Матвеева Марина


* * *
Господи!.. Как он растет – кипарис! –
что наконечник копья Святогора…

…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,
дать ему слово?
А в слове – опору?

…Буря грозит иступить острие,
злобно ломая зеленое тело…

Господи!.. Это – само не свое!..
И не поэтово дерзкое дело.
«Юноша бледный», готовый на риск
словораспила для мозгопрогрева,
видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –
тоже слова.
Но дрова, а не древо.

Верю в тебя. Ты талантлив, речист –
Смело влезай на сверхумную гору!

…Боже!..
Как рвется,
крича,
кипарис
из-под земли!..
…словно дух Святогора…

* * *
Ушла в себя луна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Зачем тебе страна
с гражданскою войною?
Зачем тебе любовь
ее – да не к тебе?

Для будущих могил
уже готовы ямы.
Чуть досок дострогать,
чуть недоплетен кант…
Зачем тебе? Беги!
Я – Родина? Я – Мама?
Мне нужен – ренегат!
Мне нужен – эмигрант!

Стоишь. В руках – стихи.
Протягиваешь руки…
О, крылья журавлей,

презревших южный путь
за широту стихий
расейских… на поруки.
Вот верности твоей
предательская суть.

«Я за тебя умру!»
А я тебя просила?
«Я за тебя…» А я,
уставшая вдоветь,
из ослабевших рук
столь многих отпустила,
на стольких подняла
изгнанницкую плеть…

И вот, стою одна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Аз есмь еще – страна!
С гражданскою… виною.
Еще храню любовь
мою – да не к тебе.

Зимняя Кришня

Давай, Заратустра, зараза, колись:
куда мне пойти, чтоб хоть где-то остаться?
Христа, твоего по профессии братца,
я слушала долго, но вот разобраться
в его письменах не смогла. Будто слизь,

сосульки болтаются на бельевых
веревках: зима подползла незаметно.
И так симметричны, как смыслы в приметах
народных, тела круглобоких, монетно-
холодных, вонзающих угли под дых

чудных идолиц, не готовых прожить
и дня, но силком отправляющих память
в ту степь, где не знало послушников пламя
твое, Заратустра. Безвременный камень
его заменял. Высекали ножи

сведенные длани, безрадужный зрак.
И холод монетный не плавили знои,
рожденные долгою сушью степною,
которая может быть помнящей Ноя
в своей долготе… Заратустра, ты прав:

огонь – веселей и теплей, и еще
дешевле, душевней, душистей, душнее.
Я здесь остаюсь. За стеклом – стекленеет.
И скользкие когти слюды, цепенея,
скребутся туда, где уже горячо.

Доброволки

– Откуда, шахидки?
– Из сердца, вестимо…

Каждый
умирает
в одиночку.


Тоже три и тоже суть слова.

Ты купила у любви в рассрочку
на него поддельные права.
Любишь с ними скромно, аккуратно,
погашаешь вовремя кредит
осознаньем, что концу расплаты
некому любимой будет быть.

…Хорошо бы –
головой о стену
и –
лицо размазать не спеша…

Каждый
умирает
постепенно.
Сразу – разве что из калаша…

Вот вы где, кудряшки и метелки
юных неслучившихся мамаш…
Кто не в ЗАГС –
в хот-пойнты! –
в доброволки! –
стройными рядами –
шагом марш!
Как собака, битое
либидко
отточить
в мортидо,
как в стилет…
Будет жаль вернуться – инвалидкой,
посему –
долой бронежилет!..

…раз-мечта-лась!

Случай – не опасный.
Твой –
на сверхкоротком поводке.

…а права – фальшивые, как паспорт
в снайперском наемном
вещмешке…

А
права –
порвать! –
избить
в
осколки! -
вернус надей –
меж собой стравить!..

…бабы-звери,
волки-доброволки,
выжившие
выблядки
любви…

* * *
Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.
На больницу нас много таких – видно замкнуто время.
А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,
слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,
серо-синий размер, светло-чайные рифмы, еще
черные жгучие образы старой цыганки…
Я мечтаю о желтом, который не жжет, не печет.
Я желаю зеленых, которым неведомы банки.
Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,
слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,
а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на -ядь,
но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно
душу мальчика: яди его походульней моих
фаэтических образов, он и во сне их не видел.
Просто болестно это. И ломится, ломится стих
в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды
и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги
раскололось, сложилось – и, кажется, снова все шиз… нет,
все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи
в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.

Над телом

Почему твоя Настасья, светлый князь,
не свенчалась-та с тобою, а ко мне,
сластолюбцу и мерзавцу, понеслась,
да лежит теперь в кровавой простыне?

Да, своим меня она не назвала,
но себя моей, рогожинской, – крича
во все уши, называла – ай, дела!
Не твоею, князь, не розой – белый чай!

Потому что пожалеть-то пожалел,
да княгинею бы сделал, чай, верно,
а чтоб так, как я, да в ноги на коле-
ни... когда – а ей бы это и одно

во борение и было б со смертёй,
что тебя бы кто за сердце пожалей...
чтоб такую, какова она – дитё! –
из ее же смрада – кровью бы своей...

чтоб болело не за муки за ее –
чтобы сам по ней ты в муках бы лежал...
Вот тогда бы было княжее житье:
весь бы мир вас поднял, Бог бы вас держал!

Я бы мог, да вот не вышел розой-бел...
Ей мое у – сердье к сердцу не пришлось.
Так гляди теперь – я душу проглядел...
Да, я спас ее. Как мог. Как мне далось.

* * *
... когда твое болезненное тело –
немыслимая Божья отбивная –
струной, натянутою до предела,
всю ревность ко душе своей познает,

о, братия! – уроды и калеки,
безногие, слепые, зайцегубы, –
желанной только плоть на человеке
бывает, – одному вы Богу любы! –

о братия, не чающие слади
от поцелуев сильных и здоровых,
в раю вас Богородица погладит