Александр Радашкевич
 
 
Стихи

Санкт-Петербург
Издательство "Искусство России"
2003
128 с.
 ISBN 5-900786-89-7



ПРЕЛЮДИЯ

И заехал в последние дали той страны,
где бушующий май,
где признали меня только птицы, только
лица, которые звал,
и сошёл на пустом полустанке, где луга
лобызают плюсну,
где заклеен конверт злой печали, что
ночами писала из зим.
Без буфета, названья, без карты – там, где
выйти вовек не посмел,
где за музыкой дышит молчанье и за небом
не видно земли,
где и в далях заветные дали, где сливаются
долгие взгляды – там, где
жизнью кончается
жизнь.

2002. Богемия


Париж: "Мою мансарду ранил ураган..."
УРОК

На тройку вымучишь заданье.
Уйдёт причал, исполнится завет,
коль покидал обитель ветра
всего на искупительную быль
и ризу, обожжённую виденьем, за
ризой распластал
у стоп нагих.

Когда тебя в тебе не станет,
когда луна и след оплавит,
то будешь, то пребудешь наконец.
И выбелят твою главу
из рыхлых сонников прилежно,
и в прах
эфир перстом иль вздохом
замесят снова
в долине слёз.

27.III.1997. Поезд Лондон-Париж


СЕНТЯБРЬ

I.

Уж не на кого злиться и некому
пенять; ни ревновать, ни тяготиться
уж некем, и случись
сюда мне запоздно вернуться –
черно окно моей мансарды, и
лишь на ящике почтовом
упрёком имя робкое твоё.

II.

Как долго-долго ни идти, я всё равно
приближусь к дому,
пустому в этот час судьбы,
и с этого – почти непоправимо.

Раскрою дверь, раздену тень
недогадавшегося тела и, загребая
в выцветшую ночь, не променяю тишь
и жуть на звёзды вашего удела.

IX.1991. Париж


* * *

Как к тебе, в мою ночную скуку
Не придут под вечер в октябре,
На глаза медлительную руку
Не возложат, как в медвяном сне.

Не внесут – от немощи ль, от силы –
На ладонях скользкие сердца:
Дверь не заперта к ночи постылой,
Но помечена знаком креста.

Тянет шлях до тупого рассвета,
Зачернела душа на свече.
Не молиться мне памятью лета:
Лето молится только весне.

16.Х.1993. Париж


* * *

И качает.
Просто так. Златоструйная глубь
распирает виски, и благой
ветерок занывает. Только мы
ни при чём. До сих пор. И
с тех пор, как обол чужаку
променяли.
Кто в бессониях
ртуть раскатил, тому пухом
и прахом рачительный клир
днём опять облака
зачехляет. Посреди
ничего запевает кромешностей
взвесь. И –
качает.

14.VIII.1994. Париж


ГОД ЛЮБВИ

Твой год полуденной любви (а мой –
полночной): стекает
с пальцев мёд свечи, и губы –
почкой недомилованной весны, и ...
(многоточье).
Зевает
зритель в пыльной тьме – мы
непорочны, как на
качелях Фрагонара – отмах барочный,
и ангел-друг назначит нам
пустую кару:
любовь расскажет о
любви вновь на атласных простынях
или на нарах под гул
необратимых снов (а с явью туго),
чтоб мы душа
к душе
легли
на штабелях
шестого круга.

2.III.1996. Париж


ПЛАТЬЕ SISSI

Когда я обживусь
в вивальдиевых ларго,
когда перелицуюсь
всей облачной изнанкой,
мой брат, апрельский
ветер, откроет мне
фигуры кармического танго
и вальса преисподней.

Свод мается
воскресный, как блик
на блёстке платья,
распятого музейщиком
в витрине образцово:
императрица Австрии и
королева Венгрии
в нём неким венгром или
мною старательно
заколота.

3.III.1996. Париж


* * *

А в этой жизни вякают часы:
она проходит, и нам её
с тобой не промахнуть на вездеходе.
Как тошно утром, как светло
ночами. Какая сволочь от души
нам подливает то винца,
а то – спитого чаю. Всё
в доле лютой немота, но всё –
дорога, и каждый небу задолжал
по сну невинному с прологом –
пусть даже те, чьё так давно-давно-
давно забито горло дёрном. А
в этой жизни тявкают часы:
со вздохом тёмным мы их заводим
и вспоминаем умиленно, что так
несчастны, так одиноки.

7.III.1996. Париж


НА АРЕСТ ДРУГА

Бывают дни великой
ночи и ночь – непрожитого
дня. Последний виски
нам вечность прочил, но ты –
в остроге, моя невинность, а
я на айсберге диванном
вплываю в ледовитые
поля.
Бессонье? сны? витийной
строчки и зень, и скань, а
в горнем тремоло "прощай"?
Префекту вшивого Парижа:
– Вас, вашу мать и иже с ними ...
вам отпускаю, земная
шваль.

16.IV.1996. Париж


ПАМЯТИ ПАПЫ

Сей срок разительных ненастий, и
пеней полон сжатый рот,
а полдень утверждает в том, что чем
черней в пироге этой, тем радужней
в гондоле той,
тем мельче след и
сон летучей, а в зеркала –
просторней лаз,
что детство
корчится в падучей, когда
померкнет отчий глаз.

21.IV.1996. Париж


* * *

Только пьянки и похмелья,
Только лет падучий лёт.
Где там вздохи? Что там пени?
Губы стянет тонкий лёд.

В грязной мгле не доползти
До весны обетованной.
Видно, стали кашей манной
Али клёцками мозги.

Из ресниц вязать не станем
Впрок морского узелка.
Лучше сходим к сизым дядям
Пену слизывать с пивка.

Лучше снова по Парижу
За слюнявою тоской
Три пуда душевной грыжи
Потаскаем за собой.

И на нас, нежнее неги,
Льдинкой ляжет поцелуй,
Нечто к нам из пенных струй
Пустит лунные побеги.

Губы стянет тонкий лёд.
Что там вздохи? Где там пени?
Только лет падучий лёт,
Только пьянки и похмелья.

23.V.1996. Париж


* * *

Прощай, диван! Свидетель
ратный метаний зряшных,
сущих бед семи отчаливших
в обратно неадекватно
зрелых лет.
Прощай, ухабный
остров ватный, поспешник
сумеречных клятв и незадачливой
измены, что под иконами
моими тебя измяла
в оный час. Прости,
чернец,
прощай, похабник. Скрипучий
плот во хлябях нежащих
ристалищ и ялик сплюнутой
тоски. Как остов бешеной
бурёнки, привален ты
к сырой стене.
В чистилище моей мансарды
зелёный монстр бархатистый
теперь круглит нетёртые бока, и на
серебряном асфальте след твой
простыл. Прости.

12.IX.1996. Париж


КУПЛЕТ

Рыщет ветер – мохнатый зверь.
Делать что мне с собой теперь?
Может, робко пойти в кино?
Может, сходу порхнуть в окно,
Чтоб шампанским взошла душа,
Что так любит, любовь, тебя?

Ветер видел подлёдный свет,
Ветер вспомнит, что смерти нет.
... Вот и я позаплёл стишки,
На которых висят кишки,
И по трём рубежам изголовья
Запевает мне голос безмолвья.

3.XII.1996. Париж


ШКОЛА

Мне оный день даёт урок
и снова ставит носом в угол
(я троечник: легко и любо),
мне стадо оборотней-пугал
ревниво кажет на порог.

Твердит чернец, пыхтит угодник
над камнем в Божий огород:
плохиш терзает треугольник
(давно попахивает полдник),
отличник пёрышко сосёт.

А взгляд не вырвать из окна,
где та ладья над вешней тучей
и тот удел, где ветры круче,
где жук завис над дымной кучей,
полакомей отведать норовя.

14.III.1997. Париж


* * *

Вам всем, с кем ветру по пути,
за вальс сердец внемлю:
кто населяет грудь, кто тьму,
кто сгинул днесь в пыли.
Всем вам, с кем пел и плыл
морями грёз и зыбких бдений,
меня из мира молча отпустить
в мир, что тогда из снов приветил,
когда по свету всуе куролесил,
чтоб мир мирами населить.

4.IV.1997. Самолёт Москва-Париж


ОДА ОДИОЗНАЯ

В "Русской мысли", ах, в "Русской мысли"
Очень русская зреет мысль,
Вести с родины были да скисли,
Ватиканских вестей – завались.

Тут анализы, там некрологи,
Здесь оракулы и истецы,
Кажут гении-недотроги
Про свои неподкупные сны.

А поэзия – поэтична.
Это просто метро на Парнас.
Проза жёстка и прозаична.
Спи спокойно, товарищ Пегас.

О, твердыня любви униатской,
Приложеньем своим поделись.
ЦРУ с КГБ в спазме братства.
"Солидарнощщщь", за нас помолись.

Пагубь слева! Опасность справа!
Посреди Интернет!.. Берегись!..

Я люблю тебя, мы-ы-ы-ысль,
И надеюсь, ты тоньше не стала.

31.V.1997. Париж


VOYAGE IMMOBILE

Птицы счастья во сне деревянном
Убывают в безмолвный край,
Где он кружит, мой ангел медвяный,
Над страною по имени май.

Катит ветер дозвёздные волны,
И душа распласталась в полёт.
Глянет полдень в окно, и невольно
Возмурлычит почиющий кот.

Всех пожитков – твой вздох на дорогу.
Всех заливов подлунных стекло.
Отрывай же крылатую ногу
От порога и – грудь на весло.

Как мосты, опрокинут в покое.
Утлый ялик в ресницы отплыл.
Вот и ты не перечишь: такое
Всякий ветер со всяким творил.

31.V.1997. Париж


СТАМБУЛ

В бирюзовом султанате
Сулейман Великолепный
вечно булькает кальяном,
так же голодны собаки,
так же ракия мутна,
и громадны тараканы
под луною непомерной
на дооблачных тюках,
так же целится Айя-София
в изумруднейший парадиз.

Промтоварно-ширпотребный,
хамовато-зубоскальный,
вороватый Чуркестан
вам по-русски предлагает
за пожёванные лиры
не гашиш, так анашу,
не по-киевски котлету,
так "путёвую" Наташу –
нашу плоть на распродаже, –
но, конечно, от души.

VII.1997


ТУРЕЦКИЙ АВГУСТ

Над соляной пустыней озера зависнет снежным
островом мираж.
С роднёй прокатят
в "кадиллаках" напрокат свежеобрезанные
отроки, подобные лакомым сдобам с глазурью и
изюмом, и чарку ракии в раю своём
сапфирно-изумрудном любовно опрокинет
Ататюрк: буль-буль, и гюле-гюле*.
Набухнет под
серебряным ковром гробница дервиша с чалмою, и
чаем яблочным – сквозь адский смрад носков
пейзанских, – свернувшись в перламутровом
ларце, повеет борода святая.
И будет
ластиться эгейская лазурь и бирюза – сквозь
бархатные хляби, и станут русофилы-журавли –
в стерне седой раздумчиво шагать, пока предвечный
хор цикад звенит в серебряных оливах: "велик
Аллах, велииик..." – до первой крови смертного заката
на Мармаре, где, мраморны, где, мармеладны,
струятся Принцевы в томленьях острова.

1.VIII.1997. Бодрум

* До свиданья (тур.)


К.Д.ПОМЕРАНЦЕВУ

Редеет явь, сникает ветер,
Давно октябрь жуёт листву,
И я тащусь в угодья смерти
Послушать вашу тишину,

За что-то впрок благодарить,
Искать прощенья, не лукавя,
И за забором валким рая
Учуять детства дух: карбид.

Читали мы от Иоанна
Той печи, что вас сожрала.
Слюнявый дым стал полупьяным:
Юдоль до краешку лила.

А те, а там сосут "Дюшес",
Где нас коты мурлыча встретят.
Я к вам забрёл на Пер-Лашез
Послушать ваш янтарный ветер.

26.Х.1997. Париж


ВИВАЛЬДИ, или УДОВОЛЬСТВИЕ

Утро. В парижской мансарде, грешный,
я брился, слушая бодрый концерт "Il piacere".
За тонкой стенкой пружины заскрипели почти
что в такт, и к финалу второго аллегро
соседка взвыла звероподобно и
возмычал сосед.
И вспомнила душа, как в опере
отшедшей задёргивались занавески лож, как
сыпались потом из них в партер
плебейский куплеты и весомые плевки, как из
каналов шёлковых, зловонных вылавливали
по утрам младенцев вздутые тельца
крюками.
Теперь он спит, тщедушнейший
астматик, в промозгло чуждой Вене
на нищем кладбище больничном. Так
вой, сосед, вопи, соседка, на карнавале
Рыжего Аббата: под клавесин
тоски, под флейту ласки
мы выплываем
в зимнюю лагуну
послушать посторгазменное
ларго.
Кому-то скверно, кому-то славно, но
всё как должно, да, всё как надо у водопада
блаженств барочных – во всех отыгранных,
отлюбленных, во всех
нанизанных мирах.

9.II.1998. Париж


ПРИЗЕМЛЕНИЕ

Этот вечер – пустой и прозрачный,
как протянутая рука,
эти ангелы в кукольной Праге,
эти кролики в Руасси, этот
я в филигранной печали –
эмигрант незабудкой души и
натёртою вздохами кожей – на
закатной июльской земле.

30.VII.1998. Париж


В МЕТРО

Не правда ли, скорее
сад, который равнодушно
пересекает белый кот?

Не правда ли, скорей
река, влекущая чешуйки
обугленной закатами листвы?

Вороний грай и сети снов,
а далей близь и близи зыбкой даль,
не правда ли? Скорее.

Х.1999. Париж


* * *

...И рухнет вся моя мансарда
С её мансардным барахлом.

К.Д.Померанцев

Мою мансарду ранил ураган
конца двадцатого
столетья. Расплылись письма
и слиплись взгляды фотографий
любимых, посторонних и врагов,
великих городов набухли виды
и насмерть захлебнулся телефон
далёкими родными голосами.
И лишь на блоковском челе
шершавом означилось прозрачное
лобзанье тысячелетия иного
от Твоего, о Боже, Рождества.

I.2000. Париж


* * *

Автобус в Прагу по кольцевой
минует мягко под Парижем три
дортуара, безлюдный стадион
и кладбище. На кладбище
хоронят. Он, может быть,
студент или спортсмен. Он,
может быть, она. Над Сеной
торчит китайский павильон. А
на дворе год номер ноль и
энный век, когда, как в прошлый,
мне верит из садов святого лета
любовь, что верю. Верю,
что люблю, – в автобусе, что мягко
катит в Прагу по кольцевой.

4.II.2000. Париж


* * *

В толпе – чей
ищет взгляд, тому темно
и лихо в долине
гулкой слёз в сей миг
необратимый.

Чей лёгок
шаг земной, в себя
лишь смотрит тот,
как в воду,
и слепо ищут взор
мерцающий
его.

4.II.2000. Страсбург


* * *

Среди ристалища астрального ветров
и скользких бездн немого океана,
за далью, поглощённой зёвом далей
и умощённой медовой кантиленою
сирен, плывёт в луче безвестный
островок, где на песке размыто "мой
родной", а после точки стёртой – "Мама".

4.II.2000. Где-то



Санкт-Петербург: "За опытом бесценного забвенья..."
* * *

Мы боги тех, чуть угловатых,
70-х, брежневских, патлатых
лет, щербатых зим. Наш
воротник из чебурашки, в кармане
шиш, но нараспашку чело, и
взор неуязвим.
Плели нам
песни из мелодий, мы шли
в душевное кино. Пусть в наших
судеб домино козлы стучали,
но отрыжек отчизна-тётя
не ловила из пасти дяди
крокодила.
Вот сдали нашу
стеклотару и разделили всех
на нарах на старых, новых,
инояких. И те, кто к янкам
встали раком, наставят бывших
crazy Russians визжать "яху",
любить нули, как перлы в каше,
и не сипеть: "Ну-у,.. погоди!"

7.IV.1996. Париж


* * *

Алине Солоненко, Аркадию Илину

Аркадия, Алиния – последняя страна,
И к ней доходит линия Дороги в никуда.

И радужно лоснится селёдка в декабре,
И хлещет в глотку водка, которая по мне.

А там стихи окуривать зловоньем бытия.
На дне земля Лемурия, а в вышних – лития.

Тиара Исаакия с балкона вдалеке.
Эх, сладко нам поддакивать расхристанной судьбе,

За зорькой Колокольцева виясь в гравюрных снах,
Пока висок уколется звездой – увы и ах.

Алиния, Аркадия – и мы встаём на край.
Так вот она – оказия... А, впрочем, наливай.

23.III.1997. Париж


НА СМЕРТЬ ОКУДЖАВЫ

Грустный армянский кузнечик в веках,
Он отскакал прихотливыя лета
Самой прозрачной стезёю, и где-то
Всхлипнуло эхо в столичных дворах.

Всхлипнула эхом в арбатских дворах
Синяя скрипка гусарских печалей.
Новость в Париже надысь отмечали
В стенах, видавших шаляпинский прах.

В церкви, отпевшей шаляпинский прах,
В избранной пастве почти не крестились,
Некто резинку жевал, и косились
Те, кто в казённых потел пиджаках.

Сразу в казённых смекнут пиджаках –
Будь ты Цветаева, будь ты Иванов.
В ус усмехнулся из Божьих бурьянов
Грустный грузинский кузнечик в веках.

14.VI.1997. Самолёт Париж-СПб.


* * *

За опытом бесценного забвенья
друзья уходят в письма, в браки,
в зелье, в альбомный глянец чад,
в отчаянье и хладнодушье, в недуги
и везенья, в могилы и в себя –
из памяти и взора, от оклика и плеч
упавших.
По вечно непросохшим
мостовым, вдоль ртутных рек
недвижного заката они отходят
в зимы... И от холмов нахохленного
парка уже ведёт их след
хрустящий в кристальнейшую
бухту блудных душ.

2.IX.1997. СПб.


ПАВЛОВСК

Вновь набухла над Славянкой Урна
грубой павловой судьбы, вновь
на бархатной тропе та
лягушка подмигнула и –
в плюмажи папоротников
росных отпружинила в ужасе
Божьем.
С Места Ники
привечай, вертоград приснолюбимый,
незабвенные уста, неприступные
порывы.
Забран вход решёткой
шаткой в Храм той клятвы
предалтарной, где в гранитах тишины
человеческая крошка всё
поблёскивает мгле.
И как будто
на века небеса твои лепные вкось
кропят на Колонну конца недопитого
света, и слепо Мусагет, струясь
всей бронзой тоги, целует взором –
долгим, как незнанье, –
текучий профиль прошлых облаков.

22.VIII.1998. Павловск


ПАМЯТИ Н.Я.РЫКОВОЙ

В мятных ветрах отбывающей юности, как
и потом – в оскоминные годы, была в судьбе
высокая, с совиным голосом и мигающим
оком рептилии седая Януарьевна, блаженно
спавшая под ранних опусов прыщавое
бубненье и воскресавшая при виде ню Боннара.
Любила сладкое винцо и сулугуни, фарфор,
янтарь, июль по-коктебельски и говорила
"вы" приблудной одноглазой суке, считая
ейный профиль ренессансным. Всё зная и
не веря ни во что, она жила с сафическою
страстью язычницы – без лишней нежности
к безжалостной России и с тихой слабостью
к себе: "Я бы хотела умереть, но не хотела б...
умирать". Как водится на крохотной Земле,
она была бессмертной, хоть верила, что это
всё исполнила по собственной заявке, и,
верно б, вторила за Дюбарри на шатком эшафоте:
"Минутку, ещё минутку, господин палач!"

1.II.1999. Париж


ВОЗВРАЩЕНИЕ

А ты уже совсем не мой, мой
град упругого блаженства, и
слепо статуи твои над
убывающей Невой глазеют
на гробницу вздохов –

пустую, как пустырь мечты,
где лунный воет волком ветер,
где набухает, недоохав
и наливаясь прошлым солнцем,
нагое облако любви.

24.VI.1999. СПб.


НА СМЕРТЬ А.СОБЧАКА

На смерть, на жизнь – внезапны
строчки и непоправимы, как жизнь
и смерть для океана неизменно
мёртвых и острова негаданно живых.
Глава "А.А." сегодня дописалась и
в оглавление легла: фуршеты, оперы
и ладан панихидный, да на парижской
площади Согласья спор об останках
бедного царя...
От эха преисподней так
гулки коридоры власти, и ненависть
столичного жлобья в них шаркает,
скользя казённым лаком...
Великий князь,
владыка Иоанн, Л.Б. в печали отвлечённой
и Город в толстых стёклах лимузина
под вой положенных сирен: слова и лица,
тосты и деянья, поступки и слова, и
запах душ за тенью взглядов, – и реки
бурной полулжи впадают в море чистой
полуправды.
А в полной книжке записной,
напротив мэрских факсов, ещё помечено:
"У Путина включён всегда".

20.II.2000. Богемия


* * *

И всё равно, куда бы я ни шёл,
оснеженною павловской тропой –
по Моховой, Гороховой, Фурштадтской,
Плуталова, Подрезова, по Ординарной –
из тьмы чужбин я выхожу к Неве,
где финский ветер трогает губами
свирели выпуклых мостов,
где шаг крылат, где юн, как паруса
петропольских закатов незакатных.

И всё равно, чего бы я ни ждал,
со взором, полным ангелов прощанья,
из века в век, из смерти в смерть
топча гранитный сахар парапетов,
бессмертные меня там ждут друзья,
которым всё ещё не всё равно,
которых я тогда выдумывал влюблённо,
когда они придумали меня
на Моховой, Гороховой, на Ординарной.

9.XI.2001. Богемия



Уфа: "И Белая с аксаковской веранды..."
* * *

А впрочем, ведь нарочно заигрался
в судьбу, где всё начало без конца:
и Белая с аксаковской веранды, и
с парапетов радужных Нева, –
все дали, вздохи, сны и знаки,
недосяганья, перелёты – и всё, и вся,
чтобы отдать сомнению полвека,
проигрывая веку полсебя.

8.VII.1998. Уфа


* * *

Вот и ты. Земные облака
в снах веков текут во изголовье. Вот
и я, и в капище ветров
прошуршала
вещая страница.
В караване
неслепящих солнц заскользим озёрами
видений
целое
несчётное
мгновенье.
Вот
и мы, и край верховных грёз
вспламенел
гудящею прохладой, и поют
недвижными устами в сердце Дома,
где так ждали,
ждали только нас
млечными надзвёздными ночами.

13.VIII.1998. Уфа


ТАРЕЛКА ИЗ ДЕТСТВА

Два зайчика, две белочки,
волнистые края

у беленькой тарелочки.
От каши естества

он стёрся, мальчик с санками,
и клёцки-облака, и ёлочки

германские на безначальном дне,
где белым лишь по белому

из перло-гречне-манного
в метели лунных окликов

цветные голоса.

30.VI.1999. Уфа


ДЛЯ ГИТАРЫ

И камнем канул в сон ответ:
значенья не было в печали
радости, ни – в радостях печали,
где всякий вздох – пустой навет.

Как слепота, набухший свет
разлит в томительном начале
с фиалом тьмы – как на причале,
где я забыл на всё ответ.

3.VII.1999. Уфа


* * *

Вульгарная, угарная, припухшая Уфа,
аграрно-промтоварная, ты набок
сбила тапочки; тебе весь свет до
лампочки, весь рай – до фонаря. Тупею
невозвратно я, и снова ставлю галочку
над Белой почерневшею, где с пивом
бродят парочки, жарищу матеря.

6.VII.1999. Уфа


ТИМАШЕВО

Давно уж улыбаются с камней
ровесники и те, и те – ещё живей и
тщетно раскудрявей. Соседки – более
не вдовой, солдатика, дельцом забитого
дельца, вершителя и пешки, прямой
отличницы и праведной карги
эмалевые взгляды пылятся оробело
в лесу косом крестов, татарских лун и
ржавых звёзд, где из-за листика
тряпичного белёсый червь на грядке
дорогой явился нам доверчиво и,
в общем, дружелюбно. И вот уж
вслед и мимо, не мигая, глядят опять
ровесники, что даже не взрослеют, и те –
ещё-ещё живей и вечно
раскудрявей.

7.VII.1999. Уфа


* * *

Графу Андрею Цехановецкому

А в Уфе – от потерянности, от ума
ли – ничего не идёт на ум,
и душа в тополиной июньской
метели, откруживши весь век наобум –
от невинных лазоревых вин, из-под
пепла похмельных расселин – знает
лишь, что в летучих снегах тополиных
не пустует пустая скамья
в губернаторской мёртвой аллее
отрешённых когдатошних лип.

14.VI.2000. Уфа


САШЕ Д.

Затевается новая песня молчанья, – а
безмолвья беззначны слова, – и
на рельсах трамвайных седой
одноклассник пропускает меня сквозь
глаза.
Зелёный шёлк, пятнадцать
лет, наш первый самый Ленинград на
Новый год над мокрым Невским
в гостинице, которой, знаешь, просто нет,
в стране, которой, видишь, и подавно,
которую назначено считать такой-
сякой продавшими её, как и себя, как
нас с тобой – за те каникулы, за мостовой
стеклярусно-муарный отлив, чтоб Сашам
старым стало неповадно, а новым – даже
просто невдомёк.
Но безмолвья беззначны
слова, громыхает разбитый трамвай
за судьбой – по Уфе в тополином
буране, затевается вечная песня
молчанья.

15.VI.2000. Уфа


АРИЯ

Жизнь. Нам снова снится эта жизнь,
и дней неверных лабиринт
снова ведёт прахом дорог к трём зеркалам,
где из-за спин или сквозь тень
шатких теней краешком уст, как из икон,
как сон во сне последних снов –
жизнь. Нам снова снится въяве жизнь,
и дней текучих тонкий смерч –
ангела перст – нас понесёт боком за край
немых, налитых громом туч,
где ждёт отживший клавесин
звон торжества, час неподдельных мук, где
жизнь. Нам снова снится всуе жизнь
сквозь сети непроглядных дней,
нас отучивших
жить.

14.VII.2001. Уфа



Богемия: "Но эта быль всегда впервые..."
ПРАГА

Праги пряничные
чертоги, и цветаевский латник
слушает шум
мутной Влтавы... После бархатной
инсуррекции тихоходный понёс
загул, как
заплыв по пивному каналу
к бехеровочно-мятным
снам.

Тараканье ли
кафкианство или моцартов
бисерный шквал –
под дерюгой славянской изнанки
облачками германский
ватин. И
карга вечно косу ласкает на
курантах, да вечно блюдёт эту
пенную лепку, эту
бражную пенку без
возмездия конник святой.

III.1997. Богемия


* * *

Но зверя нет безжалостней
и краше, чем наша
млечная на лезвии
любовь.

Нет вихря круче, нет
кристальней,
что в далях ранних
пел себе.

Зрачки ничьи такой
не ели солью,
как мамины на утреннем
перроне.

И нет объятия крылатей
и теснее, чем
одиночества в безоблачную
ночь,

ведь никакая так зимой звезда
не колет,
как павшая в сновиденное
море.

11.Х.1997. Богемия


НОВОЛЕТИЕ

Вале Луненок

Пивная жизнь туманных Лоун
Нас в главный вечер собрала,
Чтоб наших явей ушлый клоун
Икрой удобрил fois gras.

Течёт свеча, хлопушки рвутся
В реке бенгальского огня,
И мы навек устали дуться
На то, чего и так нельзя.

Мы просклоняли всуе юность
С местоимением любви,
Чтоб вещи всякой блеск и скудность
Вплелись в ландшафт седой души.

Уверь же, вещая подруга,
Что нас самих собой зовут
И что, когда с собою туго,
Те голоса вдогон поют,

Что те зрачки тому смеются,
Чего метели не нагнать,
Что фейерверки с треском рвутся
Затем, что в треске благодать.

1 января 1998, Богемия


БОГЕМИЯ

Как корчится похмельная душа
в богемском непроявленном тумане.
Гитанам льют то рома, то пивца
в обслюненные счастием стаканы, но
снова нудятся и даром пьют ромалы.

Какие птицы облетают сны,
и веси тонкие в окне плывут какие,
но солнце съёжилось на дне своей дыры,
и зачехлили дали уж родные
твердыню грёз отчаянно чужих.

А там порог, и в лужице звезда
шипит и пенится, смердя еще карбидом...
Бог робких, плюшевую штору отведя,
безвинно пялится, ища себе обиды, и
лепит мутноватую планиду, любя
в молебнах ладан панихиды,
в сырых снегах январская душа.

15.I.1998


КАК НОЧЬ

Как ночь, в которую плывём,
заводит в бухту дня; как день,
напененный тщетой, толкает
в звёздный грот, – так
всякий всплеск посюсторонний
с победно-бедственною дрожью
мне наречённо возвращает твой
обрамлённый пустотою,
неуследимо-непроглядный,
умноженный слепыми зеркалами,
твой неслучайный
взгляд.

29.I.1999. Богемия


ПАН ПОШТА

В снегу, на ступенях чужого уснувшего дома
маленький старый небритый чех
сидел, не видя, как носится вокруг и воет
его подросток пёс. Пан слушал звёзды
Пана Бога, смотря обратное кино, где
годы лагерей и каталажек у фрицев,
у своих, где нежит стаю кошек добра пани,
чей прах хранил в шкафу среди бедлама
необходимо-бесполезных вещичек и вещиц,
где Джомолунгма мусора, в которой можно
всласть зарыться, и пиво пенной Лабой,
где снова он жених, и рвёт зубами молодыми
он мясо ёжика на первой свадьбе, на цыганской,
и где успел довычислить тот гороскоп везения
и ласки он нам, сображникам своим живым,
нечаянным, отчаянным, вчерашним.

10.III.1999. Богемия


* * *

Мы ворвёмся в седые дожди
под незрячее веко простора,
где мы всегда совсем одни и
никогда не одиноки.
С необитаемых высот
сойдут бескровные закаты,
расставив нам тенета тьмы
рукой врага, заботой брата;
как ветошь нежных поминаний,
сгорят бесценные холсты
и книги пахнуть перестанут.
И будешь гол и нем, как червь,
и будут сны твои пернаты
за той кромешной чернотой,
где серебрится всякий лист,
где молнии мгновенна брешь
в страну ликующего света.

28.IV.1999. Богемия



* * *

Si la jeunesse savait,
si la vieillesse pouvait.

Пословица

Если бы молодость
знала, если бы старость
могла... Если б остались
без "если", то на кого бы,
то чья бы горько обида
легла.
Если бы старость
тушила всё, чем нас
молодость жгла, шило
сменявши на мыло и
не греша сослаганьем,
душу б отдала
душа.

29.IX.1999. Богемия


* * *

Георгию Янушевичу

Лишь родинки напоминают впредь
о детстве, о юности – едва приметный
шрам. И гаснет небо наших
песен, как небо наших пап и мам.
Беспамятные хладнодушны дети:
им мир – не храм, а магазин.
"Прошедшее давно прошедшее" вновь не
спрягается с présent. И тают в оке
веси и столицы, как глупость маятного
лета, как мудрость безначальных зим.
Чужие дяденьки и тёти устало смотрят
из зеркал на нас, кто не имеет даже
отношенья к тому, что к нам
относится уже
никак.

26.I. 2000. Богемия


* * *

И встанет сон, и ляжет тьма, –
но эта быль всегда впервые, –

и вздрогнут солнца молодые,
когда затеплится звезда

непредрекаемого лета,
куда домчали поезда

снегами, долами родными,
где мы когда-то, с кем-то, где-то

возлюбим завтра, как вчера,
где те же идолы и своды,

и юный ветер злой свободы,
и пух разбитого гнезда.

27.I.2000. Богемия


ГАЗЕНБЕРГ

Уже кипит слепая Лаба в своих
воскресных берегах, ещё, как мех,
на ближней сопке чернеют зимние
леса, и злы ветра, и солнце марта –
старинным зеркальцем из туч, а под
ногой горит и крошится последний
богемский снег, но всё царит над
далью, над веками, как голос музыки,
в которую по юности влетали,
в окне моём, куда текут туманы,
твердыня снов и внятной сердцу яви.

5.III.2000. Богемия


КОГДА

Когда стряхнёт свой сон Россия,
Шатаясь, встанет в рост с колен,
Не поминая долгий плен,
Забьются крылья молодые,
Оставят души смрад могильный,
И взгляды преданных солдат
Вам всем, кто прав и виноват,
Укажут путь крутой и пыльный –
От самости, алчбы и рабства
В тени дебелого тельца
До покаянного венца
Любви от Господа и братства;
Как идолы, что дух поганят,
Деляги, воры, ведуны –
Точить покорные умы
Вдруг нечисть умная устанет,
И взгляды преданных солдат
Укажут путь, седой от пыли,
Всем вам, кто прав и виноват,
И вздрогнут крылья молодые,
Не поминая долгий плен,
Над миром встанет в рост с колен,
Когда стряхнёт свой сон Россия.

1.VII.2000. Богемия


* * *

Да, балом правит тьма,
как в детстве, а мы читаем
дома сказки своей оплавленной
свече. И тех, кто мнит
себя хозяевами света, их
просто нет, как нету нас
для них под нашим небом,
где вечны нестареющие дети
и старики-младенцы, которые,
как водится от века, играют
в жизнь у неба на виду.

15.VIII.2000. Богемия


* * *

Лето долгое, как вздох, и летучее,
как младость, до свиданья. Нам осталось,
заплетая в узел звенья, переучивать урок
беспричинного паренья, перематывать кино
предпоследних наваждений.
Искорёженной
листвой увожу себя я в осень, где гуляет
холодок и сокрыто, как ни просим, всё,
что будет не со мной. А с тобою,
мой осенний, переевший тех варений, кроме
раненого солнца, нам не светит ничего,
нам не вспомнить никого, кроме той или того.

28.IX.2000. Богемия


СОН

"Завтра занятий не будет", – сказал
учитель. Мы подошли к окну.
Во взвеси жёлто-серой вместо света и
так близко зависли без движения
над нами небесные тела, как остов
всех вещей, отдавших душу. Ни
ветра и ни звука, ни завтра, ни вчера,
ни солнца и ни тени. А учитель:
"Бог проиграл сегодня сатане".

17.XI.2000. Богемия


ОСТАНОВКА

Я съел огромный бутерброд,
и он упал мне камнем в брюхо.
Мы всё считаем наперёд,
и жаль – никто не даст нам в ухо.

Опять, срывая тюль туманов,
ноябрь стелет путь в Париж,
и с полумузой, полупьяной,
ты снова нехотя шалишь.

Опять – от бога и до бога –
пустуют сирые миры,
и куклы любят кукловода
за дрожь блефующей руки.

Толпится съёженный народ
под колким ветром мирозданья.
Я съел астральный бутерброд
цыплячьих снов, надежд и знанья.

29.XI.2000. Пльзень


* * *

О, я хочу быть этим небом, грядою
той сиреневой, как море, седых апрельских
облачков, недвижным ходом
поднебесным, дыханьем вечера, по-вечному
душистым – для всякого, не для
кого, пусть даже раз, но распоследний, –
чтоб стать всем тем, всем тем, чем
не был. О, я хочу быть этим летом
и ветром, веткой, что обломит ветер,
чтоб не хотеть, не быть чтоб никогда.

8.III.2001. Богемия


ПОХОДКА

Есть походка "полагаю", вот
походка "ни за что". Здесь выводит
"сам не знаю", там виляет "всё равно".
Тот вразвалку: "да пошли вы!" Этот
чешет: "вот и мы!" На пуантах –
"даже очень", равнобедренно – "ни-ни".
Семенит лакей усталый, поступь-
сказка у самца. Хошь-не хошь, но
кто-то всучит ту, с которой па
за па вальсик жизни отчубучим
и отшпарим пляски смерти
в постановке Петипа.

26.III.2001. Богемия


БАХЫТУ КЕНЖЕЕВУ – В ДОЖДЬ

Так, с двух сторон коснеющей Земли
мы ту же наблюдаем реку гудящих
от безмолвья звёзд, и смахивая пыль
с ресниц, мы в тот же хрупкий входим
сон, где крошится гранит, как сахар.
Чем несуразнее живём, тем пишем
кротче и проще плачем, тем реже
тянемся туда, где и без нас, как отмечал
сам барственный Иван Сергеич, давно
воняет литературой.
За головою кружится
Земля, где не было вчера, не станет завтра
и все сегодня навсегда, где намечтали мы
себя из млечных небылей старинной были,
мой друг, в печали дольних вин невинный.
Взгляни,
вот я бреду над Эльбой/Лабой,
и лебеди, как ни смешно, на гладь
богемского муара садятся подо мной,
раскинув лоэнгриновские крылья и шеи
вытянув в сей мир, небрежно так
насочинённый для тех, кому и робкий
вешний дождь всё пахнет, как вода живая,
кого уж нет, как не было доселе, кто с двух
сторон коснеющей Земли заходит в ту же
замершую реку гудящих от безмолвья звёзд.

5.IV.2001. Богемия


* * *

От звонка до звонка, между двух
бесконечностей люди
спят наяву. Вот приходит звонарь, вот
гудит белый колокол в доле. Бог
нам смотрит в глаза. Вечность это
сейчас. Люди спят наяву или волей-
неволей, ждя погоды у круглого моря
и выгуливая по привычке своё тёплое
тело без намордника
и поводка в этом самом подоблачном
доле между двух бесконечностей снова
и опять от звонка до звонка.

25.V.2001. Богемия


* * *

Так настойчиво молодость длится:
Осень машет чужим кораблям,
И в глазах поднимаются птицы
В путь, отверстый земным облакам.
Не игралось нам в старые игры,
И сегодня по мёртвым лугам
Не пасём нарисованных тигров.
На юру вечереющем ветер
Пробегает берёзовый храм.
Мы – земли обесславленной дети.
Наши мамы давно не стареют,
Наше море прильнуло к стопам.
Распахнулись кристальные двери,
Из весны улыбаются нам
Все бесценные наши потери.
И блестит наша сказка, как море,
В той дали, где приснились мы вам,
Где изжили заветное горе:
Осень машет чужим кораблям.

24.IX.2001. Богемия


ПРИГЛАШЕНИЕ

Проходите в век стандарта, век
подмены и пластмассы, покупайте,
продавайтесь, балабольте на жаргоне,
улыбайтесь шире рыла. Слушайте,
что вам играют, и смотрите, что покажут.

Проходите в век базарный упаковок
с суррогатом, в мир без запаха, без вкуса,
жуйте вместо хлеба вату. Вот вам
кнопки. Улыбайтесь. Нажимайте: та
за вас визжит "яху!", а вот эта воет "вау!"

Проходите в век ковбоев, что найдёт
себе индейцев, чтоб спустить по праву
кожу. Заменяйте явь на зелье. Вам
подскажет странный дядя, что внутри вы
так довольны, что свободны так снаружи.

Проходите в век азарта, умножая шум
и мусор. Получайте вашу бирку, код
и номер, и что было раньше дочкой, раньше
сыном, в сером монстре узнавайте, улыбаясь,
улыбаясь на тельца, что правит балом.

13.XI.2001. Богемия


* * *

Опрокинем стопку-радость, подливаем
водку-ложь. Обжигаемся проклятьем,
отрыгаем, как любовь. Упиваемся
за младость, за дорожку на погост.
Поминаем наших насмерть. Горько-
сладкой молодых отвеличав, улещаем
разведённых от разбухшей всей души.
Поднимаем за безмерность, за паденье и
полёт, за царя и за Россию – без России,
без царя, что пропила всё на свете,
кроме света самого. Опрокинем
рюмку-память и пригубим водку-боль.
Вот и скатертью дорога, и ямщик
уж с облучка разутробное горланит,
и опять из-за плеча то ли ангел
подливает, то ль уж демон подаёт
панибратски водку рая, что слезы
набрякшей чище, как тогда, как на
Фонтанке, где тот чижик, где тот
пыжик пил не с нами водку-жизнь.

20.XII.2001. Богемия


УТРО

Высоко над остылой землёй,
в поднебесье, где тоскуют и
помнят о нас наши песни,
разгорается пламенный день
на границе тех миров, где у птиц
сокровенные лица.

Напророчил сей век и слепил
из пустого: только нитка
в руке от плаща золотого,
а от града пиров разлетается
пепел, и врата поснимали
с заржавленных петель.

Но живыми слывём и в конце
той аллеи, где зерно
на ладони живой каменеет,
где тоскуют и помнят о нас
наши песни – высоко над
постылой землёй, в поднебесье.

13.XI.2000. Богемия


* * *

Окаменей над мартом, зависни,
самолёт. Домчи меня в обратно,
вонзи, ковчег свистящий, в не надо и
в нельзя. Ни доллара, ни евро, ни
стёршейся копейки за вспышку
воскресения, за крах развоплощения,
за неглядящий взгляд.
Раскрой
слепые двери, и море хлынет
в них, и девочка заплачет, и чайка
воскричит, и старый пёс издохнет на
пороге, учуяв ветер синий, которым
веет ныне от икр Одиссея.
И я
сойду беспечно в предместиях весны,
где не меняют завтра на лишние
вчера, где некто злой нечёсанный,
в окурках и плевках, заводит тот же
краденый предутренний романс
про тени придорожные вспять
откативших лип, про шарик
продывявденный, что на
сучке висит.

2002. Прага–Париж


С УТРА

С утра я заглянул в окно. Как
правда, там завис слепой туман,
там понедельник, там труба. Туда
все спины, локти, желваки. А мне,
вослед последним дурачкам, как раз
пора в тенетах шепчущих шелков –
сбирать фарфоровые розы
в любовь влюблённым пастушком,
мне в Гейнсборо портрет атласный,
который искоса рассматривает
вас с полуулыбкой недопониманья,
в молочный домик над Славянкой,
мне в музыку, которая, прикрыв
кручинные глаза, медлительно
лобзается с безмолвьем и думает: "Иду
от вас, иду от вас и не приду к вам вечно.
Вечно". Прощай-прости, товарищ
господин. Вот только бы успеть
махнуть хвостом спектральным и
выключить окно на час разительно
пространный, когда, как никогда,
тогда или сейчас, часы никчёмные
не каются ещё, но вот уже молчат,
молчат уже и пялятся злорадно.

2002. Богемия


* * *

И ты, кто изменил тишайшим клятвам,
безмолвных слов кто крылья подломил,
со мной послушай на скамье воскресной
всю немоту бурливую весны,
всех птиц ненаступающего лета.
И ты, кто посулил мне столько неба,
сойди со мной в полуденную тьму.
Ни облака, ни вздоха и ни тени
в краю теней, где княжить ныне мне,
где я, как рыба, ртом беззвучным,
глаз не умея закрывать от взгляда,
хватаю воздух радужный апреля,
хватаю воздух, душащий меня.

2002. Богемия


ПАМЯТИ АРМИИ

В палатке тесно от весенних снов –
ещё полгода нам до дома. Спиной к спине
и лбом к рассветным облакам, едва
прикрыв отплывшие глаза, едва успев
постигнуть азбуку разлучную перрона.
А в вещмешке – за тютчевскою праздной
бороздой и блоковскими вьюжными снегами –
уже дыханье первых строк и письма,
письма тех, чьи взгляды нас во взглядах
не оставят, хоть и глядят теперь из никогда.

Отчаливая в дым смердящих сигарет и губы
пачкая германскою малиной, и лёжа
в неслепящем солнце громадных дней,
недвижных вечеров, мы строили под веком –
кирпич за кирпичом прозрачным – край
предвкушений, рай, который и не снился
куцей яви. Но Ване, Коле, Саше, спиной
к спине и лбом за облака, в просвеченной
брезентовой палатке ещё полнеба до подъёма,
когда они почти придут, придут
почти в себя.