Людмила Некрасовская

Волчица
Снова город ночной рукотворные звёзды зажёг,
Отпугнув темнотищу − голодную злую волчицу,
Не успевшую сделать последний коварный прыжок,
И, проспекты подмяв, их беспомощностью насладиться
И агонией звука, и бельмами окон слепых,
От неё закрываемых шёлковой кожицей шторок.
Обжигают огни. Дикий зверь затаился, притих,
Выжидая, когда утомлённый расслабится город.
Лишь под утро, лакая реки почерневшую кровь,
На востоке почует рассвета нечаянный запах,
Громко лязгнет зубами, нарушив дремоту дворов,
Зло оскалясь, отступит, качнувшись на дрогнувших лапах.

***
Бог − старенький сторож в небесном саду −
Гремел колотушкой, покрикивал грозно,
Он август созревший задел на ходу.
Как яблоки, сверху посыпались звёзды,
А на полотенце махровой травы
На цыпочках утро неслышно ступило.
Уставшее за ночь, бледнело светило,
Ещё не успев преклонить головы.
А я, обжигаясь хрустальной водой,
Небесный ранет собирала в корзину:
Друзьям пригодится в суровую зиму.
Вы пили когда-нибудь чай со звездой?

Старый Ной
"Вот и день отгорел. Видишь, Боже, измученный Ной
В утомлённом ковчеге упавшие звёзды качает.
И слезится душа. И над горькой постылой волной
Ной остался один, кто молитвой Тебе докучает.
Позабыть бы о том, как построили мрачный ковчег,
О соседях, друзьях и родне, ребятишках и прочем.
Я доподлинно знал, что уже обречён человек,
Но без воли Твоей разве мог я хоть чем-то помочь им?
А когда напирала, с высот низвергаясь, вода,
И в отчаянье люди бежали под прорванным небом,
Я за них не молил, малодушно боялся тогда
На себе ощутить отголоски великого гнева.
Помнишь, юную мать заливало холодной водой,
А она мне тянула бутон верещавших пелёнок
И рыдала: "Спаси! Умоляю о милости, Ной!
Ведь ни в чём не виновен сегодня рождённый ребёнок!"
Я до смерти своей этим криком, как грязью, облит.
И устала душа принимать эту горечь без меры.
Потому-то, наверное, старое сердце болит,
Что придавлена совесть моей стопудовою верой.
Что мне делать, Господь? Я давно потерял аппетит
И смотреть не могу на сынов помрачневшие лица".
"Успокойся, старик. Видишь: голубь назад не летит.
Значит, будет весна. И Земля для любви возродится".

Разговор с Божьей матерью
О любви я её спросила,
Но ответила Божья мать:
"Я ведь, дитятко, не любила.
Мне не ведомо, что сказать.
Я законно иль незаконно,
Но мечтала любовь познать,
А не ликом святым иконным
Мир от мерзости заслонять.
Я хотела на этом свете
(Как представлю, − бросает в дрожь),
Чтобы сын, как и должно детям,
На любимого был похож.
И моя нелегка судьбина.
Уж не знаю, поймёшь ли ты:
Проступили в лице у сына
Не знакомые мне черты.
И все ходят и ходят люди,
Плачут, молятся предо мной.
Но сама, как о высшем чуде,
Я прошу о любви земной".

Ватикан
Пронзает красота, касаясь голых нервов,
Восторженная тишь рождает непокой.
Мне дорог Ватикан не уймою шедевров,
А гением людским и гордостью людской.
Созвездие имён здесь временем не стёрто:
Бернини, Рафаэль, и Джотто, и Манцу,
И Перуджино, и Джакомо Делла Порта.
Здесь дар людских сердец Небесному Отцу,
Здесь к звёздной высоте взлетает купол серый.
Я увидать его лелеяла мечту
И вот хочу понять: какой должна быть вера,
Сподвигшая создать такую красоту?
Сквозь Дверь Добра и Зла пройти, быть в Старом Гроте,
Услышать, как века взывают к нам со стен,
И, впитывая боль "Пьеты" Буонаротти,
Душою ощутить: что отдано взамен.

Бабочка
Сказал ты: "Прощайте, мадам Баттерфляй!"
И я развернула дрожащие крылья.
А ветер стелился осеннею пылью.
И было мучительным слово "прощай".
Но окна твои излучали тепло.
Казалось, за ними спокойно, уютно.
О, как безнадежно, о, как безрассудно
Разбить я пыталась тугое стекло.
А мир был огромным, холодным, чужим
И горьким от пепла сжигаемых листьев.
И только большие, тяжёлые кисти
Призывно алели на ветках рябин.
И я к твоему прилетала крыльцу,
Как призрак давно отзвучавшего лета,
Любовью твоею ничуть не согрета,
Стряхнув на порог золотую пыльцу.
И пусть за дверьми у тебя благодать,
Меня закружило, как листик рябины.
Прости, мой хороший. Прощай, мой любимый.
Я больше не буду к тебе прилетать.

Ломбард любви
То, что дорого мне, называлось: любовь.
Я сегодня её заложила в ломбард.
Средь старинных гравюр, бриллиантов и карт
Чуть заметна она под фольгой голубой.
А оценщик − пузатый, картавый, рябой −
Говорит мне с издёвкой: "Скажите, мадам,
Разве это товар? Разве он ходовой?
Я Вам больше десятки, поймите, не дам".
"Как десятка?!" А впрочем, уже всё равно.
"Говорите десятка всего? Ну и пусть.
Сколько в маркете стоит сегодня вино?
А дешевле? О, Господи, и не напьюсь!"
Я червонец замызганный прячу в карман
И квитанцию мятую рядом кладу,
Понимая отчётливо: самообман,
Я повторно сюда никогда не приду.
Где-то там, на углу, звуки скрипки горчат.
И у ног музыканта − открытый футляр.
Я десятку бросаю ему сгоряча −
Безответной любви обжигающий дар.
Соль
− Завершенье пути. Но осмыслить хватило бы сил
Революций беду и войны бесконечный разгул...
Так скажи мне, Всевышний, зачем же я всё-таки жил,
Восходил на вершины и в чёрных пучинах тонул?
Почему я покоя не знал, отправляясь в поход?
Почему мне ни разу не выпал счастливый билет?
Для чего, не скупясь, Ты отмерил мне бездну невзгод?
Для чего наделил невозможным количеством бед?

− Люди знать не должны, для чего появились на свет.

− Но, Всевышний, прошу, дай надежду, что буду в раю,
Дай уверенность мне, дай услышать Господний ответ,
Убедиться позволь, что исполнил я волю Твою.

− Хорошо. Вспоминай: в годы юности в горы ходил,
Поднимался весь день, а под вечер устроил привал...

− Нет, не помню, Отец. О таких мелочах позабыл.
Ну, ходил. Ну и что?

− Ты девчушку в горах повстречал.

− Повстречал? Ну и что? Ты о главном сказать соизволь:
Что деянья мои и каков предстоящий финал?
А девчушка...

− Она попросила насыпать ей соль.

− Дать ей соль? Ну и что?

− Ты ей запросто соль передал.

− Хоть убей, не дошло. Ты дарил мне немало идей.
Я сражался, любил, одолел и сомненья, и боль...

− Говорил: не поймёшь. Божьи замыслы не для людей.
Ты родился затем, чтоб вручить этой девочке соль.
Не приписывай Мне постоянство своих неудач.
Если цель укажу, то достигнуть, умение дам.
Дал ей соль − это всё, что исполнил из Божьих задач.
Остальные задачи, болезный, ты выдумал сам.
***
Я − зеркало. Я возвращаю свет,
А вместе с ним улыбки и кривлянья.
Смешно смотреть на то, как с резвых лет
Вы силитесь привлечь моё вниманье
И чаще отражаться. Вы горды
Своею красотой и юным веком,
И верою в бессмертье человека,
И в то, что можно с зеркалом на ты.
Потом вы реже ищете во мне
Себя. И начинает мне казаться,
Что вы уже устали отражаться,
Охотнее стоите в стороне.
Вы стали шаркать мимо и бочком.
Я покажу, кто вы на самом деле.
Ну что, мой ненаглядный, поглядели?
Ну, где же вы? Мне душно под платком...
Когда уйдём в туман
Когда уйдём в туман − одни, другие, третьи −
На пыль былых дорог метнув прощальный взгляд,
То камни мостовых, впитавшие столетья,
На нашем языке легко заговорят.
И будут сыновья, узнавшие не сразу
Частички наших душ в рассыпанном песке,
Разгадывать слова и полнить смыслом фразы
На непонятном им забытом языке.
И будут лишь ветра гулять по циферблатам,
Да звёзды в небесах − восторженно тихи −
Начнут припоминать звучавшие когда-то
Любовью и войной прожжённые стихи.
Снова снилась тайга
Снова снились тайга, сахалинские пёстрые сопки,
Кисло-сладкая щедрость кровавых брусничных полян
И гурман-медвежонок, икру добывавший торопко
Там, где в реки, как в банки, кету прессовал океан.
В сентябре берега опьяняли грибным ароматом,
Но ушли сейнера на путину, волну теребя.
Здравствуй, детство моё в островных бирюзовых закатах.
Здравствуй, каторжный край, ибо каторга − жить без тебя.
***
Жар нещадный сушит росы,
Поседели тополя,
Золотистым абрикосом
Перекормлена земля.
А погода к листопаду
Поворачивает руль,
Хоть горячим шоколадом
На губах горчит июль.
И блаженство не испито,
И смущает впереди
Неба старое корыто,
Накопившее дожди.
Время требует проверки
В убегающих часах.
Звёзды, словно водомерки,
Заскользили в небесах.
На крыло встающий аист
Пьян от первой высоты.
И вот-вот уронит август
Календарные листы.
***
Осторожной змеёй подползёт тишина, поцелует.
И почудится мягкое жженье на левом виске.
И увидишь, как сумрак прикрыл высоту голубую,
Обнажённые звёзды купаться спустились к реке.
И внезапно поймёшь, почему погрузиться хотелось
В это таинство ночи. Его откровения ждёшь.
А в живом серебре, отражающем лунную спелость,
Словно стайка мальков, зарождается завтрашний дождь.
Сикстинская Мадонна
Много ль нужно моей натуре,
Коль пьянили, как добрый эль,
Тициан, Каналетто, Дюрер,
А особенно Рафаэль.
В стенах Дрезденской галереи,
Где Мадонна спускалась в зал,
Прямо в душу мою смотрели,
Обжигая, Её глаза.
Как показаны чувства тонко!
Как правдив материнский вид!
Как же людям отдать ребёнка,
Зная, что Ему предстоит!
Столь грядущее ужаснуло,
Что, в желанье спасти проста,
Вместо сына сама б шагнула
В нестерпимую боль креста.
Но сомнение сердце гложет:
Защищая от всех обид,
Мать сберечь для себя не может
То, что миру принадлежит.
Отойду я к полотнам прочим,
Где не столь солона слеза,
И отныне частенько ночью
Будут сниться Её глаза.
***
Прочитано, осмыслено, известно,
Но обожжёт прозренье глубиной,
И видишь святость Матери небесной
В простом обличье женщины земной.
И чувствуешь, что всё неразделимо,
Как плотный узел с множеством дорог,
Ведь женщина, рождающая сына,
Уверена всегда, что мальчик − Бог.
Её любовь приводит к заблужденью,
Но в счастье мать не ведает стыда
И верит, что зажжётся в миг рожденья
Над сыном Вифлеемская звезда.
***
Вновь осенний туман совершает на город набеги.
Алой кровью рябины залили проспект, не щадя.
Ветер − старый Баян − песнь заводит о князе Олеге.
И вздыхают седые печальные гусли дождя.
Это осень опять перепутала время с пространством.
По опавшей листве, как по книжным страницам, бреду.
Кто мне скажет, зачем, сохраняя в душе постоянство,
Невзирая на век, словно в древности, витязя жду?

***
Всё реже − любимые лица.
И я заклинаю: "Держись,
Душа − перелётная птица,
На миг залетевшая в жизнь:
Наполнить любовью котомку,
Почувствовать в этом добро,
Успеть обронить для потомков
На долгую память перо,
Приметить крутую дорожку
И, не постигая конца,
Расклёвывать времени крошки
На щедрой ладони Творца".
Густо кровью пропитано время
Густо кровью пропитано время на сивой реке,
Резкий воздух насыщен горчинкой шальных изотопов.
Потому-то страну невозможно постичь вдалеке,
Попивая шартрез в ресторанчиках старой Европы.
А прикрою глаза, и взволнует: из центра земли
С диким храпом и гиканьем где-то на киевском склоне
Мне навстречу летят, подминая собой ковыли,
Под чубатыми хлопцами серые сильные кони.
И сжимается в точку планеты воинственный шар,
Постигается Русью свободы великая школа:
Печенегов набеги, разгульные пляски хазар,
И пропахшие лошадью дикие души монголов.
Приоткрою глаза − двадцать первый стремительный век.
Снова кровь и усобицы рвут эту землю на части.
Изменилась эпоха, но не изменён человек,
И затравленно мечется в поисках денег и власти.

А Европа торённый торопится путь указать.
Но напрасны надежды, что Русь можно взять на поруки.
Видно, каменным бабам вовек на курганах стоять
И в молитвах за землю по-скифски заламывать руки.
Гетман
Литва, Россия, Польша, хан Гирей −
И земли Украины в вечном плаче.
Соседям не по нраву дух казачий,
Который извести хотят скорей.
Но этой ночью, гетман, твой черед,
Ведь не сложней, чем на Сечи рубиться,
Понять: лишь православная столица
От поруганья веру сбережёт.
И невозможно прекратить борьбу,
Когда душа корёжится от боли.
А не отнимет ли Россия воли
За право разделить её судьбу?
Устала от сомнений голова,
Раздумывая, как сберечь свободу,
Чем стать полезным русскому народу,
Пока в руке резвится булава.
Ворочается гетман и не спит,
Прислушивается к дыханью сына.
А за окном притихла Украина,
И время, цепью звякая, дрожит...
***
Постаревший февраль в полушубке, подшитом метелью,
Подпоясанный ветром, сегодня особо суров
Потому, что командует месяцев зимних артелью,
Набивающей снегом большие мешки облаков.
Работёнка на редкость ответственна, тяжеловата.
А февраль, как начальник, придирчив, серьёзен и строг.
То проверит, легка ли снежинок лежалая вата,
То лучи золотые заправит в небесный челнок.
Он смертельно боится того, что изменится мода,
Устареет продукция, станет артель не нужна.
И напомнят ему про одышку, про силы и годы,
И отправят на отдых, поскольку наступит весна.
Февралю невдомёк то, что мода опять возвратится.
Кто-то вспомнит былое и снова ему позвонит,
Рассказав, что давно перебои со снегом в столице.
Пусть тряхнёт стариной, устраняя в стране дефицит.
И забыв про обиды, но помня о важности дела,
Полушубок, достав, и проверив, цела ли метель,
Он вприпрыжку помчит, молодея душою и телом,
Насыпать облака, по пути собирая артель.