Лидия Рыбакова

Море только называлось Белым. На самом деле оно было серым, как мокрый асфальт. От него веяло прохладой и всепроникающим йодистым запахом водорослей. Было необыкновенно тихо, лишь под ногами хлюпало. Тёмный влажный песок, весь в крестиках птичьих следов, тянулся вдоль воды гладкой широкой лентой, отмечая полосу прилива. Берег поднимался крутым травянистым косогором. Наверху росли деревья - берёзки и сосенки, искривлённые, с кронами сбитыми на одну сторону, словно изжёванными ветром. Старая деревянная пристань, выбеленная солнцем и солью до седины, завалена ящиками, баллонами и рюкзаками. Всё неоднократно проверено, подсчитано и отмечено в списке. Оборудование, консервы, личные вещи… и ещё я, студентка-практикантка, мечтавшая о романтике северных морей… вот тебе романтика: вокруг ни души, вертолёт мой улетел, торчу здесь уже битый час, и никакого намёка на экспедиционное судно, которое должно было меня ждать!

А начиналось всё так…

В актовом зале гул возбуждённых голосов. Со сцены - это надо же! умеет, оказывается! - улыбается наш декан:

- … поздравляю, коллеги! Экзамены сдали неплохо. Теперь вы без пяти минут исследователи, осталась только последняя практика - и диплом. Вас ждут великие дела, молодые люди! Список возможных тем и соответствующих учреждений на доске объявлений, выбирайте и подходите ко мне получать документы. Деньги и билеты - у секретаря факультета.

Толпа в коридоре. Мне ничего не видно - ростом не вышла. Ребятам от силы по плечо. На факультете нас на первом курсе было пятьдесят, сейчас осталось около сорока, а девушек только две, я да Ирен. Но она-то баскетболистка, ей виднее.

- Пропустите меня! Пигмеи - тоже человеки! - кричу я во всё горло, и однокурсники со смехом расступаются:

- Выбирай, выбирай, да поближе - малявкам далеко забираться не положено!

Легко сказать - выбирай. Список большой, и всё так интересно, музыкой звучат знакомые и незнакомые названия: Байконур, Магадан, Чимкент… ИКИ, ТИНРО, ЦУП… Неожиданно отчаявшись, я зажмуриваюсь и тыкаю пальцем наугад. Открываю глаза - ничего себе! Мурманск, Полярный институт океанографии… Требуется один человек. Вот уж действительно поближе, так поближе… Но отступать уже некуда - вписываю свою фамилию напротив. Занято место! В заполярье поеду я!

Мурманск. Там я не успела толком оглядеться. Институт в симпатичном синем особнячке. Отдел кадров. Весёлая полная блондинка-кадровичка:

- Ну, и что мне с Вами делать? Хотите в экспедицию по Белому морю? Как раз по Вашему профилю, и как раз техников некомплект! Соглашайтесь, а? Туда вечером вертолёт с оборудованием полетит, я Вас отправлю, заодно за приборами присмотрите. Да! Ещё на складе надо получить продукты, там всего несколько ящиков, справитесь? - от такого напора я даже растерялась, но она уже вскочила, увлекая меня за собой, бросилась вдоль по коридору и распахнула какую-то дверь.

- Принимайте пополнение!

Двое парней в белых халатах подняли глаза от карты и одинаково серьёзно посмотрели на меня. Тот, что был постарше, с длинными чёрными волосами, задумчиво сказал:

- А ещё говорят, что чудес не бывает… Мы-то всё думали, всё гадали: и кого бы подальше послать… в смысле, на вертолёте! Может, эта Дюймовочка ещё и делать умеет что-нибудь?

Второй, худенький блондин вряд ли старше меня, так и прыснул. И я неожиданно почувствовала, что краснею.

Прохладно, между прочим. И есть хочется. И вообще - устала до чёртиков. Впору прилечь на песок. Или на причал, прямо между ящиков, да и заснуть! Когда судно придёт, разбудят, не перетрудятся. Если придёт. Нет, конечно, придёт, куда оно денется! Оборудование дорогущее, небось, о нём не забудут, не бывает такого. Я присела на доски и стала всматриваться в горизонт. Море и небо странно сливались, так что было непонятно, где одно переходит в другое. Пелена какая-то мешала. Я не сразу осознала, что это туман.

…На склад пришли втроём. Черноволосый Серёжа и светленький Владик, оказывается, тоже собирались в экспедицию. Ехать они должны были дня через два, дожидались каких-то недостающих бумаг. Владик болтал без передышки и усиленно строил мне глазки. Я притворялась, что в упор этого не вижу. Серёжа был посолиднее, всё больше молчал. Только почему-то меня бросало в жар от каждого его слова и взгляда.

У него были странные глаза: радужка тёмная-тёмная, даже зрачков не видно. И ресницы, как у девчонки - длинные, пушистые. Я подумала: если положить на них спички, штуки три удержатся спокойно, так и будут лежать, пока рукой не смахнёт. А руки какие! Большие, с длинными пальцами, такие ловкие на вид. Аккуратные - ни тебе заусенцев, ни дурацких белых пятнышек на ногтях, не то, что у меня. Просто комплекс собственной неполноценности развивается.

Темнее стало. То есть света стало меньше. Море, наоборот, теперь посветлело - его уже затянуло туманом до самых досок пристани. Как будто сижу на каком-то помосте над облаками. В тишине. Это было нереально, так иногда во сне бывает. Белая пелена дрожала и колыхалась, подбираясь ко мне, словно крала мой мир сантиметр за сантиметром.

Время - странная штука. Иногда оно летит незаметно: масло съели - день долой, день да ночь - сутки прочь. Иногда, напротив, тянется тянучкой. Я вот, когда мне лет семь было, с яблони свалилась. В деревне дело происходило, у бабушки. Это была анисовка, старая-престарая, корявая и с дуплом. Мне она казалась громадной. Вроде того дуба, где кот учёный по цепи кругом… Так я, пока летела, успела подумать буквально обо всём на свете:

- и что бабушка расскажет маме: я лазила на дерево,

- и как врачи в стерильных масках и халатах накладывают гипс,

- и что, возможно, я наконец прокачусь на лакированном красном мотоцикле соседа дяди Вени, хоть и до больницы, но всё равно здорово,

- и что полосатую кошку Маську взять с собой наверняка не удастся,

- и что я, похоже, боюсь высоты…

Мне казалось, я лечу очень давно, так давно, что и думать больше не о чем. Я даже устала от мыслей. И вдруг полёт закончился: меня с громким хрустом дёрнуло кверху, платье в нескольких местах треснуло, вниз полетели пуговицы, а я повисла между небом и землёй… ближе к земле, до которой осталось не больше метра… оказалось, зацепилась юбкой за сучок!

Естественно, я заорала, и прибежала бабушка, и была головомойка. Но время-то, время!

Оно снова пошло с нормальной скоростью, как ни в чём не бывало. Делало вид, что оно совсем простое и нормальное, и всегда одинаковое. Только было уже поздно, я узнала его секрет. Очень простой секрет: время неподвижно, движемся только мы. Плывём, как пловцы по реке. И звёзды, и планеты, и люди, и все-все-все. И не факт, что скорость у нас одинакова, может, собаки и кошки плывут быстрее, поэтому их жизнь так коротка. А черепаха, например, - медленнее, вот и живёт сто лет. Но когда происходит что-то особенное, темп меняется. Так же, как например, я начинаю говорить гораздо быстрее, если волнуюсь. Мама меня ругает, мол, это твой недостаток, надо следить за речью, а то можно начать заикаться. И я уже постепенно приучаюсь не выдавать слова с пулемётной скоростью. А вот следить за темпом времени никто нас не учит. Мы за этим вообще не смотрим, движемся, ну и ладно. А правильно ли это?

Так я подумала тогда. Потом - в школе, в институте - мне все объясняли, что это ерунда.

- Время, - убеждали все, - четвёртое измерение, вроде измерений пространства - длины, ширины и высоты. Я кивала и была согласна.

- …и оно одинаково для всего мира.

Тогда я спрашивала, откуда они знают, что это так? Разве им случалось хоть раз увидеть что-то чужими глазами? почувствовать что-то за другого человека? или зверя? или предмет? словом, за другую часть всего мира?

- Мне-то понятно, - говорила я, - всё понятно про четвёртое измерение. Но откуда вы взяли, что вдоль данной координатной оси скорость возможна только одна? Почему вдоль других - разные, а вдоль этой - нет? Это не мне ваши объяснения неясны, это вам непонятно, о чём я толкую. Иначе вы доказали бы как-нибудь свою довольно странную идею. Сослались бы хоть на что-нибудь! А вот я даже на фольклор могу: думаете, зря в сказках говорится «долго ли, коротко ли»? Просто рассказчик применяется к тому, что темп у слушателя вполне может быть не такой, как у него!

Обычно в этом месте собеседник крутил пальцем у виска и отходил…

Вот и сейчас. Я не могла сказать, долго ли, коротко ли. Было сыро и холодно. И сумеречно. Темнее и не станет, приполярье, лето. Ещё чуть на север, так и вообще был бы полярный день. А туман уже украл почти всё. Я словно смотрела сквозь запотевшие очки. Было совершенно ясно, что никакое судно сейчас к пристани не подойдёт. Если его капитан в здравом уме и твёрдой памяти. Оставалось сидеть и ждать. Меня постепенно начала пробирать дрожь. И спать хотелось. Только разве заснёшь, когда зубы так стучат - просто барабанная дробь какая-то: «впервые на арене! Смертельный номер! Прыжок из-под купола цирка на канцелярскую кнопку!» Мысль о костре пришла и ушла - я поняла: отойду от пристани на несколько шагов - вернуться уже не смогу. Попросту не найду в тумане этого места. Да и края дощатого настила не видно, свалюсь в воду в наилучшем виде, тогда точно замёрзну.

Когда-то я читала про одного военнопленного. Кажется, англичанина. Дело происходило в одном из фашистских лагерей смерти, зимой. Нескольких заключённых выкинули раздетыми на мороз, прямо в снег. И оставили на несколько часов. Все замёрзли, а один выжил. Он представлял себе, что загорает на пляже, в Ницце, что ему жарко и солнце печёт немилосердно, так, что всё тело горит. Вот это, я думаю, называется мужество. Мне бы так суметь. Жалко, что я не герой. А глаза так и слипаются. Веки тяжелеют и тяжелеют. И я только на минутку - всего на минутку! - разрешила им опуститься.

Владик и Сергей пошли меня провожать. Нет, это сильно сказано. Они помогли мне дотащить ящики и погрузить их в Ми-8. Брюхо вертолёта уже и без меня с моим грузом было набито всякой всячиной как пирожок начинкой. Серёжа улыбнулся и сказал что-то о последней соломинке, переломившей спину верблюда. От улыбки у него на щеках появились ямочки, как у мальчишки. Мне было не смешно, но я всё равно улыбнулась этим чёрным глазам и этим ямочкам. А он вдруг нахмурился и пообещал:

- Скоро увидимся, Солнечный зайчик, жди! - и неловко пожал мне руку.

Потом несчастная машина долго и натужно летала кругами над самой землёй, всё пыталась - и не могла - подняться. Ветер от винта трепал траву, она шла волнами, а ребята махали то ли мне, то ли просто от детского восторга перед мощной железякой. Наконец, аэродром косо ушёл вниз, и я рассталась с цивилизацией, от души сожалея о съеденном завтраке и об отсутствии берушей. Лязг и грохот в чреве нашей «стрекозки» стоял неимоверный. А укачиваюсь я с детства. Даже на качелях и карусели.

- Кружится карусель.

- Кружится вертолётный винт.

- Кружится вода в водовороте, наша лодка накреняется, мы бешено работаем вёслами, то гребём, то табаним, капитан поворачивается ко мне и что-то кричит, но я не слышу! Глаза, его глаза! Взгляд их, словно беззвучный крик, они черны и расширены, где-то я такие глаза уже видела… … Нет, всё не так, мой капитан был медно-загорелым и сероглазым…

Кто же это смотрит на меня?

Я удивилась - и пришла в себя.

Мне показалось, что я нырнула в молоко. Отовсюду шёл матово-белый свет, и другого ничего не было. Конечно, это был уже день, было светло и тепло. Только туман… Такой густой, хоть на ломти его режь. Я вытянула вперёд руки и попыталась на них посмотреть. Напрасная попытка. Их не было. Ни силуэта, ни цвета, ничего.

Есть вещи, которых мы не воспринимаем. Потому что они постоянно с нами. Разве часто мы замечаем по краям поля зрения свои ресницы, края глазниц, нос? А ведь их видно. Но они там всегда, и мы давно, ещё в раннем детстве, привыкли к ним. И не обращаем внимания. Или стук сердца. Он пробивается к нашему сознанию редко, либо на границе между сном и явью, либо в минуты волнения.

Так же и тело. Оно всё время тут. Это нормально. Ненормально, когда его нет. Как бы нет. Совсем не видно. Ни рук, ни ног, ни туловища… Глаза есть, а зачем? Если кругом белёсая непрозрачность? И такая… самодостаточная! Вроде, не просто ничего нет, а и - не было никогда, да и вообще - не нужно. Кто сказал, что в мире что-то должно быть? в принципе, глупость-то какая: неравномерность, неодинаковость, это же странно. То ли дело так: всё беленько, всё ровненько, по всем направлениям поровну. Чем не высшая справедливость? Только скучно, конечно.

Всё-таки тело имеется: голод сомнений не оставляет. Что же делать? Вдруг это безобразие надолго? Вроде бы, человек без пищи может выдержать много дней - туман столько не продержится - а без воды? Зря я об этом подумала, теперь ещё и пить захотелось. Нет, надо что-то предпринять, нельзя же просто сидеть и ждать у моря погоды. Хи. Ведь и правда у моря, и про погоду - тоже в точку. Я вдруг поймала себя на том, что уже действительно посмеиваюсь. От этого стало ещё смешнее, скоро захохотала в голос. И параллельно думала, что этим только подтверждаю мнение родни, что я трёхнутая дурочка: сижу в пустынном месте, одна, голодная и холодная, и весело мне, видите ли! Или это, может, у меня уже истерика? Ну, это вряд ли. Для такого нужны сильные чувства - душевная боль, или страх, или что-нибудь в таком роде. А чего нет, того нет.

Просто я всю жизнь придираюсь к словам и сама знаю это за собой. Люблю ими играть, крутить их, бедных, по-всякому, смысл переворачивать с прямого на переносный и обратно, в звуки вслушиваться. Поэтому часто смеюсь над вполне обыденными фразами, к изумлению - иногда возмущению - окружающих. Вот наши ораторы, например, любят говорить: «в конечном итоге». Это же классика! Так и представляется обратный случай: «в бесконечном итоге»! Или «качественная продукция». Тоже здорово, так и тянет спросить, а какое именно у продукции качество - небось, низкое, как обычно? Ой, да бог с ними, с ораторами, люди вообще редко самих себя слышат. Я имею в виду, сообразили бы они, что на самом деле словесно нарисовали, так, может, лучше вовсе бы промолчали. На работе: «Я Вам не козёл отпущения, чтобы всё время отчёты составлять!» В магазине: «Девушка, выбейте мне вымя, почки и мозги!» На подножке переполненного автобуса: «Дамочка, давай! Давай!» А она в ответ: «Та шо ви такое говорите, как туточки давать, народу ж уйма!» - и ведь беседовали всего-навсего о посадке в транспорт. И поняли друг друга! Да, хочется обожать такой народ. Не затоскуешь с ним.

А, между прочим, сейчас-то я чему радуюсь? Самое время. По ситуации надо бы, скорее, впадать в отчаяние. Только не получается, не умею.

Возник звук. Кто-то шёл по доскам причала прямо в мою сторону. Как это он ориентируется, ведь ни зги не видно. А шаг уверенный. И довольно тяжёлый. С этаким неприятным царапаньем. Когти? Не человек, получается, - зверь, нет - зверюга увесистая! Господи, спаси меня, грешную! Воображение услужливо нарисовало угловатую тушу, горящие выпученные глазки, оскаленную слюнявую пасть с ровным рядом острых желтоватых зубов. Чудище принюхивалось и заранее облизывалось. По спине бодро забегали мурашки. А годзилла уже бежала, пыхтя и торопясь. Я бы зажмурилась, да толку с того… Нет, легко не дамся, буду драться и кусаться, раз уж смыться нельзя!

В этот момент в колени ткнулось нечто мягкое. Я осторожно протянула руку: чей-то мохнатый бок… что-то торчит треугольное: ушки?.. холодное, влажное, довольно большое: нос?.. мотающийся пушистый хвост… собака! Обычная собака! Ласковая, хвостом виляет, прекрасная, замечательная псина!!! Я обняла её, она не сопротивлялась. Она была тёплой и приятной - руки сразу согрелись - и стало вдруг намного легче. Я не знала, оказывается, насколько всё это время мне было худо, зябко и боязно - я только сейчас это поняла. Зато теперь всё изменилось. Я больше не была одна.

Так мы и сидели, угревшись, в обнимку. Голод как-то сам собой прошёл. Молочная пелена сменила цвет на жемчужно-серый, но прозрачнее не стала. Я, видимо, снова задремала. Потому что мы с кудлатой рыжей дворнягой уже расположились за шикарно сервированным столом, уставленным всякими вкусностями. Вокруг стояли вееролистные пальмы в кадках. Между ними блестели зеркала, в каждом отражался нарядный стол. И мы - две огненноволосые мамзели, только у одной веснушки, а у другой - чёрная пимпочка вместо носа. Причём собака, элегантно закинув ногу на ногу и ловко зажав в передней лапе вилку, стучала этим столовым прибором по фужеру, крича, почему-то мужским голосом: «Гарсон! боржому мне, боржому!» И смотрела на меня внимательными, очень тёмными и какими-то родными глазами…

- Звон металла по хрусталю.

- Цоканье копыт по асфальту.

- Перестук колёс на стыках рельсов. Всё быстрее, быстрее, ещё быстрее!

- Я еду, я снова куда-то еду, как всегда. Скорость! - и ветер! - в лицо.

Это красный мотоцикл, наконец-то! Спасибо, дядя Веня! Я крепко обнимаю водителя, прижимаюсь щекой к его спине. Да нет, никакой это не дядя, длинные чёрные волосы вьются по ветру - кто это? Чувствую: знаю, знаю я его, вспомнить только не могу. Мы несёмся по ночной Москве, и над нашими головами звучно и звонко лопаются - радужными мыльными пузырями - и гаснут фонари! Бам! - и погас! и опять! и ещё! Громко, до звона в ушах!

Это же собачий лай!

Животное дёргалось всем телом, видно, пыталось вырваться. Не тут-то было: я держала крепко. Потому что руки свело. И ещё - всё-всё болело. Даже в тех местах, где, как я раньше полагала, ничего существенного в организме нет. Впрочем, в анатомии я не эксперт, дальше «Весёлого Роджера» мои познания не простираются.

Чтобы освободить товарку, пришлось вначале немного подвигать шеей и плечами - они едва не заскрипели - а уж потом, по одному, отгибать пальцы. Это было нелегко, я даже запыхалась. Однако, как известно, «упорство и труд все перетрут». Так всегда бывает: вначале приходишь в ужас от явной непосильности затеи, потом берешься за дело, ежеминутно поражаясь мизерности результатов, делаешь, делаешь, и вдруг в какой-то момент понимаешь, что вот она, финишная ленточка, готово, всё! Руки разомкнулись едва ли не со щелчком, как челюсти капкана. Собака резво рванула куда-то назад, подпрыгивая и нервно взлаивая. Да нет, скорее радостно, с подвизгиванием. Я повернулась ей вслед, и только тут поняла, что вижу её рыжую - надо же, и правда! - спину. Оранжевое пятно мерцало сквозь туман, - так медная луна виднеется через лобовое стекло машины, в которой только что включили печку. Куда она так спешит, чему радуется? Или - кому? Да какая разница, кому! Хоть кому-нибудь!

Я вскочила, видимо, слишком резко - меня неожиданно сильно повело куда-то вбок. В глаза словно брызнули искры бенгальского огня. Больно не было. Просто раздался… нет, не удар, треск - словно прямо над ухом разорвали кусок ткани. Последнее, что я помню, это голос, зовущий меня по имени, чьи-то странно ласковые, слишком тёплые руки, и ощущение, что меня баюкают, как маленькую, давно, так давно, что этого, наверно, никогда и не было.

А потом я открыла глаза.

Яркий голубоватый свет заливал огромную белую поверхность, на фоне которой блестели прозрачные трубки. Их было много. Словно сверкающая паутина на белом фоне, и темно-синие тени от этой паутины. И я внутри, попавшаяся в сеть. Голова почему-то не двигалась, пришлось скосить взгляд. Боже мой, до чего смешны люди! Как легко меня обмануло пространство. Такое же лживое, как и время: бесконечная поверхность оказалась белой крашеной стеной, а загадочные трубки исходили от четырех стоящих рядком капельниц. Подключенных явно ко мне, но эту мысль и проверять не хотелось, что, иголок в венах не видела, что ли? - знаю, зрелище неприятное. Во рту тоже была какая-то пакость, трубочка, приклеенная к уголку губ пластырем, и уходящая в горло.

Медленно, с натугой, я перевела непослушный взгляд дальше. Справа от кровати стояла довольно обшарпанная тумбочка. Рядом, уронив черноволосую голову на грудь, прямо на табуретке спал человек в белом халате. Очень и очень знакомый. Я хотела позвать, но трубка помешала, и получился слабый неопределённый звук, то ли всхлип, то ли стон. Парень вздрогнул и проснулся.

Надо мной склонилось загорелое мальчишеское лицо с агатовыми глазами в длинных-предлинных ресницах. Мягкие волосы нежно коснулись моей щеки. Сережа не улыбался, наоборот, возле рта и между бровей у него залегли тонкие морщинки, которых прежде не было. Он смотрел на меня очень пристально, словно пытался запомнить навсегда - прямо с этими дурацкими трубками! - и вдруг я увидела, что его глаза блестят все сильнее. Он тоже заметил, что я это заметила… словно бы смутился, но взгляда не отвел.

- Ты не представляешь, что началось, когда с парохода сообщили, что на пристани тебя нет, - сказал он. - Вертолетчики-то уже отрапортовали, что всё в порядке, и улетели. Ведь у них время не по дням, по часам расписано. Про заброшенный причал мы не сразу догадались. Там мысок похожий, ничего чудного нет, что летуны перепутали. А тут туман. Всё думали: скоро, скоро… а он держится и хоть бы хны! На второй день решили, как бы там ни было, а тебя надо забирать. Как на «козлике» по просёлкам добирались, это отдельная песня. Потом расскажу. Еле отыскали, больше суток проездили!

Я тебя звал… ты не откликалась, знала бы, как я испугался: кричу, зову, а в ответ один собачий лай! А потом смотрю - падаешь. Подумал, что потерял тебя… потерял еще прежде, чем успел найти.

Ты не беспокойся, уже всё нормально: мы в госпитале, и врачи говорят, что у тебя небольшое сотрясение и обыкновенная простуда. Ну, плюс, конечно, истощение и обезвоживание. Но это ничего, доктора справятся. То есть ты справишься. Мы - справимся.

Ничего не говори и не волнуйся. Потом ответишь. Если, конечно, захочешь. Потому что ты вовсе не обязана отвечать. Просто поверь: всё будет прекрасно, я знаю. Любимые просто так не умирают. А я тебя - люблю. Понимаешь, люблю!

Губы у него ещё шевелились, но я вдруг перестала слышать. Только смотрела. И мне было очень хорошо.