Стихи разных лет

Геннадий КОНОНОВ

* * *
Льётся медленный дождь, начиная с шести,
и никто не спешит с возвращением долга.
Не успеешь и рюмку ко рту поднести,
как трезвеешь мгновенно, всерьёз и надолго.
Полюбив безоглядно, глотай, не жуя,
да слова завивай с применением плойки.
Жизнь возможна: нас кормят и любят друзья,
а метафоры я нахожу на помойке.

НА РУССКИХ ПУТЯХ
Текст был только один, но менялись названья.
Я любил одну женщину в разных изданьях
и, впотьмах, золотую искал середину
между хлебом единым и небом единым.
На русских путях неторных
я пробовал все идеи –
без крайностей, ибо не был
ни гением, ни злодеем.
На русских путях к подошвам
налипли дерьмо да глина.
Я только писал, я не был
ни гвельфом, ни гибеллином.
Не для ветреных дев, не для славы и хлеба
я корпел, отвернувшись от низкого неба.
Это был мой единственный способ продлиться,
это был мой единственный способ молиться
на русских путях.

ПОСТ
К весне он сник и выбился из сил:
на деньги год неурожаен был.
Лишь ширилась в карманах пустота
в последний день Великого поста.
И солнце отощавшее вставало
да облака жевало над рекой.

Бумажек и на хлеб недоставало,
а он мечтал купить себе покой.

* * *
Она рукой поправит прядь…
Пока судьба кружит,
не нужно зеркальцем играть –
пусть в сумочке лежит.
То золотит, то моросит.
Над городом весь день
обломок радуги висит,
и пахнет сном сирень,
и больше нечего терять,
и можно – не по лжи…

Но всё же зеркальцем играть
не стоит. Пусть лежит.

БЕЗЛИЧНЫЙ ТЕКСТ
Зверью подобно, гибнуть и линять.
В потоке мутном царств и поколений
плыть, изменяясь в муках. Изменять
без всякого труда и сожалений,
соединять оборванную нить.
Звучать в оркестре музыки всемирной.
Облечься плотью, чтобы позабыть
небесный холод звонко-ювелирный,
и воевать, пока идёт война,
в которой лишь одна тебе награда –
неверная холодная весна
на грани неба и в преддверьи ада.

Пока идёт естественный отбор,
тела меняя, с памятью прощаясь,
плывёт в густом потоке пёстрый сор,
то воплощаясь, то развоплощаясь.

* * *
Стояло лето, переполнено застоем,
Бездонно-знойное, сводящее с ума.
Часы с кукушкою, и те висели, стоя.
Стояло всё: погода, солнце, лес, туман.

Её бросало из огня и вновь в полымя,
и обдувало предрассветным ветерком,
а тело пахло то любовью, то полынью,
то диким мёдом, то прокисшим молоком.

Потом сменились и обряды, и наряды,
потом местами поменялся с тенью свет…

Когда стекают по ногам мужские взгляды,
когда любой вопрос – по-своему ответ,
когда, где тонко, там и спится, там и пьётся,
она, поддерживая внутренний огонь,
то над приятелем с подружкою смеётся,
то сигарету гасит только о ладонь.

* * *
Зашатаются стены, вино растечётся по венам…
Через час или два ты легко примиришься со всем.
Ласков праздник любви, и ложится ладонь на колено,
и текут разговоры – нежнее, чем сливочный крем.
В блеске глаз удивлённых и в линиях рук оголённых
ощутишь ты привычно такую знакомую дрожь –
словно губы цветов прикасаются к лицам влюблённых…
Через час или два ты, танцуя, фигуру зевнёшь.
И в угаре игры, забывая, что чувственный рынок
запирают к утру, две души выгорают, как спирт,
и взрывают судьбу на какой-нибудь из вечеринок –
там, где водка, и «Спрайт», и стихи, и гитара, и флирт…

Не даю никому ни по роже, ни в долг, ни советов.
И не знаю, к чему бы я мог относиться всерьёз.
Жизнь была так длинна. Я в ней выслушал сотни ответов,
но любил только тех в ней, кто грамотно ставил вопрос.

* * *
Тихий вечер вечен.
Это цветок молчанья
созревает звездою на стебле речи.

Жизнь, говорят, лотерея.
Всё уже отболело.
Читай грядущую рукопись, пока она не сгорела.

Требует акт последний
жертвы. Простуженный город
тихо вползает в вечер, невыносимо бледен.
Это – зал вокзальный.
Это старость
синевой наполняет мешки под глазами.

Ты меня не жалела. Сядем у батареи.
Читай горящую рукопись, пока она не сгорела.

Это брошен камень
в тихую заводь,
где расходится осень кругами, кругами, кругами.
Временны все поблажки. Под завыванье Борея
читай горящую рукопись, пока она не сгорела,
сгорела, сгорела, сгорела.
Тихий вечер вечен.
Скоро я стану совсем свободен от речи.

* * *
Пахнет вьюгой и тьмою в безвестной отчизне.
Мягко гаснет сознанье. В кружении снега
по тропинке ладони, по линии жизни
я пройду, как идут по глубокому следу.
Дни катились рублями застойной чеканки.
Я был молод. Пока продолжалась пирушка,
я рассматривал страсть то с лица, то с изнанки.
До сих пор не пойму, кто игрок, кто – игрушка.

Мне казалось, свободных возможностей – прорва,
чтоб исследовать мрак в ожидании знака,
а любовь в зеркала погружалась, как в прорубь,
и в зрачках её грызлось зверьё зодиака.

Я почти протрезвел, возвращаясь с гулянки
по тропинке судьбы, между адом и раем.
Мотылёк кристаллический – зимней огранки – полоса
на ладони моей не спеша догорает.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Там, где осень и полёт паутинок,
там, где юность и ночная вода,
я не верю в лак рекламных картинок:
познаётся всякий сад по плодам.

Там, где небо чуть повыше деревьев,
там, где храмы так прижаты к земле,
отыщу когда-то брошенный жребий
в золочённом по краям сентябре.

Я писал сюда в минуты бессонниц,
только зря: на небесах адресат,
и пролёты белокаменных звонниц
опустели много вёсен назад.

Отрешённые, как звёздные ночи,
как беседы у чужого огня,
Богоматери Любятовской очи
навсегда заворожили меня.

Над церквами луч закатный взметнулся.
Рядом с этим всё – дешёвка и тлен.
Здравствуй, город, я вернулся, вернулся,
я целую плиты царственных стен.

ЗАВТРАШНИЙ ДОЖДЬ
Весь дрожа, как мираж,
прокатился товарный состав.
На пленэре алкаш
из нирваны восстал, недоспав.

В бред дневной духоты
луч последний вонзился как нож.
Побледнели цветы:
приближается завтрашний дождь.

Пал удар, как топор.
Предвкушают грядущую грязь
и готический бор,
и тропинок славянская вязь.

Дрогнул листьями лес.
И по коже – холодная дрожь.
На ширинке небес
дёрнул молнию завтрашний дождь.

Уходи, уходя
в запредельный последний полёт,
где лишь влага дождя,
где чистейшего разума лёд.

Мне уже не успеть
срифмовать повседневную ложь:
наша песенка спе…
Начинается завтрашний дождь.

* * *
Как вода из дырявой, беспечно пустеющей бочки,
утекают часы. Лишь влюблённых вывозит кривая.
Обозначим детали безжалостным светом. До точки.
Слышишь времени вой? Неустанно его убивают.
И под небом несвежим проходят за сутками сутки.
Послезавтра – четверг, а сегодня ещё воскресенье.
Где болезнь, в чём здоровье? В неявно пустом промежутке
я свободен вполне в холодке синевы предосенней.
Чуть внимая дыханью отчасти прохладного счастья,
поворачивай за угол и умывайся туманом.

Я надеюсь, покуда мы ждём завершения страсти,
осень в серых одеждах придёт и залижет все раны.

КАРДИОГРАММА
Мы работаем, зло не считая за труд,
и от пота сияет чело.
Стрелки наших часов безнадёжно врут.
Сердце встало… Опять пошло…
В полумраке, средь сумерек и воды,
под луною блестит стекло.
Здесь цветок отрицает свои плоды.
Сердце встало… Опять пошло…

Мы лишь тихие гости из мёртвых царств.
Нам в кромешной ночи светло.
Спирт – ты знаешь – основа любых лекарств.
Снова встало… Опять пошло…

* * *
Не удержавшись в стылой пустоте,
звезда в твоих увязла волосах.
Неярко плоть светилась в темноте,
а мрамор полнолунья – в небесах.

Не разомкнув объятий, на заре
уснуть.
Сентябрь в проулок завернул.
Чуть позже стон качелей во дворе
прощальным всхлипом лето зачеркнул...

...И, прикоснувшись грудью и плечом,
хранить молчанье, встав не с той ноги.
Как будто камень бросили в зрачок,
в сознании расходятся круги.

...И, поискав глазами горизонт
под стадом туч, налившихся свинцом,
смотреть, как грустно гадит на газон
осенний пёс с заплаканным лицом.

* * *
«Жигулёвское» в кружке, «Памир» да солёные сушки…
Скромный опыт житейский задёшево я обретал.
Что ж, изящным манерам мы все обучались в пивнушках –
и с тех пор, господа, я изящней в манерах не стал.

Облетели любови, увяли, как сад, приключенья,
в небесах Нострадамуса месяц свинцовый плывёт,
но зато стали правом и правилом все исключенья,
и с тех пор эта песенка рядом со мною живёт.

Я спускался на дно общежитий и книжных хранилищ,
зрел из этих глубин, как вонзаются в небо мольбы…
Гильденстерн с Розенкранцем тусуются в барах чистилищ.
Я там тоже напьюсь после этой нелёгкой судьбы.

Мне швыряли объедки, мне плакали дамы в жилетку,
и не счесть мне каменьев, что брошены в мой огород.
То, чего мне хотелось, случалось случайно и редко,
но зато эта песенка рядом со мною живёт.

Сентябрём захлебнётся навзрыд анонимная скрипка.
Пусть, дрожа на краю, никогда не попасть мне в струю,
пусть похожа на выкидыш эта больная улыбка –
равновесие сумерек душу излечит мою.

Посижу не спеша, покурю над рекою туманной,
долюблю, что положено – пусть это будешь не ты…
Воссияет священный закат над водою безымянной,
и печальному лету в лицо рассмеются цветы.

* * *
Истлела за окном январская заря.
Откупорен коньяк, а люди января
не любят зла, но и добра не помнят.
И, вспомнив про года, растраченные зря,
как древний таракан в кусочке янтаря,
я замер в тверди освещённых комнат.
Мой взгляд остановил вращенье потолка.
Вот лёгкие шелка, вот гибкая рука
хозяйки милой, что в углу зевает.
Покуда гости их валяли дурака,
хозяин этот дом построил на века.
Здесь сквознячков случайных не бывает.

За шторою Луна – как юбилейный рубль.
Средь взглядов, промеж слов, меж бёдрами подруг –
холодные, бездомные потёмки.
Приходят времена прощаний и разлук,
но тесная зима стаканы сдвинет в круг
и зазвенит гитарою негромкой.

Январская зима – как грудка снегиря.
Откупорен коньяк, и люди января
смеются, их закручивает в омут.
И свечечки коптят, и ёлочки горят…
Как древний таракан в кусочке янтаря,
я замер в тверди освещённых комнат.

ПСИХЕЯ
Колесо повернётся. Всему свой черёд.
Май, конечно, придёт. Боль, возможно, пройдёт.

Серебрятся дерев опушённые ветки,
и Психея дрожит, обнажённая, в клетке.
Ох, душа моя, в свете ущербной Луны
сновиденья уснувшей природы темны,
и немного тепла на заблудшей планете,
где Психея бессонная слушает ветер.

Переулками бродит, смеясь, сатана.
Пожелтев, как медяк, убывает Луна,
и вверху, над промёрзшей искрящейся твердью,
тает тихая музыка роста и смерти…

http://www.lgz.ru/article/19971/