Иван Чалый

Солнечный четырехугольник растягивался все сильнее и сильнее. Вот он достиг противоположной стены ресторана. Теперь журналисту Виктору Ярославцеву было хорошо видно спину мужчины, одиноко сидящего за крайним столиком
Его Виктор заметил еще на концерте российских артистов. Когда в
зал хлынули слова знакомой песни «Широка страна моя родная», Ярославцеву показалось, что примерно во втором ряду кто-то плачет. А песня звучала все громче и громче. Она заполнила зал и, казалось, нет места, куда бы она не смогла проникнуть.
Ярославцев пристальней вглядывался в полумрак и увидел, что плачет мужчина как раз во втором ряду.
-Кто он? Почему плачет? – подумал Виктор.
Напрасно после концерта Ярославцев пытался отыскать незнакомца. Тот окончательно затерялся среди многочисленных зрителей. А вот теперь эта встреча в ресторане канадской гостиницы.
Неожиданно незнакомец повернулся лицом и пристально посмотрел в глаза Виктору.
-Не может быть! Борис! Боровской! – крикнул Ярославцев, поднялся со скамейки и пошел навстречу к незнакомцу. Тот то же встал и сделал несколько нерешительных шагов к Виктору. Поровнявшись с
Ярославцевым, Боровской вдруг отшатнулся, словно от страшного удара, но затем, видимо не в силах сдержать своих чувств, крепко обнял Виктора.
Они сели за стол. Хотелось получше рассмотреть друг друга. Ведь в последний раз Ярославцев видел Бориса из окна своей камеры. Это была ночь, когда провалилась их подподпольная группа.
-Каким ветром тебя занесло в Канаду? – первым нарушил молчание Боровской.
-Профессия. Я журналист. А ты.
-Да я, - уклончиво ответил Борис, - проездом.
Они говорили о разном. Затем Боровской неожиданно спросил: «Кто остался из нашей группы, помнишь в 1943?»
Ярославцев закрыл руками глаза. Потом через продолжительную паузу сказал:
-Почти никого. Нас кто-то предал. Прямо перед окнами родного дома повесили Сашу Черного. Его мать не выдержала и с горя сошла с ума.
-Ну, а остальные? Как они? Хоть кто-нибудь выжил? – странно глухим голосом спросил Борис.
-Люду Петрову, Анатолия Борзенко, Анюту на следующий день расстреляли. Петра Иваненко замучили в гестапо. Меня освободили партизаны. Борис, а как же ты? Ведь тебя первым взяли.
-Вчера на концерте был, - будто переводя разговор на другую тему, быстро заговорил Борис. – Плакал я, понимаешь, плакал. Полтаву вспомнил, жизнь нашу. И вспомнил ту ночь… Сначала я держался.
Стали методично избивать. А когда отрубили пальцы на правой руке… Не выдержал. Гад я ползучий, гад…Лучше бы пристрелили. В живых остался, а жить не могу. Я вас всех предал, понимаешь? Потому и отпустили.А когда понял, какую подлость совершил, застрелиться хотел. Духу не хватило. А потом в Канаду бежал. Только не помогло мне это. Вряд ли ты поймешь, как тяжело мне жить с такой ношей на сердце, тем более на чужбине.
Боровской пытался заглянуть в глаза собеседнику, будто хотел вымолить прощение. Виктор молчал. Потом зачем-то стал переставлять с места на место пустой стакан, глядя в упор в глаза
Борису. А тот кричал, просил прощения, истерически плакал. «Надо что-то делать», - Ярославцев это хорошо понимал. Но гнев, презрение, лютая ненависть совершенно сковали его. Еще минута и он не сумеет себя сдержать, а ведь Боровской - подданный чужой страны.
Наконец Виктор поднялся.
-Под-лец! – буквально по слогам выкрикнул он и, не поворачивая головы, вышел из ресторана.
Ярославцев даже не заметил, как скоростной лифт донес его с шестого этажа на первый. Черные мраморные ступеньки, что вели к выходу из гостиницы, буквально плыли под ногами. Было такое ощущение, словно ты прикоснулся к чему-то гадкому, мерзкому. Виктор Ярославцев с чувством облегчения вышел на улицу, но холодящий душу крик заставил его остановиться.
Толпа прохожих обступила черное пятно на тротуаре. Окно на шестом этаже, где находился ресторан, было открыто.

 Иван Чалый