Игорь Ерофеев



Моему отцу

Пролитой ночью
тише мыша
проникла ко мне чья-то душа.
Лежу, едва дыша, вспугнуть боюсь,
на сердце своё гулкое злюсь.
А душа пригрелась, засветилась в темноте,
склонной к пустоте…
Испугался, признаюсь,
не шевелиться стараюсь:
ещё бы, такое чудо –
душа чужая! Откуда?!
– Кто ж такая? –
спросил.
– Да с Алтая –
всю ночь леший где-то носил, –
бабы Нюры дух.
Дожила до семидесяти двух,
всю жизнь, считай, трудилась,
болезнями заржавела,
совсем устала, уморилась, –
вчера и отошла…
Да вот напасть – заблудилась.
Сначала в трубу печную забилась,
затем ветрами
по-над реками понесло –
чуть было не порешили веслом…
До неба-то, милок, далече?
У меня там с Господом встреча.
– Куда ему, небу-то, деться?
Давай лучше к печке ближе – греться.
Летать же умеешь –
на суд Божий всегда успеешь.
Как в теле-то жилось?
Рассказала б, душа…
– Ох, сынок, и длинная это история.
Если хочешь – слушай,
как душа изливает душу…
Хороша я была в девках:
первая в танцах и припевках,
отбоя не было от парней –
да вот всем отказала,
пока не завлёк меня Андрей.
Ох и пригож же он был, широкоплеч!
На седьмом небе была после с ним встреч…
На седьмом месяце и оставил брюхатую:
забрали его на войну треклятую.
Помню, как прощался со мною и хатою, –
прижался ухом к животу:
«Ты мне мальца, – говорит, – сохрани.
И чтобы никуда,
пока воюю, ни-ни.
Приду –
проверю!
Ты мне веришь?» –
«Верю!..»
Сына когда родила – бумагу в дом доставили,
что мужа моего посмертно
к ордену представили…
В селе нашем одни старики да бабы остались:
нам тогда все беды бедные, наверно, достались.
Намаялась я потом с ребёнком –
коза, не поверишь, спасла:
её молоком
Сашку своего поила с козлёнком.
Выжили кое-как.
А дальше немец пришёл, раз его так!
Услали нас, женщин, в Германию эшелоном –
помню, бабы ревели, а офицер их главный
лыбился и пахло от него одеколоном…
Отобрали сразу в лагере детей от нас –
никогда не забыть мне Сашкиных глаз!
Вцепилась я мёртво в солдата,
что сына тащил куда-то, –
побили меня прикладами, бросили в яму,
на трупы прямо…
Ночью из оврага выползла:
темень, холод собачий.
Слышу – стонет кто-то рядом, плачет.
Грешна была: забоялась, ушла…
Еле дорогу нашла.
Тело всё битое,
сердце горем разбитое,
а кругом – ни огонька, ни здания.
Куда идти? Везде – Германия…
На хутор какой-то вышла,
в калитку сунулась,
а из дома – выстрел.
Вот, думаю, и смерть моя пришла –
или я её нашла?
…Очнулась в кровати: тишина, покой –
вот он, рай, видимо, какой, –
а сама не могу пошевелить рукой.
Потом оказалось, что я у немки –
фрау Ремке:
она мне такую постель стелила, –
а чуть было с ружья не подстрелила.
С чего бы ей жалко меня было?
Молилась за меня, с ложки кормила.
Столько годов прошло, а не пойму:
зачем выходила, почему?..
А ходить начала –
хозяйство её повела,
по-немецки говорить училась.
Вроде бы всё обошлось,
а с тоски раз чуть не удавилась…
Пока живой была,
эта фрау мне часто снилась, –
видно, была она мне
и Божья кара, и милость.
Бывало, прятала меня в подвале
от военных своих:
расстрелять же могли двоих.
Привыкла к ней, как к сестре старшей,
а всё равно страшно –
что делать-то дальше?
Вечерами со свечами долго сидели,
вязали и песни тихонько пели –
нравились ей наши, народные:
говорила, что мелодии их – из души, природные.
Наверно, двоим было легче горе переживать:
она хоть и немецкая, но всё-таки мать.
Опять же, ревели –
сынов своих жалели
и мужей, которых войной убило, –
давно это было…
Однажды утром ушла я с хутора – не простилась,
к беженцам на дороге прибилась.
Наши уже в Пруссии были,
самолёты города бомбили.
Один раз под снаряды свои же попала –
чуть было не пропала.
Скольких людей тогда смерть пометила!..
Под Кёнигсбергом ихним
я Победу и встретила.
Но недолго радовалась –
неважно всё складывалось:
в женский лагерь для враждебных элементов
отвезли меня без документов.
Согнали нас тогда в бараки.
Кругом проволока колючая, вышки, собаки.
С голоду пухли, шинели шили,
собирали на заводе краны.
Там в бытовке и снасиловал меня сержант охраны, –
слава богу, не пристрелил,
а только, сволочь, сильно побил…
Вот, милок, судьба какая:
в двадцать пять
порченая и почти седая…
– Неужели ж, душа, счастья не видела?
Может, Бога нашего чем обидела?
– Чем я могла его обидеть,
коль не дано его увидеть?
Молиться вот не забывала,
а счастья женского – как не бывало.
Долго так жила,
всё мужчину своего ждала.
Вернулась на родину, работала в колхозе дояркой,
на танцы ходила, красилась помадой яркой.
Никто не брал под венец –
всё, думала, конец:
кому такая нужна?..
Правда, приходил ко мне один:
ты, говорил, моя княжна, –
когда спал со мной, –
а утром поест и уйдёт к жене домой…
После тридцати только и родила сыночка,
хотя думала, будет дочка.
Но это – Богово дело;
главное женщине – чтобы ребёнка хотела
от него одного – родного, любимого,
ни с кем не делимого.
Я такого всё же нашла –
и снова звезда надежды взошла,
когда уже ни на что не надеялась.
А он пришёл – и всё в моей жизни склеилось:
дом построили, сына растили…
Но в пятьдесят втором суженого моего судили
как врага народа –
увезли машиной чёрной прямо с огорода, –
он у меня офицером был,
служил раньше при штабе в Польше.
Я его не видела больше…
…Замолчала душа. Плачет, смотрю.
Что с ней делать – не знаю.
Сердце заболело. Терплю.
Наконец, успокоилась,
к печке ближе устроилась.
– Что дальше-то было? – спрашиваю.
– Дальше – не легче. На стройке трудилась,
с лесов один раз вниз разбилась.
Сапоги и гимнастёрки мужа донашивала:
всё на сыночка шло – Васеньку любимого нашего.
В Рязани курсантом учился,
там и женился.
Как и отец, стал командиром,
должность в армии получил с мундиром.
Приезжал ко мне в село иногда
(я уже почками болела тогда),
с супружницей своей интересной гостил –
дров на зиму нарубит, траву летом косил.
Две дочери у него были крошки:
набедокурят немножко,
а он их на колени к себе посадит,
журит легонько,
а сам головки светлые гладит.

У меня сердце заходилось, на них глядя:
жить на земле стоит хотя бы этого ради…
…Убили сына где-то на Кавказе –
он был тогда в спецназе,
командовал ротой.
Вписали его имя в книгу с позолотой.
За Васенькиным орденом я ездила в столицу –
вручили мне его ответственные лица.
От сельсовета пылесос ещё достался,
да где-то через месяц вот сломался.
С невесткой, внучками я пожила в Рязани,
но там мы без конца с ней –
с мокрыми глазами,
страдала каждая по Васеньке по-своему,
когда ходили на могилу к воину…
С тех пор и стала жизнь моя пустой,
а смерть – совсем не страшной, если не простой.
Давно готовилась я в небо уходить –
что с этим светом было мне делить?
Вещички с вечера из шкафа собрала,
сложила с деньгами на стуле у стола,
курей с цыплятами надолго накормила,
цветною шалью зеркало накрыла,
котлет в кастрюлю наготовила к помину
да облигации снесла все деду Климу.
С утра оделась я в рубашку белую –
в последний раз, я знала, это делаю –
и в чистую в обед легла кровать,
чтоб сердце приготовить умирать.
Здесь главное – настроиться,
оно и остановится.
Со мною это быстро получилось:
наверно, хорошо уйти просилась, –
теперь душа я только, без крови и плоти…
Легко-то как, когда во сне умрёте!
Без сердца только чудно, непривычно
и без защиты Бога необычно…
Ну, ладно, напоследок пообщалась –
пора, пожалуй, извини: помчалась…
И опоздала к Господу, поди…
– Да брось, душа, расслабься, посиди
и оставайся – у меня не тесно:
душа живая рядом – интересно…
– Спасибочки, милок, я всё же полечу:
с сынами я скорей повстретиться хочу…
Оно и лучше, может, там, на небесах,
чем маяться больною в телесах:
своё я тело точно за года сносила…
И что меня нелёгкая везде носила?
А то хватило б лет ещё на семь,
но, видно, силами я выдохлась совсем.
И что мне делать здесь, на этом свете,
когда поумерли мои родные дети?
Была семья счастливая когда-то,
а что теперь –
пустая настежь хата?..
Хватило мне, вдовой,
бед вдоволь…
…Она исчезла с этими словами –
своими видел я, не вру, глазами.
Мы душами когда-то тоже станем,
живого Бога, может быть, застанем,
и там, среди заоблачных морей,
мы встретим и отцов и матерей.