Олег Блажко
 Киев

Родился 12.12.1966 в Сибири (г. Искитим, Новосибирской обл.) В детстве переехал жить в Украину. По профессии художник, специализирующийся на декоративно-прикладных видах искусства.
Печатался в литературных журналах: "Золотой век" (Киев), "Ковчег" (Житомир), "Склянка Часу * ZeitGlas" (Украина-Германия), "Север", "Невский альманах", "Российский Колокол", "Сибирские огни", "Юж-ная звезда", "День и ночь" (Россия), "На любителя", "Terra Nova", "Стороны света", "Чайка * Seagull magazine" (США).

 старый трамвай

Этот трамвай не уходит в депо.
Бродит по уличным переплетеньям.
Двери открыты. Затоптанный пол
снег засыпает. На шатком сиденье
дремлет кондуктор. Плывёт за окном
вечер, имеющий свойства пустыни.
В однообразии ломаных линий –
тёмные здания. Класс – «эконом».

Можно всю жизнь колесить. И менять
время на время – неважен порядок.
Видеть в округе - опять и опять –
копии жмеринок и пятихаток.
Будки ларьков.
Фонари у дорог.
Окна, желтками неясного света.

Впрочем, цена у трамвайных билетов
так же понятна, как этот мирок,

где колея – от зари до зари.
Небо над городом плоско и сонно.
Хочешь, помалкивай. Хочешь – ори.
Всё, что угодно. В пределах вагона.

Всё, но по кругу. Сто зим и сто лет.
Будет однажды – дойдёшь до кабины,
глянешь – она заросла паутиной.

Тихо, как в яме.
Водителя нет.

сезон дождей

И дело явно дрянь. И дождь стеной –
он холоден настолько, что о снеге
невольно призадумался бы Ной,
решившись покататься на ковчеге.
В окрестностях созвездья Гончих Псов
вполне безлюдно. Заперты ворота
на тридцать три замка и на засов,
покрытый полустёртой позолотой.

Заброшен храм Верховного Суда,
привратник запил горькую украдкой,
в сторожке затворившись от стыда…
Я слышал, пресловутые осадки
кого угодно могут доконать –
всё кончится банальным нервным срывом...

...ложится вечер в мокрую кровать
и скалится невесело и криво
возникшей ниоткуда темноте.

...Опять стучат в проклятую калитку –
и, как всегда, наверное – не те,
угрюмые, промокшие до нитки,
и сгинут к наступлению утра –
за полчаса до серого рассвета,
упомянув какого-то Петра,
не давшего желанного ответа.

Хреново мне. Не ладится никак.
Зарос мой сад по пояс сорняками…
Я слышал, что сейчас везде бардак.
Внизу – понятно. Но – за облаками?..

И всё-таки идут четвёртый год –
дожди, дожди... Ещё лет пять и – море.
Хронически с погодой не везёт.
А главное – ведь с нею не поспоришь.
И завтра будет то же, что вчера.
Крылатые попрятались по гнёздам –
со скуки спят. Нелётная пора.
Но им, по крайней мере, снятся звёзды,

а мне что делать? Бледная тоска
сидит напротив, радостно зевая,
и кажет кукиш. Крутит у виска.
Реальна до того, что – как живая.

Свихнусь. И не иначе. Где сосед?
Ситар в углу – от прошлого визита
пылится сто, а может двести лет...
ну вот – не помню... Многое забыто.
Оно понятно, там у них – Восток,
который: «...дело тонкое, Петруха...»
Другой сосед – на Западе. Итог:
когда нужны – их не дождаться. Глухо.

...Лежит свет тусклой лампы на столе,
ни строчки, ни намёка на полслова...

...окончится всё тем, что на Земле
прочтут про взрыв очередной сверхновой.

 бриллиантовый пудель

Михаил Афанасьевич, время под утро застыло,
а потом возвратилось к событиям, бывшим вначале.
Ощущение – словно прицелился кто-то в затылок.
И сейчас хлопнет выстрел, осечка случится едва ли.

Вы же знаете, как это – видеть вперёд на три хода,
завтра финиш игры, и победа отнюдь не у белых...
Сложат шахматы. Будет надолго паршивой погода –
и её не исправишь. Нельзя ничего переделать.

Тяжелее гранита, мертво словотворчество судей,
пробил час и пролито вино, как впоследствии масло.
На Владимирской Горке стоит бриллиантовый пудель.
А Владимира нет – это солнце сто лет как погасло.

Мы в Андреевской церкви надежду и веру отпели,
захлебнулись в любви с надоедливым привкусом гари,
звали ангела вниз, и добились – на вербной неделе
прямо с неба сошёл настоящий полковник Гагарин.

Он воскликнул: «поехали!». И улыбнулся. И канул.
И вполне вероятно, что тоже по лунной дороге.
Говорят, был замечен чуть позже в степях Казахстана,
но, наверное, врут – у нас каждый «соврамши» в итоге.

Михаил Афанасьевич, где Вы? И пишется что Вам?
В доме Вашем покойно и тихо. И окна открыты –
жизнь течёт, как прохлада и свежесть из сада пустого.
Охраняема той, кто когда-то звалась Маргаритой.

Ну, а наша флотилия бродит извилистым курсом.
Повседневность не краше упившейся насмерть старухи.
И всё реже и реже я вижу фигуры най-турсов.

Чаще швондеры здесь.
Алоизии.
И варенухи.

истопник

На площадях говорят о тебе –
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева – в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой. Курнуть, да и лечь,
вновь померещится – прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…

…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.

Здесь у печи – не уют, но тепло,
там, за стеною – не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь – заявляет про лето.

Надо бы выйти сегодня во двор –
хлеб на исходе, на небо хоть глянуть…
Только за дверью – пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит –
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души –
жертвы своих бесконечных иллюзий.

…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:

- Каждому хочется жить, только вот –
тут есть такие, которым не надо.

Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели –
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать. И сорок. И двести.

Слышно, как в камень замёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом –
тем, на котором распяли Андрея…

Спит позабытый, заброшенный, дом –
нет никого.
Но теплы батареи.

чем дальше вверх…

Чем дальше вверх, тем ветер холодней.
Отчётливее пропасть расстояний.
И спит земля.
И небо спит над ней.
Привычный город прячется в тумане,
в котором он не тот.
И не такой.
О нём – ни сожаления, ни грусти.
А только неподвижности покой.
И память, что сейчас тебя отпустит
исчезнуть без надежды.
Без следа.
И стать одним из множества молчаний.
И там, где ты вчера ответил: «да»,
сегодня выйдешь вон, пожав плечами.

Погасишь свет.
Пусть смолкнет телефон.
Слова пусты, в них слишком много фальши.
Снаружи мир – не более чем сон,
и ты не хочешь знать, что будет дальше.

И в двух мирах живя, и там, и тут,
мы кажется знакомы и похожи –
тебя давным-давно нигде не ждут,
и обо мне никто не вспомнит тоже.
На это сорок раз по сто причин,
об этом шелестят дожди у дома.
Ты слышишь их.
Поэтому один.
И вряд ли что-то будет по-другому.

И просто ночь. Сияют этажи,
и вдоль домов листвою ветер вертит.

Чем дальше вверх –
тем призрачнее жизнь.
И видно, что она короче смерти.

золотые купола

Государь император серебряных гроз,
твоя свита - из тёмных. К тому же - не спит,
полагая, что ночь - это слишком всерьёз.
Это город теней.
Не для всех он открыт.
По прошествии сроков, как белых дождей,
по прошествии жизни за номером пять -
во дворце ожидают приезда гостей,
и они не заставят себя долго ждать,
и появятся с той стороны облаков.
Ляжет вечер к воротам -
прохладен и сер.
Государь император страны дураков,
вышло так, что у нас по три дюжины вер
на десяток адептов.
И кто тут не жрец?
Кто, пусть раз, не зажёг в древнем храме свечу?

Святый Спасе, помилуй...
Небесный отец,
я бы пел общим хором. Но вот не хочу.

Я бы вышел во двор. А вокруг - терема.
Снегопад заметает - хоть сани готовь.
Ом, апостол Андрей...
Ом, апостол Фома, -
говорили архаты, что бог есть любовь.
Говорили, а лица - бледнее, чем снег,
и в глазах безнадёга зелёной тоски...

Мы не можем при мире. Наш дом на войне.
Мы привыкли бомбить. Мы привыкли в штыки.

Так аминь, Государь. Кто ещё здесь не пьян?
Ухмыляется месяц сиреневой мгле...
Снится братьям Чечня.
Снится братьям Афган.
Кто подался в быки, кто сидит на игле.

А другим - долгий путь после слова "прощай",
и увидеть всё то, что пройти не успел...
Пьётся время, как свежезаваренный чай.
Но на дне - только дно.
А за дном - беспредел.

В колесе у сансары бубенчиков ряд,
и звенят золотисто -
послушай их звон...
Мы из этого звона отлили оклад,
но пока под него не сыскали икон.
Может статься, сойдёт за святого восход -
уберут оцепление с Лысой Горы.
Человеческий Сын не распят, а живёт
вне законов и правил нелепой игры.
По которой, нас делит -
на этих и тех -
новый маленький фюрер великой страны.

За моею душой несмываемый грех -
утверждать то, что мы повсеместно равны.

...Всё идёт, как идёт. С колокольни моей
виден Будда и Спас.
И сидящий Аллах.

Виден Киев ночной.
И пунктир фонарей.

Отражение звёзд в золотых куполах.


 ты в стороне…

Ты в стороне и ни при чём,
когда вокруг бои и схватки –
умней всего вернуться в дом.
Повременить – и всё в порядке.

Есть очень верные слова:
важней здоровье, силы, нервы,
и быть одним из большинства,
с надеждой стать одним из первых.

Важней – уметь терпеть и ждать,
и тормозить на поворотах.
Взгляни в окно – за ним опять
в расход пустили Дон Кихота.
Он, словно разум потеряв,
сгорел за день. Бесцельно. Даром.

«Лишь тот, кто выжил, тот и прав...» -
напишет Санчо в мемуарах.

И я уверен – ты из тех,
кому судьба – быть в круге света,
вполне бесспорен твой успех
и ясен вес авторитета,
и ты ни разу не упал,
и был расчётлив и спокоен,
и ждёт в итоге пьедестал,
ну, или что-нибудь такое.

...Всё хорошо. Но почему
мне в этом чудится болото?..
Твоей руки я не пожму.

...Пожать бы руку Дон Кихоту.


красная стена

Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус. У стены приткнулась ель, не разобрана кровать - не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем - наплевать. За окном бе-жит вода, замывая алый след, год промчался - не беда, а беда, что новых нет - возвращаясь, всякий раз воскре-сает молодым... Здесь оценивают газ, там - оценивают Крым. Снова происки врагов независимости стран, стук тяжёлых сапогов о паркет: "но пассаран!" Я давно не вижу лиц, и не слышу слово "брат", в суете передовиц, где под тусклый звон наград объявляет новый круг карусель телепрограмм - вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм.

Расскажи мне, славянин, что в России - хорошо. Что не давят души в блин, не стирают в порошок. У таможен-ных дверей год прошёл - его не жаль. Жаль, что делят: тот - еврей, я - хохол, а ты - москаль. Пустозвонная река топит утренний эфир, и проблема языка, поистёртая до дыр, прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж - на войне, как на войне. Кто не с нами - тот не наш. А не наш, так значит – враг... но никто не будет сметь дик-товать мне, что и как, и кому, я стану петь.

Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга. Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах от Сибири, только вот - сердце рвётся пополам, половинка здесь живёт, а вторая где-то там. Половине снится лес, свет вечернего костра, а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра. Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей, загнан в пыль-ный коридор мира запертых дверей.

Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой, от безумной тишины - только выпить за покой, водка - горькая полынь, а душа - нательный крест... Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест. Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив, хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв, не осталось ни хрена - по-граничные столбы и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы. Та стена красна как флаг и бела как первый снег, там и здесь - один бардак, и по кругу вечный бег.

Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал. Мне не спится. Мне - темно. Я там что-то потерял, в том загадочном году, он отныне - "прошлый год", память пляшет под дуду бесов топей и болот, что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:

- Предъявите аусвайс!
- Предъявите свой багаж!

И стоит, как монумент, на могиле у славян наш родной, всеобщий мент - как обычно в стельку пьян. Ковш ба-ланды и чифирь - мир давно полублатной...

Расскажи мне про Сибирь.
Мне не видно за стеной.

...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус...

...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь...
...Барабанит в окна...
...Барабанит...


 серебряный круг

На изнанке у света – почти не видна –
есть глубокая ночь.
А за нею – предел.
Это так же, как плыть возле самого дна,
задохнуться и лечь. На камнях. Возле тел,
тех, кто раньше за час,
плюс неделя,
плюс год,
в этом царстве теней проложили маршрут.
Чтобы впитывать кожей причуды погод
и событий, которые здесь не идут.

Время очень условно. Загаданный срок
сокращается утром примерно на треть –
таковы расстояния прошлых дорог
и число тёмных окон, что будут гореть
желтоватыми точками где-то вдали,
образуя отчётливый контур креста –
так случалось не раз на полотнах Дали,
в ту эпоху, когда он писать перестал.

Потому, что за текстом – иные слова.
За рисунком – сплетение линий и лиц.
Это так же легко, как живая трава
принимает упавшего молча и ниц.
Как стрелу тетива отправляет ветрам,
а они не упустят подарок из рук…
Восемь ясных созвездий сидят у костра,
заключив его в ровный серебряный круг.

Можно долго пытаться, но в круг хода нет.
Каждый шаг – по кривой.
Дальше, прочь от огня –
в заголовки статей третьесортных газет,
где усердно и бешено молятся пням
обитатели древних лесов и равнин,
в коих вымерло всё, на сто вёрст – ни жилья.
Там гуляет лишь дождь. Бесконечный. Один.
Превратилась в болото и киснет земля.

В этой жиже увяз твой заброшенный дом –
покосился и крышу задрал шутовски.
Сивка Бурка родился банальным ослом.
Ярославна Мамаю стирает носки.

Это просто настолько, что дальше никак.
Всё, что слышно – лишь крики
усталых трибун.

Да полощется мокрый и выцветший флаг.
Да ползут в небе тучи, как серый табун.


золото и камни

На улице минус десять. Явилась зима – встречай. Мир плавает в снежной взвеси. Ты пьёшь, обжигаясь, чай. Отныне тут будет север, он явно надолго к нам. Шлёшь письма. Почтовый сервер в ответ предлагает спам.

Читай или нет, но соткан из этого свет давно. Мы дети в подводной лодке, а лодка легла на дно. Она не всплы-вёт, я знаю, она не вернётся в порт. Мелькают рыбёшек стаи. Песками заносит борт.

На суше о нас не помнят. Не ждут никого. Не ждут. Вся разница – те из комнат, а мы из своих кают – не можем ни шагу сделать. И тот, кто ушёл – пропал. Качает прибоем тело на фоне убогих скал.

Мы сами себя не слышим. И это взаправду так. Из тех, кто живёт повыше, никто не подаст пятак за нас – по частям и разом. И оптом. И на развес. Мы стразы. Всего лишь стразы. И если блестим, то без понятного смыс-ла. Скоро мутнеет стекло. Итог – остатки смешного вздора плюс веник, ведро, совок.

Мы фото в чужих альбомах – в нас тычут: «Ты кто такой?». Мы серое племя гномов – породу скребём киркой. Авось золотая жила. Достаточно чёток план. Но пусто – и есть, и было. И золота ни на гран.

Окно. Сигарета снова. Полпачки-полдня-провал. Давал же недавно слово. Себе самому давал. Здесь душно. Здесь слишком душно. Мельчают к утру слова.

Ты ляжешь лицом в подушку –
и спишешь свой день за два.


быть и казаться

...Потом занесло на страницы потрёпанной книги.
Хозяин оставил ключи у соседей и сгинул –
не то в Таганроге пал жертвой коварной интриги,
не то в Подмосковье случайно влетел под машину.

Бумага желтела.
Теряли значение даты.
Остался пролог без имён, что сказалось на прочем.
На улицах всё прибавлялось количество статуй,
а в списках жильцов начинал доминировать прочерк.

Любой диалог доползал до финала отчасти.
На ...надцатой фразе отчётливо слышалось соло –
тональность сентенций в устах представителей власти
упорно звала записаться в ряды комсомола.

Как минимум это.
А максимум – топать на площадь.
Потомки варягов, что так и не вышли во греки,
гуртом раза в три однозначней, крикливей и проще –
на каждого доктора Хайда найдётся свой Джекил.

Которому тоже по жизни не очень малина.
Всего преимуществ –
умение слиться с природой.
Вверяя себя обстоятельствам водочно-винным,
уснуть и проснуться к исходу текущего года –

однако столетием раньше до этой эпохи,
в четвёртой главе.
Жить осталось – не больше абзаца.

Почувствовав что-то такое под сердцем на вдохе –
успеть осознать всю тождественность быть и казаться.


сто дней до весны

Не будет ни оваций, ни букетов.
И осень сгинет в полной тишине.
К финалу Мерлезонского балета
в партере остаётся Ла Шене,
комфортно утонувший в мягком кресле,
взирающий на сцену сквозь лорнет…

…И там, где доминировало «если»,
сегодня правит балом слово «нет».

Дальнейшее конкретнее, чем проза –
зима и мир – пустой, как барабан.
И каменные джунгли, донна Роза.
В которых много диких обезьян.
В которых, по проспектам и вдоль улиц,
гуляет потрошитель. Ветер. Джек.

Мы год прошли по кругу и вернулись
ловить сетями дождь и редкий снег.

И сами угодили в эти сети.
И влипли так, что не о чем жалеть.
Не светит ничего. Давно не светит –
ни сладкий пряник, ни витая плеть.
И каждый копит время – чем не Плюшкин? –
вчерашнее раздёргав по кускам.

Ах, няня, выпьем с горя, где же кружка?
Хандра сегодня, няня. И тоска.

И всё сползает в смутное. Под гору.
Полшага вниз и ноль шагов назад.
А там застыл такой же точно город.
И он – какой угодно, но не сад.

…Потрескивает лёд на тротуарах.
И завтра будет втрое холодней…

От крыш до неба – пара метров. Пара.
Отсюда до весны – сто долгих дней.


штрафбат

Меня убили под Варшавой.
Не помню день.
Не помню год.
Всплывало солнце величаво,
изобразив собой восход,

неотличимый от заката –
такой же сумрак.
Наугад,
дрожа от яростного мата,
полез взбесившийся штрафбат.

Меня убили. Время встало.
Легло ничком –
щекой к земле.
Перекосив лицо оскалом,
поодаль скорчился старлей,

а впереди –
людская каша
в окопах тесных и чужих –
в остервенелой рукопашной
шли в ход и зубы, и ножи.

Меня убили. Мир стал рыжим,
и сразу – алым.
Стал иным.
И небо близко. Много ближе.
И вот – на свете нет войны,

а есть покой.
Река покоя.
Никто не грешен и не свят...

...Остатки наших под конвоем
с передовой вели назад.

 клуб анонимных любителей водки

Клуб анонимных любителей водки
предпочитает зубровку. На травах.
Пресса печатает дикие сводки,
и обсуждает падение нравов.
Пятый развод председателя клуба,
произведённый в похмельном угаре,
стал заседанием в парке.
У дуба.
Где за отечество и государя
громко звучали заздравные речи,
после -
громили окрестные хаты,
требуя сбора народного вече
и повышения средней зарплаты.

В честь возрождения славных традиций -
пили торжественно.
Стоя. И лёжа.
Долго искали кавказские лица,
а заодно и семитские тоже.
Не обнаружили.
Постановили:
враг научился маскироваться.
Стало быть, следует думать о тыле,
дабы суметь избежать провокаций.

Вон, секретарь и хранитель печати,
не уберёгся на прошлой неделе -
ходит беременный.
Очень некстати.
Где те подонки, что им овладели?
Их бы найти. И сейчас же - к осине.
Приговорить за растление к вышке.
Был секретарь заглядение.
Ныне -
каждого кличет "противным мальчишкой".

Годы суровые. Время такое.
Происки с запада.
Козни с востока.
День или ночь - ни минуты покоя.
Третьего дня в состоянии шока
общество было в течение часа -
сколько не пей, а совсем не до шуток
если известно, что сбросило NASA
роту десантников. На парашютах.
В чёрных скафандрах.
Масоны. Вот гады -
кто ещё так откровенно озлоблен?
Не появились... Ждала их засада -
с парой лопат и огромной оглоблей.

Пили опять.
Да и как же иначе
нервы унять после бурного стресса?
Надо отметить, что горько восплачет,
влезший сюда диверсант и агрессор.
Горько восплачет.
Себя пожалеет -
зря попытался за ересь бороться...

Будет красиво - висят вдоль аллеи,
там - иноверцы, а тут - инородцы.

Мощность струи всенародного гнева
столь же опасна, как волны цунами.
Близятся сроки. Ответите. Все вы -

те, кто не в клубе.
Не наши.
Не с нами.


провинциальный синдром

Почил Карабас.
Озабочен его некрологом -
Пьеро дописался до исчезновения тени,
и встал нерешительно у болевого порога -
присущей поэтам и мистикам вечной мигрени.

Тоска вечерами. В провинции сумрак и стужа,
при свете фонарном предметы становятся ближе,
заметно отсюда, что мир произвольно заужен,
а курс этой жизни -
всегда и стабильно занижен.

Владения мэрии призрачны после заката,
броженье умов стало свойственно знатным вассалам,
а летом, по слухам, грядёт передел майората,
как следствие
бурных и грязных газетных скандалов.
Над городом ночью курлыкают злющие птицы,
на улицах пусто - лишь стража, и бродят пророки,
и те, и другие - вещают приезд колесницы,
и те, и другие - охотно болтают о сроке.

В театре уныло.
Актёры сбиваются в стаи
и гонят халтуру. А зрители смотрят газеты,
и шорох страниц, что слюнявые пальцы листают,
намного яснее невнятных и пошлых куплетов,
где слово за словом - всё дальше и дальше от темы...
На крышке рояля уснула, зевнув, анаконда...
В фойе подрались представители местной богемы
с тремя делегатами от областного бомонда.
И эти, и те -
завершили побоище пьянкой,
буфет содрогался, но пал после пятой попытки
их дружбу украсить, как камень, волшебной огранкой,
путём ритуальных распитий креплёных напитков.

Эпоха чудес.
И согласно сказаниям древних -
ничто не воскреснет из этого серого пепла.
Предместия дремлют. И крепко уснули деревни.
С тех пор, как звезда в тёмном небе внезапно ослепла -
упала на землю.
За следствием будет причина,
тем более - в моде всё те же столичные нравы.

Мальвина - в борделе.
Пошёл на дрова Буратино.

И к вечеру видно,
что оба по-своему правы.
славянский блюз

Легко соберёшься в дорогу. Айда.
Не будет кина. Всё закончилось этой
тропинкой извилистой до никуда
сквозь душное марево жаркого лета,
в котором любые попытки дождя –
заранее дохнут. От них только хуже.
Бесцветное утро шагает по лужам
сейчас или год, или десять, спустя.

Со временем что-то неладное здесь.
Но мы в этом деле практически профи.
Часы демонстрируют гордое «шесть» –
как правило, к чашке горячего кофе.
Титаник не тонет. Пока ещё нет.
Резонно движение прочь от причала.
Зеркальна поверхность надраенных палуб.
Стюарды несут неразбавленный свет

на мостик, где всё неизменно. Темно.
Лежит настоящее в области тени.
Отсюда уводят на самое дно
заплывшие илом и грязью ступени.
Сверяет по картам вчерашнюю мель
сто первый по счёту и.о. капитана –
сварлива судьба, как с похмелья путана.
В наличии щуки. Не видно емель.

Старпомы плодятся. И каждый спешит
поближе к штурвалу занять оборону.
Никто не желает улечься на щит
и выяснить лично реальность Харона.
Ему наплевать на претензии. Он
суров, как начальник столичного ЖЭКа.
Пока загребает с тобой через реку,
успеешь уверовать – это не сон.

Ни мрачно, ни ясно. Скорее – никак.
На всех побережьях режимы аврала.
Но крепко зажат государственный флаг
в надёжных руках дочерей генералов.
И эти порядки предельно просты,
на суше по сути такая же вахта –
услышишь с рассветом задорное: «Ахтунг!» –
то бдительность наша обходит посты.

Молчание, в общем, дороже того,
что было написано раньше и позже.
Гуляют по лесу славянские скво.
Вигвам украшает смеющийся роджер.
Берёзы и степь. Да медведь на цепи –
вприсядку за сахар с ладони цыгана.

Игрушечный мир в чётких рамках экрана.
Не будет кина. Баю-бай, киндер. Спи.

роман

Банален, в общем-то, роман.
Сюжет относится к избитым.
Опять – дырявое корыто.
И безнадёжно, в стельку пьян
старик, что клянчил горстку дней
у золотой ехидной рыбки,
но получил в итоге хлипкий
денник. Причём без лошадей.
Бутыль крутого первача.
Заплесневевшую краюху.
Да ко всему ещё – старуху
и шубу с барского плеча.

А барин – свеж, румян и сыт –
зашёл и сморщился:
"Однако...
Так жить не станет и собака...
Неужто вас не мучит стыд?"

И угодил ботинком в грязь.
И осерчал. Калиткой хлопнул.
И бормотал жене: "Холопы...",
в карету белую садясь.

Старуха молвила:
"Дурак!",
и попрекнула деда пьянкой,
и тем, что выбиться в дворянки
не получается никак.
Вот хоть ложись да помирай –
зачем пошла за идиота?
Ему ни дела, ни заботы.
Напьётся – топает в сарай
и спит весь день до темноты.
А иногда бывает сутки...

...в углу, где свёрнутые в трубки,
полуистлевшие холсты.

« - Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, - слушай и на-слаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который те-бе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересу-ешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи...».

 (с) М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита»

1.

Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса,
скоморохи днём,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить – да гори
всё оно огнём...

Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы
перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы -
встал на месте куполов
постоялый двор.

2.

Где-то там, за лесом дальним, за хрустальною рекою, светит холодно-печально город вечного покоя, как алмаз лежит на блюде золотистого восхода. Всё, что было, всё, что будет, переменчивость погоды, переменчивость традиций и устойчивость безумий, то, что явь и то, что снится... всё сосчитано и в сумме – ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы застыли. А несчастный пыльный странник всё отсчитывает мили, и надеется на чудо, ищет светлую обитель, где его приветит Будда, Магомет или Спаситель, и, дойдя до стен устало, и любуясь куполами, вдруг поймёт – здесь лишь начало, цель – за дальними горами, где-то там, за лесом чёрным - семь смертей, жара и холод, быть то ангелом, то чёртом, а в конце найти свой город и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье – бесконечность под ногами.
Пыль да камни...
Вёрсты...
Мили...

3.

Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольётся ль в серебро
горькая беда,
быть юродивым – бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы –
сдохнуть от стыда.

Тихо в Царствии Отца, званых слишком мало,
измельчал народ совсем –
выбор небогат,
повелось в Великий Пост – склоки да скандалы,
одинаковы давно
светлый рай и ад.

4.

Где-то там, за лесом поле, выжигает солнце силы, на рубахе грязной солью жизнь у смерти проступила, отпеча-тан в роговице, изменившей цвет на серый, след души, что взмыла птицей, за растаявшею верой, за чертой ко-рявых истин, в полусне бредовой яви ветер кармы гонит листья и скрипит чуть слышно гравий по дорожке прямо к дому, что стоит плющом увитый, где до странности знакомо слышен голос Маргариты, где – что было, то сгорело, и пойдут столетья сонно – то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна. К дому ближе – и яснее, и тре-вожней радость встречи... Пустота... И небо рдеет от заката. Лезет вечер между скалами и мажет, как плохой художник кистью, небо угольною сажей. Ветер кармы гонит листья... И мелькнула ночь. Пропала. Снова дом в конце дороги...
Ближе... ближе и... сначала...
Мне бы яду...
Боги... Боги...

5.

Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов –
предопределён,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат –
к Богу на поклон.

Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон
славил божий свет,
а у двери серафим смотрит виновато,

только смотрит и молчит –
никого здесь нет.


большая охота
(атомной энергетике посвящается)

Затих сезон кислотного дождя.
Сверяя счётчик Гейгера с часами,
под управленьем мудрого вождя
мы выйдем на охоту. Чудесами
наполнены леса.
И там, и тут -
с берёз свисают скользкие лианы,
на липу влез чешуйчатый верблюд
и сладострастно чавкает бананом.

Питона изловила стая жаб
и тащит на ближайшее болото,
крадётся двухголовый троелап
по следу птерохвостого енота,
размахивает хоботом олень,
царапая когтями ствол платана,
дурманит психотропная сирень
и в воздухе таинственно и пряно
витает аромат душистых трав -
седьмое лето с прошлого потопа...

Вдали запрыгал сумчатый удав
вдыхая с наслажденьем изотопы
сырой земли, где густо проросла
скрестившись с беладонной сенсимилья,
а в чаще рёв двугорбого осла
перекрывает пенье крокодилье.

Идёт на водопой степной дракон,
блестит его узорчатое тело...
Драконов мы не трогаем. Закон.
Хотя есть баллистические стрелы
способные сразить наверняка,
а не сразить -
так точно покалечить.
Охота, впрочем, завтра. А пока -
в свои права вступает тихий вечер,

и жрец спешит разжечь в костре огонь -
всего лишь поглядев на хворост строго,
надет на вертел крупный долбоконь -
прямой потомок древних носорогов.

Пред ужином - по рюмке за поход
во имя продовольственной программы,
зелёным засияет небосвод
и под сопровождение тамтама
старейшина расскажет,
до зари
встающей над разливами туманов,
что жили тут когда-то дикари,
планету поделившие на страны.

Цари природы - мы.
Других здесь нет.
Покорны нам леса, моря и горы.

И каждый властно щурится на свет
пятью глазами цвета мухомора.