мемуарах.

И я уверен – ты из тех,
кому судьба – быть в круге света,
вполне бесспорен твой успех
и ясен вес авторитета,
и ты ни разу не упал,
и был расчётлив и спокоен,
и ждёт в итоге пьедестал,
ну, или что-нибудь такое.

...Всё хорошо. Но почему
мне в этом чудится болото?..
Твоей руки я не пожму.

...Пожать бы руку Дон Кихоту.