Басыров Валерий Магафурович - поэт, прозаик, переводчик, книгоиздатель, член союзов журналистов и писателей Украины, Союза писателей Крыма, учредитель и директор издательства «Доля», окончил Литинститут им. А. М. Горького. Лауреат литературной премии им. Т.Г. Шевченко, Президент Крымской литературной академии. 

***
Снова осень тиха на исходе
и совсем не осталось тепла:
отшумело листвы половодье,
одинокая плачет ветла.

Неприглядна пора увяданья
в этот поздний безрадостный час.
День в тревожном прошел ожиданье,
легкой грустью коснулся и нас.

***
Я иду очень тихо:
ничего б не спугнуть.
Осень дикой лосихой
отправляется в путь.

Низко стелются травы,
как под ноги – шелка…
Молодая дубрава
гонит прочь облака.

А они наседают…
Задождил небосклон.
Бьет ольха, увядая,
обветшалым крылом.

Тяжела ветра поступь.
Но в лесу так светло!
Все обычно и просто:
умирает тепло.

***
Прохладно в лесу, одиноко и мглисто.
Лишь листья дрожат, прижимаясь к земле,
да ветер пугает пронзительным свистом
и топчется нагло в остывшей золе.

Я снова в дороге и нет мне покоя,
как будто бы знаю, что новый привал
подарит однажды мне нечто такое,
о чем никогда я еще не мечтал.

Пусть тянется долго лесная дорога.
Сквозь осень тревожную видятся мне:
высокое небо и берег пологий,
и едет навстречу отец на коне.

***
В тайном ропоте вод подо льдом
изнывает упрямый разлив.
И тревожно звенят над прудом
побеленные веточки ив.

И несметная снега орда
накрывает растерянный день.
В темном зеркале первого льда
отражение вижу людей.

…Опустели давно берега.
В ранних сумерках я одинок,
и доверчивым зверем к ногам
прижимается холода бок.

Пеленою задернуты дни,
но мне видятся хата и лес,
и лучинок скупые огни,
и разобранный рядом навес,

и мальчонка сидит у окна —
без труда в нем себя узнаю, —
с топором у сосны дотемна
маму вижу больную мою.

И по-детски так жду я тепла,
согревая дыханьем стекло,
что поверил слезинкам стекла
и поверил, что будет тепло.

Открываю глаза.
Как в бреду,
вижу звездного света разлив.
Отрешенно склонились к пруду
побеленные веточки ив.

Как знобит.
Онемели ветра.
Над безмолвием стынет луна.
Ухожу.
До калитки двора
провожает меня тишина.

ВЕЩЕЕ СОМНЕНИЕ

Хрипит закат, в крови утопленный,
и пепел сеется у звезд…
Через столетья слышу вопли я
горящих киевских берез.

И вижу лица я надменные
моих прапрадедов — татар,
а рядом пленники согбенные:
и стар и млад, и млад и стар…

Над церковью над Десятинною
давно завис вороний грай.
Конец. Безудержной лавиною
растоптан Ярослава край.

Но почему такой усталостью
задернут властный взгляд Бату:
его мечта не знала жалости,
мечом он подгонял мечту.

Глаза спокойным безразличием,
как сном, напоены его.
В погоне вечной за величием
все получил — и ничего.

К ногам владыки сносят воины
иконы, ризы и кресты…
Грабеж у сильных узаконенный —
часть исполнения мечты.

Но как понять их, нераскаянных
(упрям здесь каждый урусит,
как совесть раненой Руси),
сраженных насмерть, заарканенных?

Быть может, в первый раз сомнение
коснулось ханского чела,
он понял, может, на мгновение:
Русь станет крепче, чем была.

Из книги «Нечаянная оттепель» (1989)

***

Вернулся я не вдруг издалека —

истосковался по земному раю.

Молчание здесь каждого цветка

легко, как человека, понимаю.

Вернулся навсегда издалека,

и так добра ко мне земля родная,

что долго воду пью из родника,

горячими губами припадая.

ВЕЩЕЕ СОМНЕНИЕ

Хрипит закат, в крови утопленный,

и пепел сеется у звезд…

Через столетья слышу вопли я

горящих киевских берез.

И вижу лица я надменные

моих прапрадедов — татар,

а рядом пленники согбенные:

и  стар и млад, и млад и стар…

Над церковью над Десятинною

давно завис вороний грай.

Конец. Безудержной лавиною

растоптан Ярослава край.

Но почему такой усталостью

задернут властный взгляд Бату:

его мечта не знала жалости,

мечом он подгонял мечту.

Глаза спокойным безразличием,

как сном, напоены его.

В погоне вечной за величием

все получил — и ничего.

К ногам владыки сносят воины

иконы, ризы и кресты…

Грабеж у сильных узаконенный —

часть исполнения мечты.

Но как понять их, нераскаянных

(упрям здесь каждый урусит,

как совесть раненой Руси),

сраженных насмерть, заарканенных?

Быть может, в первый раз сомнение

коснулось ханского чела,

он понял, может, на мгновение:

Русь станет крепче, чем была.

ХЛЕБ

Холодное солнце и низкое небо

осели на тонкие ветви берез…

Я помню: буханку промерзшего хлеба

однажды солдат незнакомый принес.

Кивнув на прощание мне головою,

он дверь за собою поспешно прикрыл.

Был Север. Маячил мороз за стеною,

и ветер голодный за окнами выл.

На Севере хлеба тогда не хватало.

Казался мне праздником мамин паек.

Но только тех праздников было так мало

в коротком и северном детстве моем!

***

 Знаю:

снова уйду из дома.

Незаметно за город сбегу.

На поляне

под елью знакомой

погрущу на обмякшем снегу.

И потом,

выбираясь из леса,

удивляться буду тому:

почему тяжело мне

и тесно

без людей

и с людьми —

одному…

***

Я тебя одену, я тебя обую

и сотру слезинки с побледневших щек.

Видишь, я спокоен, даже не ревную

к тем, кто есть и будет у тебя еще.

Но когда уйдешь ты, кутаясь в разлуку,

я впервые в жизни загрущу о том:

предложил бы сердце, предложил бы руку,

да любовь едва ли возвратится в дом.

***

Столько света на этой поляне,

столько свежести в пении птиц,

что цветы, задыхаясь в бурьяне,

не скрывают приветливых лиц.

Вольно так, что когда паутину

непоседливый тронет паук,

торопливо ласкает малину,

затихая, загадочный звук.

Может, сердце забилось упрямо

оттого, что однажды уже

где-то видел такую поляну…

Только где?

На каком этаже?  

ВСТРЕЧА

 Как долго не видел я друга!

И вот за накрытым столом

вино, завезенное с юга,

мы молча и медленно пьем.

Потом от него я узнаю

про дом на крутом берегу,

который с трудом вспоминаю

и вспомнить никак не могу.

Про сад сиротливый и дикий

в далеком, как детство, краю…

И память — трава повилика —

опутает душу мою.

Давно я на родине не был!

Наверно, поэтому мне

высокое чистое небо

так часто приходит во сне…

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Уже в предчувствии температурной блажи

пролился дождь, настоянный на сне,

и неохотно проявился след овражий,

и разрыдался вдруг январский снег.

Мостит дорогу вечер мрачный в дом напротив,

но, натыкаясь на бетонный бой,

остановился, лунный опрокинул противень,

все разом высветив перед собой.

Путей подкрановых очищенные ребра

у самой обрываются реки.

Тут полутень, присев на вымытые ведра,

ненастьем подбивает каблуки.

Два крана у подъезда мокнут, сгорбив спины,

на жадном мастерке луна дрожит.

Оставил вечер под дождем осину, —

обходит молчаливо этажи.

Громадные глаза прожектора открыли,

но нет для удивления причин:

мы с вечером вдвоем. Он сушит свои крылья,

а я пальто сушу. И  мы молчим.

***

Над пустынным Бенгальским заливом,

когда властвует взбалмошный зной,

в каждой песне, рожденной волной,

я знакомые слышу мотивы.

Отчего же мне здесь сиротливо

и так просится сердце домой,

где, обласканным доброй судьбой,

нелегко быть, однако, счастливым.

Не хочу я себя утешать:

будет долго душа изнывать

до последнего хмурого срока.

И пугают, и манят меня

равнодушное марево дня

и протяжная песня Востока.